Текст книги "Священная кровь"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Спохватился-таки, сгореть его могиле – удивился Юлчи.

– Спохватился, да поздно. Одной ногой он уже в могиле стоял. Умер, не прожив после этого и года… Ну вот, теперь скажите: кто из них умнее – отец или сын?

– Дураки оба. Один умер от жадности, другой подохнет от излишества.

Камбара снова позвал хозяин. Юлчи закрыл глаа. Но спал он неспокойно. То ему снилось, что скелет старого бая грызется с голодными собаками из-за костей на кладбище, то бредилось, будто бай, высунув из могилы длинный язык, облизывает пустой, еще горячий котел из-под плова…

Как только до Нури дошли слухи, что Юлчи отправлен на работу к Танти, она решила, что представляется удобный случай исполнить давнишнее свое желание. Не раздумывая долго, она сказала, что очень соскучилась по сестре и что ей, кстати, хочется побывать на бахче, прихватила с собой Рафика и отправилась из дому.

И вот уже три дня, как Нури у сестры. Девушка ждет не дождется случая встретиться с Юлчи. Накинув на голову вместо паранджи что-нибудь легкое, она каждый день по нескольку раз обходит сад, бывает на бахче, но сделать следующий, самый трудный и решительный шаг у нее не хватает смелости. Юлчи с утра до ночи работает то на огороде, то на бахче и всегда бок о бок с Камбаром, поэтому подойти к нему близко Нури не решается. Да и место здесь неудобное для встречи: дувалов нигде нет, кругом открытое, широкое поле. На несчастье, и Танти-байбача, против обыкновения, сидит все время дома, никуда не отлучается. Каждый день у него гости, каждый день на внешнем дворе пьянство, шум, гам…

На четвертый день поздно вечером Танти-байбача приказал сыну:

– Выйди, скажи этому… э, как его… Юлчи – пусть ложится на айване. Одеяла, подушки, ковры – все осталось там, а Камбара сегодня не будет.

Услышав это, Нури обрадовалась. Надежда на свидание, уже чуть теплившаяся в ее душе, вдруг вспыхнула снова, грудь обожгло огнем долго сдерживаемых желаний. Чтобы скрыть свое волнение, Нури принялась старательно помогать сестре по дому. Затем быстро постелила детям, уложила их, кого лаской и добрым увещанием, а кого и просто силой. И сама легла вместе с ними, а не рядом со старой сватьей, как обычно.

Поминутно задыхавшаяся при ходьбе беременная сестра Нури – Умрыниса, с большим, уже выпиравшим даже из-под широкого платья животом, покончила наконец с хлопотами по дому, потушила лампу и ушла в свою комнату к мужу. Однако ребята еще долго озорничали – кувыркались, бросались подушками, стягивали друг с друга одеяла. После строгого окрика старухи они утихомирились было, но тут одна из девочек попросила:

– Бабушка, расскажите нам сказку!

Ее поддержали другие.

– Бабушка, милая, расскажите про хитреца плешивого!

– Лежите тихо! И ночью покоя не даете! – старуха завернулась в одеяло и затихла.

Ребята начали приставать к Нури. Девушке было не до сказок, но, чтобы отделаться поскорее, она загадала несколько загадок. Получилось, однако, так, что ребята отгадывали ее загадки, даже не дослушав до конца, а Нури не могла припомнить ни одной из трудных – все они вылетели у нее из головы. Дети подняли девушку на смех и расшалились снова. Старая сватья, уже задремавшая было, заворочалась.

Вдруг Абидджан громко выкрикнул очень неприличную загадку. Ребята захихикали, Нури, не сдержавшись, тоже фыркнула. Рассерженная старуха обругала мальчугана и прикрикнула на девушку. Дети наконец умолкли. Набегавшись за день и нашалившись, они уснули…

А девушке не спалось. Тело поминутно обдавало жаром, сердце билось сильно и часто. «Идти или не идти?» – спрашивала себя Нури, то радуясь удачному случаю и горя от нетерпения, то вздрагивая от страха.

