Текст книги "Священная кровь"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Нури с каждым днем все больше разочаровывалась в муже. Силь но преувеличивая его недостатки, она, особенно в последнее время, видела в нем одно плохое. О чем только не думала она, оставаясь одна, – даже развестись собиралась. Но все ее планы и поводы для развода, такие хорошие на первый взгляд, при более глубоком размышлении оказывались никуда не годными. Разве согласится Мирза-Каримбай развести дочь с таким зятем, как Фазлиддин! Нури понимала, что это невозможно. Тогда сердце ее устремилось к запретным удовольствиям. Так как она крепко верила в силу богатства, то путь тайных наслаждений казался ей самым доступным и удобным. Окончательно она пришла к такому решению в тот день, когда свекровь сообщила ей о предстоящем отъезде Фазлиддина в Москву.

Вечером, когда Фазлиддин после продолжительной беседы со старшим братом Абдуллабаем зашел к себе, Нури с притворной обидой сказала:

– Говорят, вы в Москву собираетесь. А почему я ничего не знаю?

Фазлиддин, усаживаясь на свое постоянное место у сандала, улыб нулся:

– Мне самому только сегодня стало известно. Я должен поехать вместо брата.

– Когда?

– Завтра-послезавтра…

– А что вы будете делать в Москве?

– Торговать, душа моя. И настоящая торговля, и настоящая прибыль только там, в Москве… Что привезти тебе из Москвы? Приказывай!

Нури кокетливо склонила голову:

– Возвращайтесь благополучно, больше мне ничего не надо.

– Я привезу тебе таких подарков, каких ты и во сне не видела. Самых дорогих, самых удивительных вещей привезу.

– Невестку, говорят, смотри, когда в дом прибудет, а приданое – когда развернут. Пока не привезете, не поверю.

Весь этот вечер Фазлиддин был весел и разговорчив, часто смеялся Нури, чтобы не упустить удобного случая, решила пойти на хитрость. Она сделала печальные глаза, чуть отвернулась и, вздохнув, негромко сказала:

– Вот вы все богатством своим хвалитесь. А я плохо верю в это богатство. Не знаю, за что только вас называют московскими баям[74]74
  Московский бай – бай, который вел торговые дела с Москвой, с московскими купцами.


[Закрыть]. Вы, наверное, и торгуете-то на чужие деньги…

– Ха-ха-ха! – громко рассмеялся Фазлиддин. – Это мы работаем на чужие деньги?! Сыновья Наджмиддинбая?!

– Откуда мне знать, – равнодушно ответила Нури. – Мне так кажется…

Слова жены задели самолюбие Фазлиддина. Он пристально взглянул на Нури:

– Это почему же, а?

– Не похожи вы на баев. У вас даже работника в домег нет, женщины сами дрова рубят… Мы часто сидим без воды – некому принести. – Нури отвернулась снова.

– Так вот ты чем хочешь нас укорить? – покачал головой Фазлиддин.

– А что, не правда? Вот вчера я рубила дрова… даже руки заболели. – Нури издали показала свои изнеженные ладони. – Можно ли обойтись без работников в такой большой семье?

Фазлиддин сделал серьезное лицо.

– Верно, один работник нужен, – степенно, по-стариковски заговорил он. – Только трудно найти честного, совестливого человека. Работник должен быть таким, чтобы он иголки хозяйской не смел тронуть, чтобы ни души, ни тела не жалел для хозяина. Сказал ему: умри – он должен умереть, сказал: воскресни – должен воскреснуть. А где такого возьмешь? Трудно узнать, что внутри у человека. Смотришь – по наружности будто ангел, а на самом деле в нем сидит богопротивный шайтан. У нас много лет работал один старичок – бездомный бедняк. Золотой человек! И со всей работой справлялся, и предан был, точно купленный за деньги раб. Зато и отец отплатил ему добром за добро… Не видел бедняга ничего хорошего при жизни, так после смерти дождался.

– Что же сделал для него отец?

– Похоронил как следует, когда он умер. Не бросил просто в яму, как это делают с чужими. А зарезал барана, поминки устроил. Я сам около года каждый четверг читал Коран по покойнику. А можно ли сделать человеку большее добро?

– Вы сказали правду. Работник должен быть как раб, – согласилась с мужем Нури. – А такого не сразу найдешь. Один работать ленив, другой приврать любит, третий – вор. Конечно, надо выбрать проверенного человека.

