Текст книги "Священная кровь"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

В чистом, сияющем голубизной небе пролетели горделивые журавли. Снова весна… С каждым днем все сильнее припекало солнце. По краям земляных крыш убогих мазанок, над растрепанными, полуистлевшими застрехами зазеленели яркие коврики травы. Немного позже среди зелени начали вспыхивать кроваво-красные маки. Украсились гроздьями нежно-белых цветочков и две ветви, торчащие на корявом стволе старой дуплистой груши в маленьком дворике Шакира-ата.

В этом убогом дворике-тумаре со старой грушей уже два с половиной месяца жила Унсин. Старик и старуха привыкли к ней как к родной. Полюбили девушку и их осиротевшие внучата. Старуха теперь спокойно уходила по своим знахарским делам – в доме было кому и за ребятами присмотреть, и обед приготовить. Унсин охотно возилась с ребятишками, была ласкова с ними, мыла их, обстирывала, чинила рваные рубашонки. К вечеру она ставила на огонь котелок, варила затируху, заправленную салом, или машевую похлебку. А главное-она помогала старику.

Один, без ученика, Шакир-ата за неделю мог приготовить всего несколько пар ичигов. На деньги, вырученные за них, сапожник покупал шевро, подошвы, нитки, клей, воск – все, что надо было для работы. На хозяйство же оставались гроши. Часто, возвращаясь сбазара, старик еще с порога швырял пустую сумку и с гневом и горечью говорил:

– Цена на кожу опять подскочила, никак наперед не угадать и не угнаться. А припасы – куда там! Не то что риса или маша – даже пшена не сумел купить. Видно, бог находит, что для нас и пшенная похлебка излишняя. Эта война – сущая беда на нашу голову. Сгинуть бы и герману и турецкому султану, хоть мы его и величаем халифом всей земли, сгинуть бы и самому белому царю. Приданое матери, что ли, не поделили они!..

Но вот старику стала помогать Унсин. Первое время она сучила и вощила дратву. Потом стала насаживать ичиги на правила, покрывать их черной сажей и лаком. Наконец она упросила старика научить ее шитью. Шакир-ата показал ей, как держать шило, как действовать парными иглами. Проворные руки девушки быстро освоились с работой. Примостившись на низенькой табуретке во дворе или жилой комнате, Унсин прилаживала на коленях правило и ловкими, быстрыми движениями строчила голенища, да так, что даже старому мастеру приходилось удивляться ровности и аккуратности строчки.

Скоро они разделили труд: старик в мастерской кроил заготовки, а Унсин в ичкари шила. Дела начали поправляться. Теперь Шакир-ата, заготовив для помощницы все необходимое, большую часть дня занимался починкой обуви, и заработок прибавился.

Унсин выросла в труде и лишениях, поэтому жизнь и работа у сапожника вовсе не тяготили ее. Только вот если бы с ней был брат!.. Мысль о Юлчи не покидала девушку. Руки ее были заняты работой, а сердце болело. Обычно ясное, миловидное личико омрачала печаль…

Когда Юлчи был носильщиком, он приходил почти каждый вечер, расспрашивал Унсин, подбадривал ее и обязательно оставлял немного денег, которые девушка передавала потом Шакиру-ата. Но где же он теперь – любимый брат ее? В какой томится стороне, в какой темнице?

Неожиданное исчезновение Юлчи принесло девушке и обоим старикам много волнений и горя.

– Что же это такое, доченька? – часто повторял старик, покачивая головой. – Взрослый, разумный джигит – и вдруг даже тени своей не показывает!

Иногда, может быть желая утешить девушку, а может, потому, что и в самом деле так думал, он прибавлял:

– А впрочем, джигиты – они все такие необузданные. Видно, с каким-нибудь приятелем счастья искать отправился, беспутный!

Правду им рассказал Каратай долгое время спустя. С тех пор Унсин плачет. Горюет и Шакир-ата.

– Сохрани его аллах от жестокостей тиранов! – твердил старик.

А Каратай бегал по городу, надеясь разузнать, какая участь постигла его друга после ареста.