Нури чутко прислушивалась, но не могла разобрать – спит старуха или нет. Старой сватьи девушка боялась: беззубая, сгорбившаяся, та любила подглядывать за всеми и была догадлива и хитра: если у нее зародится хоть чуточку подозрения, она легко доберется до истины.

Из-за тополей медленно поднялась луна. Осветила деревья, придала им волшебный, призрачный вид. Безмолвие ночи при лунном свете казалось еще более глубоким.

Старуха начала похрапывать. Нури долго еще лежала, беспокойно прислушиваясь. Потом тихонько встала, вздрогнув от ночной прохлады, сорвала с колышка жакетку, быстро оделась. Тут ей вспомнился спрятанный в нише узелок, который она захватила для Юлчи. На цыпочках прошла она к нише, в темноте перевернула чайник: задрожала вся, на мгновение застыла на месте. Но никто не проснулся…

Прижимая узелок под мышкой, Нури бесшумно выскользнула во двор. Без капишей, босая, сделала несколько неслышных шагов. Остановилась. Пугливо оглянулась вокруг, прислушалась и, все так же мягко ступая, засеменила к калитке.

У дувала мирно жевала жвачку корова. Бурая шерсть ее при лунном свете отливала золотом. Заслышав осторожные шаги, корова лениво подняла голову, равнодушно взглянула на проходившую мимо девушку и тяжело вздохнула.

Нури протянула руку к цепи калитки, но тут же отдернула. «Загремит цепь, заскрипит калитка, проснется старуха, что я скажу ей? Как оправдаюсь?.. Скрипит эта калитка или не скрипит?» Она пожалела, что до сих пор не обратила на это внимания. Наконец решилась – будь что будет! – тихонько опустила цепь, осторожно приоткрыла калитку и проскользнула на внешнюю половину двора.

Открытая площадка до супы ярко освещена луной. Здесь даже пыль отливала мягким серебристым блеском. Но дальше – дальше все было покрыто дымчатой кисеей полутени и пестрело неровными бликами лунного света. В этот час и величавые карагачи, бросавшие на землю большие темные пятна, и даже тянувшиеся к небу высокие тополя – все казалось таинственным и внушало девушке безотчетный страх. Ей чудилось, что на всей площади до самого айвана кружились и плясали бесплотные джинны.

Стараясь не глядеть по сторонам, Нури быстро пробежала пугавшее ее пространство, взошла на айван и опустилась на корточки у изголовья спавшего богатырским сном Юлчи. Картина ночи, минуту назад таинственная и страшная, сразу же изменилась. Теперь все окружающее стало понятным, знакомым и милым. Лучи луны, пробиваясь сквозь листья двух персиковых деревьев, росших рядом с айваном, тихо дрожали на лице юноши, перемежаясь с тенями. Нури положила руку на грудь джигита, другой тихонько погладила лоб.

Юлчи вздрогнул, открыл глаза, резко поднял голову:

– Кто тут?

– Это я… Нури. Тише, Юлчи-ака… Тише… – Нури приблизила свое лицо к лицу юноши.

– Вы?.. Здесь?! – изумленный и взволнованный, прошептал Юлчи. – Зачем вы пришли сюда? Что с вами будет, если узнают? Да и зачем я вам? Я ведь только батрак…

– Ну и что ж, разве батрак не человек? Вы наш родственник… – От холода и от волнения Нури дрожала. – Какой вы хороший! – зашептала она. – Я только из-за вас и приехала к сестре. Когда узнала, что вы здесь, готова была на крыльях лететь сюда. Вот уже третий день я у сестры. И сердцем, и душой с вами, только видеться не могла. И вот… пришла…

Блики лунного света зайчиками играли в волосах девушки, на ее лице, на руках, придавали ее облику еще неведомую для Юлчи прелесть.

По особенному, загадочному блеску в глазах Нури, по ее прерывистому дыханию юноша чувствовал, что пришла она сюда не просто поболтать о пустяках. Юлчи близко склонился к девушке и пристально посмотрел ей в глаза.

– Так ли? – чуть слышно прошептал он дрожащими губами. – Ради меня приехали?

– Только ради вас…

Нури тихо склонила голову на плечо Юлчи. Рука джигита обвилась вокруг талии девушки, к самому сердцу его прижалась упругая грудь.