– Вот-вот! – кивком головы вырпзил свое одобрение Фазлиддин. – Именно проверенный человек нужен. А где его найдешь?

На щеках Нури проступил румянец.

– Вы только разрешите, я сама найду, – вдруг сказала она. – У отца есть работник, что хотите – и смирный, и честный. Вот с места не сойти, если лгу! Работает за троих. К тому же он наш родственник. Будет сыт, одет, обут, – и довольно с него. Мы его и возьмем, хорошо? Только, если пообещали, не отказывайтесь от своих слов!

– Ладно, – ответил Фазлиддин. – Но отдадут ли они такого хорошего раба?

– Мне? – воскликнула Нури. – Обязательно отдадут!

Нури еще долго говорила с мужем, старалась быть приятной ему, хотя думала совсем о другом. Она радовалась, что задуманный ею план может осуществиться так скоро. Муж храпел, а она долго еще лежала с открытыми глазами и все мечтала…

II

Гульнар толкнула калитку, вошла во двор. Лицо ее было бледно, губы дрожали. Она сбросила паранджу на обрывок кошмы на терраске, прислонилась к столбу и некоторое время стояла растерянная, с блуждающим взором.

Мать ее, Гульсум-биби, – худощавая, тихая женщина лет сорока, занятая на терраске починкой одежды, подняла голову и нежно посмотрела на дочь:

– Напугалась чего-нибудь?

Гульнар едва пошевелила губами:

– Нет…

– Голова заболела?

– Нет…

Девушке хотелось остаться одной. Она с трудом оторвалась от столба и медленно побрела в дом.

Вот уже несколько месяцев Гульсум-биби замечает, что дочь ее часто грустит, ищет уединения. Не находя других причин, Гульсум сваливала все на бедность: у дочери нет нарядов, не говоря уже о коврах, сюзане, нет ни вершка ткани на приданое. «Стыдится подруг, бедняжка, – думала она. – Потом, в такие годы ей бы веселиться, а она только и знает что спину гнет на хозяйской работе: стирает, за коровой присматривает, детей нянчит. А может, у нее хворь какая? – беспокоилась мать. – Кроме бога, нет у меня защиты, пусть же он сохранит мое единственное сокровище!»

На этот раз Гульсум-биби всю вину свалила на мужа: «Подохнуть тебе, такому отцу! Только и знает твердит: «Выдам дочь за бая, за земельного, хотя бы она была у него и второй женой». Сгинуть твоим желаниям, дочь мою на огне хочешь сжечь! А дочка – она ведь разумница – догадывается об его поганых намерениях, вот и горюет, страдает. Сам, подохнуть ему, малаем служит, а тоже гордится, важничает. Сколько сватов выпроводил: один, видишь ли, низкого рода, другой – ремесленник, третий, говорит, арбакешит – горе тешит. Вот хотя бы мать молодого плотника – сколько раз уже наведывалась!.. Лежит у меня сердце к этому парню. У человека в руках цветок, а не ремесло! Сам холостой, дом есть, место готовое. Чего бы еще надо? Так он еще причину нашел: «Судьба дочки, говорит, не в моей воле, а в руках благодетеля моего и отца – бая. Он сам и жениха ей выберет и выдаст…» Сгинуть тебе, а не отцом быть! Чужой – всегда чужим останется. Счастлива будет моя дочь или высохнет от тоски и горя – для Мирзы-Каримбая все равно. Чужой он нам, чужой и есть!»

I Гульнар вошла в маленькую, темную – с одним окошком, – сырую комнату, все убранство которой состояло из старой кошмы, нескольких щербатых пиал на полке, старого сундука да пары ситцевых покрытых заплатами, одеял в нише, протянула ноги к сандалу и прилегла на кошму. Минуту назад, возвращаясь от подруги безлюдным переулком, она, чтобы лучше видеть дорогу, откинула чачван и вдруг лицом к лицу столкнулась с Юлчи. Девушка вздрогнула, торопливо закрылась. Но Юлчи все же успел увидеть ее. Живые, выразительные глаза и широкое мужественное лицо джигита осветились какой-то особенно теплой, ласковой улыбкой. Гульнар, скользя и разбрызгивая грязь, бросилась к дому. У калитки она остановилась, чтобы перевести дух, но, сколько ни старалась, все же не могла скрыть от матери свое волнение.