Еще живя в доме Мирзы-Каримбая, Унсин замечала, что брат переживает какое-то горе. После, беседуя каждый день с Гульнар, она начала догадываться, что красивая молоденькая жена бая и Юлчи любят друг друга. Но лишь перебравшись к I Шакиру-ата, Унсин от старухи услышала печальную повесть о любви Юлчи и Гульнар. Рассказ тетушки Кумри глубоко взволновал девушку и заставил ее страдать за брата. А теперь ко всему Юлчи арестовала полиция.

«Отчего он такой несчастный? – думала Унсин. – За что они мучают его – такого красивого, такого хорошего, умного, доброго?»

Девушка проклинала и Мирзу-Карибмая, и его сыновей, и полицейских. Гульнар же она полюбила всем сердцем. Она знала, что молодая женщина тревожится за Юлчи, тоскует по нему, сама скучала по Гульнар, но из отвращения к дому Мирзы-Каримбая навещала ее редко, хотя и жила в одном квартале.

Свет весеннего солнца, не вмещаясь в синем море небес, заливал мир. Цветы старой груши сияли как чистый, нетронутый снег.

Разостлав во дворе кошму, Унсин сидела на своей низенькой табуретке и шила ичиги. В мастерской, которая была отделена от двора тонкой каркасной стеной, работал Шакир-ата. До ушей Унсин оттуда долетали звуки песни. Старик пел слабым, дребезжащим голосом. Временами песня обрывалась, через стенку слышалось «пуф-пуф» – и вслед частые: тук-тук-тук. Это Шакир-ата обрызгивал изо рта водой растянутую на доске кожу и затем железной колотушкой ровнял складки.

Потом снова звучала песня, такая же печальная, как и вся жизнь старика. Это, пожалуй, была даже не песня, а жалобные рыданья одинокого, несчастного человека, у которого смерть уже вырвала кусок сердца.

 
О моя жизнь – пустыня серая,
Не видать бы тебя, не видать!
Стоны протяжные сердца бедного
Не поднять до небес, не поднять.
Неправда, обиды мне грудь истерзали,
Спину согнули в горб…
Плачу – в пустыне никто не услышит,
Никто не уймет мою скорбь.
 

Старухи дома нет. Ребятишки убежали на улицу. Где-то звонко чирикают воробьи. Унсин, склоняясь над ичигом, слушает безрадостную песню, со скрипом пропускает меж пальцев липкую, навощенную дратву. Когда она училась шить, этот сухой звук раздражал ее. Но сейчас она уже не замечает ни скрипа, ни неприятной липкости дратвы.

Закончив заданный урок, Унсин выпрямилась, встала с табуретки, взглянула на крыши соседских хибарок. С наступлением весны там часто показывались соседские девушки. Украсив листьями тала косички на лбу, они переходили с крыши на крышу, часто усаживались на мазанке Шакира-ата, болтали и перебрасывались шутками с «девушкой-сапожником». На этот раз на крышах никого не было. Унсин долго бродила по двору, терзаясь одиночеством.

Возвратилась старуха. Заметив, что сегодня Унсин печальнее, чем всегда, тетушка Кумри посоветовала ей пройтись, рассеяться. Девушка накинула паранджу, но пошла не к соседям – к Гульнар, поделиться горем.

Миновав длинный крытый проход в правой, мужской, половине двора Мирзы-Каримбая, Унсин заглянула через калитку в ичкари. Через открытые настежь окна комнаты напротив доносились смех и громкие возгласы: там за веселой беседой сидели жены Хакима и Салима-байбачи с какими-то разодетыми молодыми женщинами. На террасе и в комнате Гульнар было тихо. Присмотревшись, Унсин увидела через окно Гульнар и быстро прошла через двор.

Молодая женщина встретила Унсин на терраске. Без слов, с глазами, сиявшими искренней радостью, она долго обнимала девушку. А в комнате ласково пожурила Унсин:

– Знаете, как я здесь одинока. Близко живете, а не наведаетесь. Сама сходила бы к вам, да не могу. Порог переступить не имею права…

Не желая обидеть Гульнар, девушка не стала говорить, что не любит этот дом, а сослалась на занятость: старуха уходила на несколько дней и не на кого было оставить ребят.

Молодая женщина расстелила у окна одеяла, усадила девушку рядом с собой. Унсин заметила, что она выглядела еще печальнее, чем прежде, и решила было не упоминать о судьбе брата. Но Гульнар, как всегда, первая заговорила о Юлчи.