Луна. Чарующее безмолвие. Только прохладный ветерок шепчется с листьями, ласково перебирает волосы девушки…

Перед тем как уйти, Нури протянула Юлчи узелок.

– Что это?

– Пустяк. Новую рубаху принесла вам. Денег надо, Юлчи-ака? Говорите, не стесняйтесь!

Юлчи бросил узелок к ногам девушки. Он тяжело дышал.

– Унесите… Мне ничего не нужно. Ни рубахи, ни денег! Заработаю своими руками… Сейчас же возьмите, сестра!

– Я же для вас старалась. Тайно попросила одну соседку сшить. Спрячьте куда-нибудь. Поедете на главный участок, там оденете. Не обижайте меня, Юлчи-ака. Возьмите…

Нури мигом добежала до калитки, осторожно проскользнула во внутренний двор, на цыпочках взошла на терраску.

Старуха спала.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

Запоздавшая зима наверстывала упущенное. Снега еще не было, но холод крепчал с каждым днем: по утрам крыши и оголенные ветви деревьев белели пушистым инеем.

Семья Мирзы-Каримбая давно перебралась в город.

Небольшая по площади внешняя мужская часть двора городских владений бая со всех четырех сторон окружена постройками: всякого рода службами, айванами, навесами. Сюда же выходили украшенные искусной резьбой высокие сводчатые двери и большие, со стеклами в целый лист, окна дома, на водосточных трубах которого гордо красовались жестяные петушки: это покои для гостей.

В одном из покоев, богато отделанном внутри красками и лепными украшениями, обычно отдыхал, возвращаясь из магазина, сам Мирза-Каримбай. По заведенному им порядку, с сыновьями, невестками и внучатами он встречался только за общим столом, да и то когда не было гостей.

Сегодня Мирза-Каримбай возвратился с базара рано. Отбыв послеполуденную молитву в «Женской мечети» на Иски-Джува, он сразу же направился домой и теперь сидел на шелковых одеялах, протянув ноги к теплому сандалу.

Прикинув раза два на счетах засевшие в голове цифры торгового оборота по магазину, бай надел очки и принялся перелистывать старинное собрание нравоучительных рассказов «Четыре дервиша». (Мирза-Каримбай был не прочь почитать на досуге и порой брался за «Мудрые изречения» Ахмада Яссави[51]51
  Яссави – поэт-мистик.


[Закрыть].) Но не успел он просмотреть и несколько страничек, как в комнату вошел Хаким-байбача, вернувшийся из деловой поездки в Фергану.

Байбача почтительно поздоровался с отцом, затем аккуратно отвернул полы суконного халата и присел к сандалу.

Мирза-Каримбай закрыл книгу: дело прежде всего!

– Вернулся? Так скоро?

– Приехал я еще утром. Задержался в банке.

Байбача рассказал, что ему удалось купить несколько тысяч пудов первосортного хлопка по цене второго и частью даже третьего сорта: что им, кроме того, оставлены деньги на покупку еще восьми тысяч пудов. Затем передал отцу приветы от его друзей – кокандских баев и деловых людей.

Расспросив до мелочей о подробностях поездки, бай остался доволен делами сына.

– Это называется удачей! Насчет своих закупок ни слова никому не говори. На свете нет дела более тонкого, чем торговое дело. Отец-покойник мелочную лавку имел, а и то, бывало, сколько за день морковки, луку продаст, никому, даже в семье, не скажет. – Мирза-Каримбай взглянул на сына и дробно рассмеялся: – Хе-хе-хе…

– Отец, нам теперь хлопковый завод бы построить! – чуть подавшись к сандалу, заговорил Хаким-байбача. – Раз я стал хлопко-виком, без завода никак нельзя. В Коканде, в номерах, я познакомился с одним русским инженером. Советовался с ним. И теперь, если бы вы дали свое согласие, лучше и быть не могло.

Мирза-Каримбай откашлялся, согласно кивнул головой:

– Это дело хорошее. И я, пожалуй, раньше тебя о нем думал! Только надо малость потерпеть. – Бай помолчал и, глядя прямо в глаза сыну, хитро усмехнулся. – Может статься, нам не нужно будет и утруждать себя постройкой. Может, мы готовый, на полном ходу завод к рукам приберем. И очень задешево приберем!