Гульнар крепко полюбила Юлчи. При одном имени его сердце девушки начинало биться чаще и сильнее. Чувство это зародилось с того памятного дня, когда им вместе пришлось обслуживать хозяйских – гостей. Первое время Гульнар не понимала, что творилось с ней. Но тревога в сердце с каждым днем нарастала, и девушка, до этого знавшая о любви только по сказкам, начала понимать истинную причину своих страданий. После свадьбы Нури она ни разу не посмела встретиться с Юлчи и обменяться с ним хоть двумя-тремя словами: боялась родителей, боялась посторонних глаз. Как она будет смотреть людям в лицо, если о ней начнут говорить, что она стала чьей-то любовницей? Ведь молодую девушку так легко оклеветать. В то же время ей не давала покоя еще одна мысль – а вдруг отец скажет: «Мирза-Каримбай нашел жениха, готовься к свадьбе, жена!» Ведь это может случиться, отец слушается бая во всем!..

Со двора послышался голос Ярмата, потом – овечье блеянье. Приподнявшись, девушка посмотрела в окно: отец привязывал к тутовому дереву большого, жирного барана. Халат на нем до самого пояса захлюстан, даже на бороде и лице брызги грязи.

– Где твоя дочь? – крикнул Ярмат Гульсум-биби.

Гульнар вскочила, на ходу сунула ноги в капиши и выбежала во двор.

– Подай воды!

Гульнар налила в глиняный кувшин воды, протянула отцу.

– Полей! – Ярмат присел на край террасы, подставил грязные сапоги и принялся жаловаться: – Ох, помираю, дочка! Гнать одного барана – это мученье. Даже самому великому грешнику в судный день бог не придумает такого наказания! Пройдет два шага и остановится среди улицы, в самой грязи. Будто ноги пригвоздили ему к земле. Сколько ни бейся – ни с места! За шею тащишь – упирается, сзади под курдюк подталкиваешь – тоже. А какой у него курдюк, видала? Пуда полтора сала выйдет! До костей салом оброс! Да, полакомятся завтра охотники до нарына!

– Всю жизнь так, – усмехнулась Гульсум-биби. – Вы мучаетесь, а лакомиться будет кто-то.

Ярмат обернулся, хмуро посмотрел на жену и сердито закричал:

– Что?! Больше ничего не нашла сказать, глупая женщина?! Ты лучше спросила бы, за сколько куплен баран, напомнила бы мне: попроси, мол, у хозяина голову, печенку, требуху… Да, пожалуй, и нарына завтра отведаем. Этого ты не подумала, а?

– А что нам дадут, кроме объедков? – заметила Гульнар, мельком взглянув на мать.

Непочтительное вмешательство дочери еще больше рассердило Ярмата. Хмуро поглядывая то на жену, то на дочь, он покончил с мытьем сапог, затем умылся сам, напился чаю и велел жене идти на байский двор.

– Хозяйка зачем-то звала, – сердито пояснил он и затем прибавил: – А сюда сейчас подойдет Юлчи, надо засветло зарезать барана, прибрать мясо, сало.

Гульнар вдруг оживилась и поспешила поддержать отца:

– Верно! Лучше пораньше со всем управиться. В темноте что за работа. И Хаким-байбача, наверное, будет торопить.

Ярмат смягчился. Он велел подать нож, брусок, вымыть большие глиняные корчаги под мясо. Гульнар вмиг все приготовила. Потом прошла в комнату и опустилась на колени перед окном: отсюда она могла видеть своего джигита.

III

Нури пришла к своим в полуденное время в пятницу. Одета она была очень нарядно. На руках по нескольку пар золотых браслетов, на пальцах бриллиантовые кольца, поверх плюшевой жакетки парчовый камзол, отливавший разноцветными огнями, будто сотканный из золота и серебра… При ее появлении в комнатах ичкари поднялась суматоха. Раньше всех подбежала мать. Дрожащими руками она обняла дочь, поцеловала ее в лоб. Затем гостью окружили невестки и не меньше десятка женщин-родственниц. Каждая справлялась о здоровье, желала благополучного возвращения из Москвы мужа. Нури, однако, была скучна и молчалива. Рассеянно слушая болтовню женщин, она нехотя выпила две пиалы чаю, потом встала, вышла во Двор, заглянула на кухню. Там она застала Гульсум-биби и еще двух женщин-соседок. Гульсум пекла в тандыре[75]75
  Тандыр – специальная печь для выпечки мучных изделий – лепешек, самсы.