Неожиданно на терраске послышались чьи-то шаги, в сенях показалась жена Салима-байбачи – Шарафат. Не заходя в комнату, она притворно-ласковым тоном, жеманно растягивая слова, позвала:

– Гульнар-ай, идемте же, гости обидятся. Они ведь только ради вас пришли. Это жены почтенных, уважаемых людей, а вы будто пренебрегаете…

Гульнар поднялась и, сделав несколько шагов к Шарафат, мягко ответила:

– Я уже виделась с ними. Вам и без меня там весело. А у меня, видите, тоже гостья.

– Все это только отговорки. Подумаешь – важная гостья! Ха-ха-ха… Вы все-таки зайдите, Гульнар. А Унсин пусть пока займется чем-нибудь, поработает немного.

Шарафат помолчала. Потом, насмешливо посматривая то на Гульнар, то на Унсин, спросила:

– Унсин, есть ли известия о твоем буяне-брате? Беспутный… Как он смел задевать русских чиновников! Бедняк, неимущий, волочил бы себе свои рваные чарики и сидел смирно. А теперь сгниет в тюрьме. Так ему и надо!..

Унсин сидела, понурившись.

Гульнар вернулась к окну, опустилась рядом с ней.

– Не горюйте, Унсин. Когда брат ваш освободится, вы придете и пристыдите потом тетю Шарафат…

Слова молодой женщины придали девушке смелости. Она подняла голову и открыто посмотрела в глаза Шарафат:

– Тетя, брат мой сидит не за то, что взял чужое или ограбил кого. Он хоть и бедняк, а унижаться не умеет. Его посадили за правду, за смелость…

– Тоже герой! – скривила губы Шарафат. – А ты хоть и кишлачная, а порядочная хвастунья…

Надменно вскинув голову, Шарафат вышла.

Гульнар с облегчением вздохнула.

– Видали? – она взглянула на Унсин, словно хотела сказать: «Как тяжело мне жить в этом доме, среди этих людей!»

– Да, трудно, – разгадав ее мысли, подтвердила Унсин.

Гульнар расстелила скатерть с угощениями, потом вышла во двор, принесла чайник чаю. Ей не хотелось ни есть, ни пить, но ради гостьи она отведала то того, то другого, настойчиво угощая девушку. Унсин, однако, выпила только пиалу чая и свернула скатерть.

Взглянув через окно во двор, Гульнар подсела ближе к Унсин.

– Унсин-ай, – заговорила она тихо, – я давно думала посоветоваться с вами об одном деле…

Унсин внимательно взглянула на Гульнар. Молодая женщина продолжала:

– В наше время кто богат, того только и слушают. Знаете, если бы в то дело вмешался кто-нибудь из баев, вашего брата можно было бы легко освободить. Что, если вам повидаться с Хакимом-ака и попросить его? Расскажите ему, что Юлчи арестован из-за пустяка, что вы остались одна на чужой стороне… Может, он и сжалится над вами… Попросит русских чиновников… Я думала-думала и, кроме этого, ничего не могла придумать. Как бы там ни было, они все-таки родня вам. Хаким-байбача, видать, не такой, как его отец и младший брат. Может, и смилуется. Только… – взволнованная, Гульнар перевела дыхание, – я боюсь, не будет ли в обиде на нас Юлчи-ака, когда узнает. Он их всех не любит. Но другого выхода нет. А нам – лишь бы его освободить!.. Хаким-байбача сейчас в отъезде. Вот он приедет…

Склонив голову на руку, Усин долго молчала. Наконец решилась:

– Ладно, Гульнар-апа, – сказала она тихо. – Пусть брат потом обижается на меня. Я скажу ему, что сама все придумала…

– Только выйдет ли что из этого? Они, кажется, сами и натравили на брата полицейских… Шакир-ата говорил…

– Натравили?! – удивилась Гульнар. – Не знаю. Может быть, Салим-байбача? Ваш брат побил его… Слыхали, что говорит его жена?

Унсин не стала противоречить, лишь выразила сомнение, скоро ли вернется старший сын Мирзы-Каримбая.

– Хакима-байбачу я ни разу не видела. Что он за человек – не знаю. Но когда он приедет? А что, если я попрошу дядю? Он всегда ласков со мною, называет не иначе как «моя племянница». Может, только на словах. Попробую попросить его. Что вы на это скажете, Гульнар-апа?