– Эх, вот это было бы дело! – Хаким-байбача облизнул сразу пересохшие губы.

Мирза-Каримбай продолжал:

– Только ты все, что я сказал, держи про себя. Хлопковый рынок – это, к примеру, все равно что река в разлив. Бросаться так, вдруг – не годится. Надо сначала разведать глубокие и мелкие места. Вижу я: многие в этой реке идут ко дну, иные, угодив в водоворот, соломинкой мечутся, протягивают руки, вытащить просят. А какой же храбрец расщедрится их выручать! Эх-хе… Я ведь член правления банка, сын мой, и секреты хлопковиков мне все известны.

– Тонет, отец, мелкота. А у кого мошна потолще и спина покрепче, у тех дела чем дальше, тем выше взмывают.

Мирза-Каримбай рассмеялся:

– Отец у тебя есть, потому и хребет твой крепок и силен.

– В торговом деле вы самый смелый человек. Среди мусульман, видит бог, нет смелее вас. А если и есть, то очень мало. Не понимаю, чего вы опасаетесь, почему медлите с заводом? – с заметной досадой сказал Хаким-байбача.

– Что же тут чудного? На торговле мануфактурой у меня борода побелела, и если мне не быть смелым, то кому же тогда? А что до завода…

Старик снял очки в золотой оправе, положил их на сандал. С минуту оба молчали.

– Я уже однажды наметил тебе дорогу, – снова заговорил бай. – Ее пока и держись, не сходи. Хлопок покупай из первых рук. Деньги раздавай дехканам зимой. Дехкане – разуты, раздеты, стеснены в средствах. Им нужны деньги. Вот ты и опутай их деньгами. Зимой они пойдут на все твои условия. И осенью, сын мой, весь хлопок будет твой. Вот, пока лучше этого пути нет.

– Да ведь я так и делаю, отец.

– А ты сильней размахнись!..

Открылась дверь. Склонившись и, уже на пороге протягивая руки для приветствия, вошел Абдушукур.

– Сидите, сидите! Я ненадолго, только проведать, – предупредил он, почтительно пожимая руки хозяевам и подсаживаясь к сандалу. – Как здоровье, отец?

– Хвала аллаху…

– Вас что-то давно не видать в городе, Хаким-ака? – блеснул Абдушукур глазами в сторону байского сына.

– В Коканде был.

– Как, довольны поездкой?.. Очень хорошо! Радость друзей – моя радость. Не так ли, отец? – с почтительным поклоном обратился Абдушукур к старику.

Мирза-Каримбай промолчал. Он вовсе не был доволен приходом этого «газетного читаки и хвастуна», прервавшего их деловую беседу, и сидел хмурый, опустив голову. Но Хаким был вежлив и предупредителен с Абдушукуром, – байбача надеялся установить через него выгодные денежные и торговые связи с его хозяином и другом Джамалбаем.

На низком столике сандала был разостлан дастархан, поставлен поднос с фруктами, сладостями, фисташками. Комната наполнилась паром от кипевшего самовара. Абдушукур колол фисташки, наслаждался крепким чаем. Продолжая непринужденно беседовать, он вынул из внутреннего кармана тоненькую книжку в желтой обложке и протянул ее Хакиму:

– Вот, собственно, цель моего посещения. Здесь восхваляют вашу милость, и я поторопился принести, показать вам.

– «Айна»[52]52
  «Айна» («Зеркало») – журнал, издававшийся до Октябрьской революции.


[Закрыть],– прочитал Хаким-байбача название книжки и начал ее перелистывать.

Мирза-Каримбай подозрительно взглянул на Абдушукура:

– Это еще что такое?

– Это журнал, отец, сборник такой, – ответил Абдушукур. – Выходит он в Самарканде два раза в месяц и распространяется среди просвещенных, передовых людей… Какая в нем надобность? – Абдушукур мягко улыбнулся. – Цель журнала – наставлять на путь истины нашу мусульманскую нацию, просвещать ее светом духовных и всякого рода полезных мирских наук. Редактор журнала – редкостный человек, достигший совершенства в науке.