[Закрыть] лачира[76]76
  Лачира – тонкие лепешки, употребляемые вместо гренок.


[Закрыть] для шурпы. Две соседки суетились у очага. В большом котле для нарына варилась жирная колбаса из конины, во втором – баранье мясо.

Нури снова вышла во двор. Увидев пробегавшую мимо Гульнар, она окликнула девушку, поговорила о каких-то пустяках и вдруг спросила:

– Кто у вас дома?

– Недавно там были отец с Юлчи, – ответила Гульнар и хотела уйти, но Нури остановила ее и, чему-то улыбаясь, предложила:

– Пойдем туда. Если мужчины на терраске, мы посидим в комнате. Я утомилась здесь – суматоха, шум, ребята…

От удивления Гульнар не сразу нашлась что сказать. В девичестве Нури очень редко заглядывала в их хибарку. А если и заходила случайно, то даже не присаживалась к сандалу, брезгуя их одеялами и подушками. «Видно, после замужества нрав у нее изменился!» – подумала девушка и, обрадованная, спросила:

– Правда, вы не шутите, сестрица? А старшая госпожа ничего не скажет?

Нури не ответила. Она подошла к террасе, накинула чью-то паранджу похуже и, ласкаясь к матери, сообщила ей о своем намерении.

Лутфиниса выпучила глаза:

– Что с тобой, доченька! Кто ты и кто они? Зачем тебе ходить по лачугам работников? Неужели тебе у матери плохо? Или я не так приветила родную дочь? Если хочешь, велю приготовить место в отдельной комнате. Сбрось эту паранджу!

– Ничего не надо, айи, – ласково сказала Нури. – Устала я с проводами вашего зятя. И здесь шум, гам. Мы посидим и поговорим с Гульнар. Она мне споет что-нибудь.

– Ох, бой-бой! Ну, как знаешь, дитя мое. Только долго не засиживайся… Да смотри, – добавила Лутфиниса совсем тихо, – вшей не наберись!

Гульнар провела Нури к себе, разостлала одеяло и усадила ее, подложив под спину подушку. Девушка сегодня была счастлива. Вчера, когда Юлчи помогал отцу разделывать баранью тушу, она через окошко несколько раз встретилась с его взглядом, полным любви и ласки. Глазами и молчаливыми улыбками они рассказали друг другу о том, что хранилось у обоих глубоко в сердце.

И сейчас Гульнар очень хотелось взглянуть в окно на Юлчи, который сидел на терраске, по-богатырски скрестив ноги, и чинил конскую сбрую. Однако боязнь вызвать подозрение у Нури заставила ее побороть это желание. Она смеялась, говорила о разных мелочах, старалась развлечь гостью.

Нури слушала невнимательно и часто отвечала невпопад. Несколько раз она, томно склонив голову, бросала взгляд на терраску. Заметив рассеянность гостьи, умолкла и Гульнар.

Неловкое молчание это было нарушено приходом Ярмата.

Ярмат давно жил в доме и был доверенным слугой, поэтому Нури при нем не закрывалась, как и Гульнар не пряталась от Мирзы-Каримбая.

Довольно потирая руки и улыбаясь, Ярмат опустился на колени в двух шагах от сандала:

– Здоровы ли, сестрица Нури? Спасибо, что перешагнули порог нашей хижины. Сердце мое от радости готово прыгнуть выше самых высоких гор. Спасибо, спасибо! Я вас любил и люблю больше, чем свою дочь. Вот и отблагодарили – вспомнили Ярмата и пришли…

Нури, не вставая с места, холодно поздоровалась. На вопросы навязчивого работника она отвечала короткими «да» или «нет». Тогда Ярмат стал обращаться к дочери. Он без умолку болтал, рассказывал, как свекор Нури – Наджмеддинбай когда-то построил на свои средства мечеть, какая обширная торговля у Фазлиддина-байбачи. Наконец он поднялся и, молодцевато выпрямившись, направился к двери.

Гульнар попросила:

– Принесите тесто, я тоже буду его крошить, чтоб помочь женщинам.

– Осталось уже немного, дочь моя. Сейчас Юлчибай освободится и покрошит. Вы лучше посидите поговорите. Ну, я пошел к гостям.

Нури посмотрела в окошко и, как только за Ярматом закрылась калитка, попросила:

– Я проголодалась. Сходи, Гульнар, скажи матери, пусть пришлет чего-нибудь. Фисташек побольше захвати. А может, ты там нужна. Сходи узнай. – Нури вздохнула, поправила волосы, шаль.