По лицу Гульнар пробежала тень. Да, ждать Хакима долго. Но и не хотелось, чтобы Унсин обращалась к старику. Ведь именно он был главным виновником всех несчастий. Он нанес Юлчи тяжкую обиду, разлучил их. И вдруг сестра Юлчи пойдет теперь к нему с такой просьбой!

Молодая женщина ничего не ответила. Она ласково погладила девушку по голове, затем встала и тихонько вышла во двор.

Унсин подумала, что своим предложением обидела Гульнар, и теперь раскаивалась. «Хорошо, – решила она, – приедет Хаким-байбача, я попрошу его. Пусть будет так, как сказала Гульнар-апа».

Комната была сплошь устлана коврами: в больших нишах, возвышаясь чуть не до потолка, сложены атласные и шелковые одеяла, в нишах поменьше – кованые, разукрашенные цветной жестью сундуки: на полках дорогая посуда. В другое время и в другом месте вещи эти, возможно, и привлекли бы внимание Унсин. Здесь же они давили и угнетали ее.

Девушка уже собиралась уходить, но в прихожей показалась хозяйка. Молодая девушка вошла в комнату, не присаживаясь, горячо заговорила:

– Вы правы, Унсин, другого пути нет. Просите старика. Он всех в городе знает и все может сделать. Я была против, да… ладно, просите… Я уверена, брат ваш не согласился бы на это, но что поделаешь? Когда освободится, он отомстит им за все обиды. Если мне удастся повидать его, я сама скажу, что надо делать… Сегодня же и просите, Унсин. Здесь же, при мне. Старик не знает ни милости, ни жалости, а все же… Ладно, попытаемся!

…Мирза-Каримбай пришел незадолго до часа вечерней молитвы. Унсин поднялась и, почтительно сложив на груди руки, стала в сторонке. Бай снял чалму, халат, передал их жене. Потом надел на голову тюбетейку, уселся на одеяло и только после этого взглянул на Унсин:

– Ты здесь, племянница? Садись, садись…

Старик помолчал. Потом посмотрел на часы, окликнул Гульнар:

– Эй, поторопись с обедом!

Гульнар подошла к полке за посудой, глазами сделала знак девушке: «Начинайте, говорите!»

Унсин не сразу нашла нужные слова. Наконец дрожащим голосом проговорила:

– Дядя, я нарочно вас дожидалась…

– Меня? – старик поднял голову, с недоумением взглянул на девушку. – Ты все еще там, у этого… сапожника? Брат твой сумасбродным, неразумным оказался.

– Плохой ли он, хороший ли он – он родной вам. И работал у вас сколько лет… Я одна осталась, дядя, пришла просить вас: помогите освободить брата. Вас все уважают. Русские начальники послушают вас. Не откажитесь замолвить два-три слова. Этим вы душу матери порадуете, дядюшка!

Девушка едва выговорила последние слова, ее душили рыдания.

Бай минуту сидел молча.

– Брат твой глупый, сумасбродный джигит, – проворчал он. – Разве можно шутить с нашими начальниками и чиновниками! Они добра нам желают, требуют только порядка и уважения к себе. Потому – они правители, а мы подданные. Я сам перед каждым чиновником скрещиваю на груди руки. Слышишь, я – сам! А брат твой кто – голодранец…

– Юлчи-ака, видно, по молодости поступил так. Он не терпит обид. Нрав такой у него. В память матери, ради меня помогите, дядя!

Старик усмехнулся:

– Есть, племянница, старая поговорка: «Коршун хоть и хищник, но ему не сравняться с соколом». Что такое твой брат? Что он может значить здесь? В кишлаке среди своих сверстников – он храбрый, и всякие безобразия его могли оставаться безнаказанными. А здесь – большой город. Это Ташкент!.. Да тебе, племянница, и незачем добиваться освобождения этого беспутного. Так он и не исправится. Вот посидит в тюрьме, проучат его там, он посмирнеет, как ишак муллы, образумится и когда-нибудь освободится и придет. Так что пусть посидит, племянница Унсин.

Девушка молча плакала. Гульнар, стоявшая в коридоре, не выдержала, вошла в комнату, присела на корточки около Унсин.