Мирза-Каримбай покачал головой:

– Удивительные времена! Разные слова появляются: «журнал», «сборник»… Да есть ли от них польза? Вот появилось слово «банк». Видим – польза от него, выгода очень большая. Появилось слово «вексель». И это, видим, очень нужная вещь. «Кредит», «процент», «завод», «компания» и немало других слов – все это крайне полезные вещи. А ваши? «Сборник» и еще что – «журнал»!.. Тавба!

– Таксыр, – заторопился пояснить Абдушукур, – коренной смысл полезных слов, которые вы изволили только что перечислить, именно и раскрывается в этом сборнике… Читая его, ваши сыновья приобретут еще более обширный опыт в делах и обогатятся умением извлекать еще большую прибыль из вещей, почитаемых вами за полезные.

Заметив, что Хаким никак не может отыскать нужное место, Абдушукур попросил журнал, быстро перелистал его и снова протянул байбаче:

– Вот, читайте, Хаким-ака!

Хаким-байбача склонился над книжкой. Через минуту лицо его расплылось в улыбке. Он захихикал, довольный, и взглянул на отца.

– Читайте вслух, что там пишут? – заинтересовался и Мирза-Каримбай.

Байбача протянул журнал Абдушукуру:

– Прочитайте вы.

Тот прокашлялся и с чувством начал:

– «Один из благороднейших наших баев – щедрых сторонников прогресса и ревнителей просвещения, мулла Хаким-байбача, сын Мирзы-Каримбая из Ташкента, пожертвовал «Айне» десять рублей. Наш журнал приносит ему глубокую благодарность и надеется, что такая щедрость послужит великим примером для всех почтенных баев-мусульман».

Мирза-Каримбай рассмеялся, потряхивая бородкой.

– Понятно, – сказал он, не скрывая своего удовольствия, – заполучили десять целковых, как тут не похвалить!

– Нет, отец, – вежливо возразил Абдушукур. – Деньги эти попадут не в карман кому-нибудь. Журналу не хватает средств на бумагу, печатание и другие расходы, ведь «Айна» печатается в очень небольшом количества. Возможно, даже приносит убыток редактору.

Глаза Мирзы-Каримбая заиграли.

– Убыток! Зачем же он выпускает книгу, этот ученый?

– У него высокая цель, отец, – служение культуре. Он стремится просветить мусульман, открыть им глаза, – ответил Абдушукур.

– Правду говорят – бог каждому посылает какую-нибудь болезнь. Кому нужна эта самая культура? И что это за штука такая? – снова разгорячился старик. – Хвала аллаху, глаза у нас у всех открыты, каждый из нас при своем деле, и каждый по своим стараниям получает и хлеб насущный. Под рукой белого царя живем мы спокойно и благоустроенно… А тут культу-у-ра!

– Верно, под сенью его величества мы живем спокойно, мирно, – согласился Абдушукур. – Но мы считаем, что в нашу жизнь необходимо внести некоторые преобразования. Надо уничтожить все вздорное, вредное, что мешает процветанию ислама. В старых школах наши дети не получают должного образования. В новых школах мы намерены наряду с благородным кораном ввести преподавание и таких полезных предметов, как география, история, счет. Если бы наши баи уделили школам некоторую толику внимания, иначе говоря, оказали бы нм посильную материальную помощь, то мы, мусульмане Туркестана, в ближайшее время стали бы в ряду культурнейших наций мира.

– Хорошо, а кто будет учиться в этих школах? – спросил бай.

– Дети мусульман.

– Э-э! Дети каких-то там Ишматов-Ташматов будут учиться, набираться ума-разума, а баи деньги плати? – Мирза-Каримбай усмехнулся. – Если мальчишка учится, то польза от этого ему самому, его отцу-матери. И все расходы пусть несут те, кто хочет обучать детей. У баев есть свои дела, свои заботы. А потом, братец мой Абдушукур, сколько бай ни делай добра, благодарности от простолюдина все равно ему не дождаться. Это уже известное дело.