– Я – с радостью! Давно бы сказали, сестрица. – Гульнар вскочила, проворно накинула паранджу.

Нури осталась одна. Первой ее мыслью было выйти на терраску к Юлчи. Но она тут же раздумала: «Увидит Гульнар или Ярмат – опозорюсь. Что же делать?» Нури снова села к сандалу. Сердце ее учащенно билось, губы пересохли. Наконец она решила: «Открою окно и поговорю. Если войдет кто-нибудь, скажу, душно в комнате, потому и открыла…»

Юлчи только было собрался крошить тесто, как вдруг открылось окно. Он поднял голову – перед ним разодетая, сияющая золотом и драгоценными камнями стояла Нури. Юноша застыл от неожиданности, лицо его залилось румянцем.

– Здоровы ли, веселы ли? – смущенно проговорил он, склоняясь над тестом.

Нури кокетливо рассмеялась:

– Мне всегда весело. А увидела вас – и еще веселее стало. – Боясь упустить время, она сразу же заговорила о том, ради чего пришла в лачугу батрака: – Юлчи-ака, я хочу забрать вас отсюда.

– Куда же это? – не понял Юлчи.

– К себе… К нам… – поправилась она. – Нам нужен такой человек, как вы. Работа у нас в тысячу раз легче. Вы не откажетесь, да? Я вам только добра желаю. – Покусывая кончик волос своей длинной косы, Нури выжидающе смотрела на Юлчи чуть прищуренными глазами.

Юлчи ответил не сразу. «Эге, муж-байбача уже наскучил, видно! – подумал он. – Ненадолго же хватило тебе твоей радости. Теперь приглашаешь меня в работники, чтоб играть как с малым ребенком.

Понятно!..» Уйти от Мирзы-Каримбая значило расстаться с Гульнар. А для Юлчи одна улыбка Гульнар была дороже всех радостей жизни. Подняв голову, он сказал мягко:

– Не трогайте вашего бедного родственника, оставьте его в покое. Я живу здесь, и у меня есть свои маленькие надежды. Вам работник нужен? Я могу найти. Есть на примете один верный человек. – Юлчи бросил нож, приложил руку к сердцу. – А меня оставьте.

– Юлчи-ака, у нас вы скорее добьетесь исполнения ваших надежд и желаний. Что вам нужно? Деньги, чтобы кормить ваших родных в кишлаке, хорошая одежда? Если вы будете у нас работать, вы все это получите от меня! – Нури вызывающе рассмеялась.

– Я не пойду, если бы вы даже вздумали увести меня насильно. Счастье не только в деньгах и в одежде. Деньги я заработаю…

– А в чем же еще?

– Об этом позвольте мне знать, – тихо, но твердо сказал юноша.

Нури была растеряна. Она никак не ожидала, что этот батрак откажется от ее заманчивого предложения.

– Оказывается, вы очень упрямый и своевольный. Но рано или поздно вы должны будете согласиться!..

Нури сердито захлопнула окно.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

На женской половине двора Наджмеддинбая расцвели черешни. Теплый воздух был наполнен пьянящим запахом цветов. В белой кипени их, пронизанной лучами яркого солнца, роились и звенели тысячи пчел и весенних жучков.

Аисты давно прилетели: где-то на соседней крыше слышалась детская песенка:

 
Пришла весна,
Аисты прилетели,
Крылья их стали
Как листочки бумаги —
слиняли…
 

Под черешней, на широкой деревянной кровати с выкрашенной голубой решеткой, на мягких одеялах полулежит, облокотившись на подушку, Нури.

Напротив, в десяти шагах от нее, стирает белье Гульнар. Не отрываясь от работы, девушка то запоет тихонько, то перекинется словом-другим с Нури. Сегодня она особенно хороша. Под лучами весеннего солнца отливают серебром ее белые, точеные руки с засученными выше локтя рукавами, горят черные косы, вздрагивают длинные, густые ресницы.

Время от времени к ним подходит свекровь Нури. Она не может нахвалиться девушкой:

– Мешки золота-серебра сыпь на тебя, Гульнар, и то мало. Пошли аллах тебе счастья и удачи в жизни! Спасибо отцу-матери – научили тебя работе, уму-разуму…

Нури почувствовала в словах свекрови укор себе, пренебрежительно скривила губы:

– Пропади оно, золото-серебро, если его сыпать к ногам каждого… Что оно – пыль?