– Неужели вас не трогают слезы бедной сироты? – смело заговорила она. – Кто у нее есть, кроме вас? Сердце у вас тверже камня… Вы хотя бы ласково поговорили, утешили девушку…

Мирза-Каримбай побледнел. Заикаясь от злости, заорал:

– Т-ты ч-чего вмешиваешься? Д-дура!.. Кого я жалеть должен? У него есть друзья – какой-то мошенник-кузнец. Пустомеля Шакир! Пусть они его и выручают…

Гульнар вскочила, почти крикнула:

– Вы бесчувственный человек! – и выбежала в коридор.

Вслед за ней поспешила и Унсин. На пороге она обернулась, дрожа от волнения, сказала:

– Сколько лет заставляли бррта работать – ничего не заплатили ему. А теперь в тюрьме сгноить хотите! Когда-нибудь и вас бог накажет!..

За дверью девушка обняла Гульнар и горячо прошептала:

– Не горюйте, сестрица. Пройдут черные дни, увидим и мы солнышко. Я вас не забуду…

Она накинула паранджу. Чтоб во дворе никто не заметил ее слез, тут же опустила чачван и бегом пустилась к калитке.

II

Прошел месяц. Все это время Гульнар чувствовала себя еще более одинокой. Она сердилась на свою простоту и доверчивость, упрекала себя: «Мне ли было не знать о жестокости бая и его сыновей! Как я могла надеяться, что эти люди помогут освободить Юлчи, если они сами же засадили его и желают, чтобы он сгнил в тюрьме?! Бедная Унсин!..»

Гульнар очень хотелось повидать девушку. Но Унсин больше не показывалась. Молодая женщина понимала: у сестры Юлчи не было причины сердиться на нее, и все-таки болела душой и тосковала.

В течение всего месяца Гульнар часто чувствовала недомогание. Это послужило для нее хорошим предлогом: вместо лекарей она вызвала к себе жену Шакира-ата. Оставшись наедине со старухой, молодая женщина расспросила ее об Унсин. Таким путем она узнала, что девушка из-за постоянных нехваток вынуждена была помогать Шакиру-ата в шитье ичигов. Сердце Гульнар заныло: сестра Юлчи никогда ни одним словом не обмолвилась о своей нужде, она была горда, как и ее брат.

Когда тетушка Кумри собралась уходить, Гульнар завернула в платок отрез атласа на три платья и сунула ей под паранджу:

– Продайте на расход, бабушка. Только Унсин ничего не говорите, чтоб не обиделась.

Через неделю она снова вызвала старуху и передала ей для продажи часть своих нарядов.

Дни становились все жарче. Во дворе, со всех четырех сторон окруженном постройками, было душно. Семьи Салима и Хакима-бай-бачи уже переехали в поместье. Сегодня Ярмат пригнал в город арбу, чтобы перевезти дочь.

Мирза-Каримбай, уходя утром в магазин, предупредил, чтоб его не ждали, – вечером на извозчике он приедет прямо за город. В большом доме, кроме Гульнар, никого не осталось.

Готовясь к переезду, молодая женщина отложила все, что надо было взять за город: собрала лишние вещи, посуду, заперла в сундуки. Работа эта казалась ей бессмысленной, ненужной. Утомившись, она вышла из комнаты и одиноко бродила по двору ичкари.

Занятая своими печальными размышлениями, Гульнар не заметила, как вышла в мужскую половину. Ровный четырехугольник двора, расчерченный дорожками, выложенными из жженого кирпича, томился в дреме под жарким солнцем. Где-то в дупле жалобно пищали воробышата, на крыше сиротливо ворковал голубь. Высокие двери обеих михманхан заперты, окна закрыты тяжелыми ставнями.

Взгляд Гульнар упал на прижавшуюся в дальнем углу двора людскую. Тонкая тесовая дверь и сломанная рама небольшого оконца невзрачной лачуги были распахнуты. Гульнар вошла вовнутрь. На нее пахнуло сыростью. Стены, потолок, даже паутина в углах покрыты копотью. В помещении пусто. Только на деревянном колышке, вбитом в стену, висела старая, запыленная тюбетейка.