– Вай, Нуриниса, – выразительно повела бровью свекровь, – знаешь, в старину говорили: девушке не трон золотой пожелай, а счастья с мизинчик дай… Может, и Гульнар счастье улыбнется. Войдет она невесткой в хорошую семью, вот тебе и золото-серебро.

– Не хвалите так, тетушка-сватья. А то зазнаюсь и стирать не захочу, – ответила со смехом Гульнар и уже серьезно добавила: – Найдется какой-нибудь бедняк и для дочери батрака. Был бы хороший да умный – и довольно.

У Нури не было желания ни говорить, ни шевелиться. После разговора с Юлчи она не находила покоя, то теряла всякую надежду и ей становилось все безразлично, то злилась и придумывала новые хитрости. Каждый раз, когда на память приходил Юлчи, сердце ее загоралось обидой и гневом. «Какой-то малай в доме моего отца – и не обращает на меня внимания! – возмущалась она. – Чем он гордится, почему привередничает? Ну, побоялся тронуть меня в девичестве… А теперь чего ему бояться! Нет, тут что-то не то. Я все разузнаю, все раскрою!»

Нури лениво сошла с кровати. Упершись руками в бока и высоко задрав голову, она, точно невестка в гостях, стала медленно прохаживаться вдоль ряда черешен нарочно на виду у хлопотавшей по двору свекрови. Всем своим видом она говорила: «Стерпишь – терпи, а не стерпишь – широкая тебе улица! Мать меня не для работы родила. С кем ты меня сравниваешь? Гульнар – одно, а я – другое!»

Нури обошла широкий двор, сад, остановилась около Гульнар, снисходительно спросила:

– Уморилась?

– Нет. Я и побольше этого стирала.

– Вот приедет твой пачча[77]77
  Пачча – муж старшей сестры, зять.


[Закрыть]…

– А когда он приедет?

– Давно бы должен быть… Вот приедет он, я найму себе прислугу и работника.

– Особенно нужна вам прислуга, – согласилась Гульнар.

Нури стояла, держась за ветку черешни, и чуть приметно усмехалась.

– В работники Юлчибая хочу взять, – сказала она, пристально сверху вниз глядя на Гульнар. – Он испытанный человек. Что ты на это скажешь?

Гульнар на миг подняла голову, посмотрела на Нури и снова склонилась над корытом. Девушка ничего не сказала, но Нури и без слов поняла, что кроется за этим молчанием: Гульнар побледнела губы се вздрагивали.

– Что ж ты молчишь? – насмешливо спросила Нури. – Разве плохо будет, если Юлчибай перейдет к нам? Он мой родственник. Я буду хорошо платить ему. Тетка в кишлаке узнает – обрадуется. Обязательно заберу Юлчи. Да он и сам на крыльях прилетит.

– Хорошо… Порадуйте вашу тетушку. А мы – что ж… – дрожащими губами выговорила Гульнар и отошла с бельем к веревке.

Глядя ей вслед, Пури значительно кивнула головой и рассмеялась.

Вечером Гульнар возвращалась домой, низко опустив голову, погруженная в невеселые думы. Мир казался ей беспросветно темным. Она знала характер Нури: если та чего захочет, обязательно добьется. «Зачем ей понадобилось совать свой нос в мужские дела? – тревожно думала девушка. – Работника пусть ищет муж. И разве нет других, кроме Юлчи? А потом, с каких это пор Нури стала так заботиться о забытой кишлачной тетке и ее сыне? Нет, тут что-то неладно… Нури еще в девушках была ветреной. Бывало, такое скажет, что слушать стыдно…»

Девушка пришла домой совсем разбитая. Мать сообщила ей, что завтра утром они должны будут выехать в загородное поместье. Но Гульнар встретила эту новость безразлично.

Ярмат с семьей ежегодно переезжал в поместье месяца на два раньше хозяев, чтобы к их приезду привести в порядок сад, двор, хозяйство. Вместе с отцом и матерью там с утра до ночи работала и Гульнар.

Незадолго до часа вечерней молитвы пришел Ярмат. Он сказал, что завтра будет занят другими делами и приедет в поместье только вечером, а женщин с утра повезет Юлчи. При этом известии дым печали, застилавший сердце Гульнар, начал рассеиваться. Она легла в постель, но, хоть и утомилась за день, не сомкнула глаз – все ждала рассвета.