Гульнар сняла тюбетейку, выбила пыль, поднесла к окну. Тюбетейка Юлчи! Она несказанно обрадовалась, словно нашла самую редкостную вещь на свете. Приложила тюбетейку к глазам, затем крепко прижала к губам. Сердце молодой женщины сладко заныло. Комнатка, казалось, ожила и посветлела, а в памяти, как наяву, возникло недавнее прошлое. Однажды зимним вечером… С каким страхом она тогда вошла в эту каморку! В темноте они провели всего несколько минут… Перед Гульнар как живой встал Юлчи. На мгновенье ей почудилось, что она слышит могучее дыхание джигита, ощущает на губах огонь его поцелуя.

Гульнар прислонилась к стене у окошка и стояла так целый час, отдавшись воспоминаниям. Во дворе – тишина. Только время от времени слышался все тот же жалобный писк воробышат в гнезде да воркование голубя…

Вдруг молодая женщина вздрогнула – в животе у нее что-то шевельнулось, толкнуло в правый бок. Чувствуя, как закружилась голова, подкашиваются ноги, Гульнар схватилась за косяк окошка и закрыла глаза. В ее сознании, перебивая одна другую, заметались тревожные, горькие мысли: «Несчастный ребенок! Торопится появиться на свет, чтобы семенить за внуками и правнуками старого отца… Если бы ты был ребенком Юлчи, я давно бы уже поведала ему о тебе и радовалась бы, получив от любимого суюнчи. В тот день, когда ты впервые увидел бы свет, когда впервые прозвенел бы твой детский голосок, мы собрали бы в нашей хижине простых кишлачных женщин и устроили бы маленький праздник. А теперь… Вот я, твоя мать, забыла о тебе. И ты сам напомнил о своем существовании, дитя старого Мирзы-Каримбая. Дитя, которое будет младше его правнука!..»

Со стороны ичкари послышался голос Ярмата. Спрятав под мышку тюбетейку, Гульнар, спотыкаясь и утирая слезы, побежала на зов.

– Где ты пропадаешь? В доме столько добра, а двери все нараспашку. Какая ты беззаботная, дочь моя! – недовольный, упрекнул Ярмат.

Гульнар промолчала. Она вошла в комнату, открыла один из сундуков и спрятала тюбетейку на самое дно.

Кряхтя и обливаясь потом, Ярмат принялся грузить вещи на арбу. Он заставил дочь выносить из дома разную мелочь, помогать ему завалить на спину тяжелые тюки.

Когда все было погружено, Гульнар попросила отца позвать Унсин. Ярмат, сплюнув нас, проворчал:

– Какую Унсин?

– Не знаете разве…

– А, эту, сироту…

Ярмат неохотно направился к воротам.

Через некоторое время во двор ичкари вбежала Унсин.

. – А я и не знала, что вы переезжаете, – запыхавшись, проговорила она, обнимая Гульнар. – Я бы помогла вам уложиться.

Гульнар повела девушку в комнату. Всюду – огромные, обитые жестью сундуки, ящики, стопы ковров, одеял, вороха подушек, разная посуда.

– Неужели все это повезете? – удивилась Унсин.

Гульнар улыбнулась.

– Разве столько добра поместишь на одну арбу? Отец говорит, в доме наберется самое малое полтораста арб. Вчера отвезли пять арб да сегодня вот нагрузили одну. – Молодая женщина вздохнула. – Но все это лишнее, ненужное, Унсин. Для меня дороже всего этого добра одна старая тюбетейка…

Унсин не поняла последних слов, мельком взглянула на Гульнар, но спросить почему-то постеснялась. Гульнар же промолчала о находке, чтобы не бередить рану девушки.

Они присели рядышком на один из сундуков и, как бывало прежде, тихонько разговаривали. Гульнар просила сообщить ей, если будут какие вести от Юлчи или вдруг сам он выйдет на свободу. Она обещала под разными предлогами присылать в город мать, через нее и можно будет передавать новости.

Ярмат уже несколько раз звал дочь. Они обнялись. Гульнар вынула из кармана серебряное колечко с простым красным камешком, сказала, еле сдерживая слезы:

– Это мне купила мать, когда я была еще девушкой. До замужества я его постоянно носила. Возьмите… Если брат освободится, передайте ему. Пусть бережет мой подарок…

Гульнар передала кольцо девушке, еще раз обняла ее. Они накинули паранджи, спустили чачваны и вышли на улицу.

Ярмат запер на замок все двери, усадил дочь на арбу, тронул лошадь. Унсин некоторое время шла вслед, затем на углу остановилась и долго провожала их взглядом.