II

Юлчи сидел на облучке фаэтона, хмуро поглядывал на низкие, мрачные ворота незнакомого двора, за которыми часа полтора-два назад скрылся Салим-байбача, и думал: «Что ему делать в этом глухом месте? Какая нужда была на ночь глядя выезжать из дому?..»

Со стороны ворот неожиданно послышался чей-то возглас:

– Юлчибай!

Юлчи поднял голову, расправил усталые, натруженные за день плечи, обернулся на зов: от ворот к нему подходил старший зять Мирзы-Каримбая – Танти-байбача:

– Что ты здесь делаешь, Юлчи?

– Привез Салима-ака, – стараясь скрыть раздражение, ответил Юлчи.

– Салима? А где же он?

– Уже часа два, как скрылся за этими воротами.

– Ага, понятно! – Танти, пьяно покачнувшись, обернулся к старику, сидевшему на табуретке в тени ворот. – Так-то, значит, вы преданы мне, а, Шамурад? Мой кошелек уже кажется вашему хозяину тощим.

Нашли на Асальхон покупателя с более толстой мошной, а мне другой товар – попроще – подсунули? Ладно, ладно!..

Старик вскочил с табуретки и засеменил к Танти со сложенными на груди руками.

Байбача продолжал, передразнивая:

– «Было ли хоть раз так, чтобы она не нашлась для вас, братец мой Мирисхак! Были бы деньги – они вам из арш-аалла доставят ее. За деньги я ключи от рая раздобуду и передам вам из рук в руки!..» А выходит, ключи-то другому в руки попали, а?..

Старик униженно кланялся, лопотал что-то в свое оправдание. Танти досадливо отмахивался:

– Знаем! Знаем теперь!..

Юлчи заметил этого человека еще с вечера, когда они подъехали к воротам. Старик тогда сидел на своей табуретке посредине тротуара и, так же вот униженно раскланиваясь, вскочил навстречу Салиму. Старику было лет под шестьдесят: белая борода всклокочена и спутана, словно мелкие корни вывороченного бурей карагача: на плечах – длинный, с рукавами камзол, видно шитый когда-то из хорошего, дорогого материала, но сейчас потертый и засаленный до блеска, на ногах – потрескавшиеся и облупившиеся от времени лаковые ичиги и рваные галоши.

Старик все продолжал оправдываться:

– Гюльандом – розоликая пери. Меда Асальхон вы отведали. Теперь другие пусть доедают воск, а вы наслаждайтесь ароматом розы. Разве мы не знаем вашего вкуса?..

– Ладно. Довольно. Мы еще поговорим, – грубо перебил старика байбача. – А пока идите и передайте вашему хозяину: пусть приготовит корзину с вином и пивом. Что мне надо – вас не учить.

Старик попятился и засеменил к воротам. Танти-байбача рассмеялся.

– Знаешь, кто это такой, Юлчи? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Это знаменитый Шамурадбай! Когда-то слава о нем гремела и в Ташкенте и в Фергане. Он был пиром[78]78
  Пир – наставник, духовный отец.


[Закрыть] людей, предпочитавших заботам жизни ее радости. Царствовал в этом дворце наслаждений. А потом разорился и, как видишь, оказался у его порога.

Байбача подошел к фонарю фаэтона, взглянул на часы:

– Сейчас одиннадцать. Салим скоро не выйдет. Отвезешь меня…

Юлчи не успел ничего ответить, как Танти-байбача повернулся и скрылся в воротах…

Танти кутил с самого полудня. Проигравшись в кумар в компании каких-то приезжих самаркандских баев, он несколько дней сидел дома без гроша в кармане. Но сегодня ему повезло: удалось за хорошие Деньги продать одну из своих лавок, и он после завершения сделки решил повеселиться. Танти взял парного извозчика и, развалясь на мягком сиденье, прежде всего отправился в новый город. Проехался по залитым весенним солнцем улицам, обсаженным деревьями, зеленеющими свежей листвой, прокатил мимо памятника генералу фон Кауфману.

Здесь прогуливались несколько офицеров, подтянутых, с лихо закрученными вверх усами, с грудью, выпяченной так, словно каждый из них только что глотнул воздуха и шел, стараясь сдержать дыхание. Танти-байбача тотчас же изменил позу. Будто выполняя какую-то важную обязанность, он принялся раскланиваться на обе стороны: сначала описывал головой небольшую дугу, затем поднимал ее и снова низко склонял уже вместе со всем корпусом.

Отдав таким образом дань «хорошему тону», Танти повернул извозчика и поскакал в старый город прямо в этот глухой переулок…

Юлчи соскочил с козел, несколько раз прошелся перед воротами. Что делать? Отказать Танти – значило обидеть его, поехать с ним – может рассердиться Салим.

Из ворот вышел Танти-байбача вместе с закутанной в паранджу женщиной, а вслед за ними с тяжелой корзиной, позванивавшей бутылками, – Шамурадбай. Танти велел поставить корзину в фаэтон и тотчас усадил женщину.

Юлчи начал было возражать, ссылаясь на то, что не предупрежден хозяин, но Танти-байбача рассердился:

– Брось! Хозяин – я. Придет время – я так встряхну за ворот твоего Салима… Садись… Погоняй!

Не доезжая Чор-Су, Танти велел Юлчи сворачивать в узкий тупик по левой стороне улицы. Когда коляска остановилась, байбача помог женщине сойти, затем, указывая на корзину, коротко приказал Юлчи:

– Неси!

Просунув в щель палку, байбача сбросил цепь, накинутую с внутренней стороны, раскрыл тяжелые ворота. Миновав темный крытый навес, Танти открыл дверь михманханы, прошел в комнату, зажег лампу. Юлчи, следовавший за ним, поставил корзину с вином у окна и отошел к двери.

Танти-байбача опустился на одеяло, ухарски сдвинув на висок тюбетейку, крикнул в дверь:

– Заходите, душа моя!

На пороге показалась молодая женщина лет двадцати. Это была Гюльандом. Она уже успела сбросить паранджу в передней и оказалась в широком атласном платье, в тонкой шелковой косынке и лаковых сапожках на низком каблуке.

Гюльандом действительно была красавицей. Высокая, стройная, с полной грудью и с тонким лицом: лицо смугловатое, точно подернутое легким загаром, и глаза – большие, внимательные и грустные. От нее веяло свежестью, красотой и изяществом – видно, «дом наслаждений» еще не успел наложить на ее облик своей дьявольской печ ати.

Прошелестев платьем, Гюльандом остановилась рядом с Танти, внимательным взглядом чуть прищуренных глаз посмотрела на Юлчи, кивнула в его сторону.

– Братец, видно, из простых кишлачных джигитов. Это хорошо.

Там, где простота, – там и сердечность. А я вот попала между знатных и… оказалась здесь.

– Что, в плохое место попали? Смотрите!.. – Танти-байбача повел вокруг рукой, указывая на убранство комнаты.

Гюльандом окинула взглядом михманхану и, не скрывая иронии, сказала:

– Чудно! Неужели это вы сами со своей ветреной головой столько добра нажили?

Юлчи невольно рассмеялся. Танти-байбача только ухмыльнулся, приняв слова Гюльандом за шутку.

Гюльандом, кивнув байбаче, вышла зачем-то в переднюю. Юлчи тоже повернулся было к двери, но Танти остановил его:

– Не торопись уезжать, успеешь еще. Подай-ка вон ту бутылку с красной головкой, выпьем. – Байбача помолчал, наблюдая за Юлчи, и вдруг ударил кулаком по колену. – А Салиму и Хакиму я еще наступлю на горло! Я терплю, пока старик не свалился, а закроет глаза – я их прижму! Они стараются лишить меня жениной доли наследства. Но я не сплошаю!

Юлчи подал Танти бутылку.

– Зачем раньше времени шум поднимать? – спокойно заметил он и снова повернулся к двери. – Ну, я поехал.

– Подожди, не торопись. Выпей пиалу!.. Не хочешь? Тогда вот это возьми! – Байбача вынул из кармана серебряный целковый и бросил его на ковер.

– Благодарствую, Мирисхак-ака. Только мне это ни к чему… я не возьму…

Танти рассердился:

– Погляди сюда, глупый! Зачем нос задираешь? Ты должен ценить деньги, потому – ты бедняк. Запомни – так ты не разживешься и никогда не будешь человеком. В наше время без денег не проживет и ангел. Если нужно, ради денег, как говорят, цыгану ишака не брезгуй напоить. Вокруг тебя все денежные люди. Вот дядя твой, Хаким, Салим, я и еще много баев. Склоняйся перед ними, оказывай им почет, и они тебя по головке гладить будут, озолотят. Знаю, ты не такой. Потому и советую: брось эту привычку! Возьми деньги!..