– Преобразования, конечно, необходимы, – рассудительно заговорил Хаким-байбача, постукивая пальцами по краю подноса. – Невежества у нас много. Европейцы подчас дивятся, глядя на нас. Но если те науки, что вы собираетесь вводить в новых школах, не противны шариату и если на это последует благословение улемов, то каждый отец ради своего сына будет помогать школе сколько в его силах. В старых школах ребята каждый четверг приносят учителю хлеб или хлебные деньги. Помимо этого, с учеников собираются деньги на циновки, на уголь, праздничные деньги. Этот обычай надо сохранить. Пусть и в новых школах дети вместо хлеба приносят каждую пятницу по пяти, по десяти копеек. Таким образом, по пословице «капля по капле – и озеро наполняется», учителю будет собрана порядочная сумма.

– Поддерживать в надлежащем состоянии школы, отвечающие требованиям нашего века, таким путем будет трудно, чтобы не сказать невозможно, – вежливо пояснил Абдушукур. – Допустим, что мы встали на этот путь. Однако многие отцы даже и трех-пяти копеек в неделю дать не в состоянии.

– На руке пять пальцев, и все они разные, – возразил Хаким. – Одному суждено быть ученым, образованным, другому – поденщиком, носильщиком. Так устроен свет.

– Если каждый пойдет учиться, кто же будет пасти скот? – уже раздраженно сказал Мирза-Каримбай. – Для поденщика, мастерового, батрака было бы сыто брюхо – и довольно с него! Каких чудес можно ожидать от их детей, если они даже кое-чему подучатся? Иное дело дети из состоятельных семей. Для них прилично быть и в школе, и в медресе.

Абдушукур молчал, не находя, что возразить баю. «И в самом деле! – думал он, запивая сладким чаем миндаль. – Тщетно помышлять об учении для детей простого народа, тогда как даже дети именитых купцов только и знают, что шляться по улицам, играть в альчики или стравливать собак. Нет, сначала надо обучить современным наукам детей баев – столпов общества. За ними – сила. Великая честь будет для нас, если в течение десятка лет мы сумеем дать трех-четырех докторов, двух-трех адвокатов, несколько депутатов в Государственную думу. В сущности, будущее Туркестана принадлежит купцам и другим состоятельным людям. Поэтому об их-то детях и надо думать в первую очередь».

Убрали дастархан. Подошло время предвечерней молитвы, и все трое поднялись, чтобы совершить омовение. Молитва читалась здесь же, обязанности имама исполнял Абдушукур. Затем было подано большое блюдо плова. Мирно беседуя, хозяева и гость поели, и Абдушукур вскоре откланялся.

Когда он надевал в передней галоши, Мирза-Каримбай окликнул его:

– Мулла Абдушукур, завтра свадьба моей слабенькой[53]53
  Слабенькая (заифа) – так по старому обычаю называли дочерей при разговоре с посторонними.


[Закрыть]. Прошу пожаловать.

– Поздравляю! Благодарю, конечно, приду.

В узкий, непроходимый для арб и обычно глухой тупичок сегодня вошла жизнь.

Первым здесь появился Ярмат. Вышел он ранним утром и еще старательно подметал улочку метлой, тщательно засыпал землей и заравнивал все ямки, а мимо к ворогам байского дома уже потянулись женщины – в одиночку и группами, с детьми и без детей.

На Ярмате была новая, но явно не по голове, нескладная тюбетейка, да и сам он напоминал в этот час человека, неожиданно получившего высокий чин и еще не освоившегося с новым положением: он непомерно задирал нос, все движения его были исполнены неестественной, будто взятой напрокат, торжественности, а на лице застыло выражение тупой важности и гордости.

Когда улочка была подметена, Ярмат разогнал шумную ватагу соседских ребятишек, затеявших здесь игру в альчики, и затем принялся носить воду из хауза во дворе мечети. Встречая людей, по его мнению, достойных, он непременно приглашал: «Прошу пожаловать на той!» – будто торжество, ожидавшееся в доме бая, было и его торжеством.

Время раннее. Еще ничего не слышно о караване с дарами жениха, еще не вышел из покоя хозяин гоя – Мирза-Каримбай, а движение и гомон в тупике все нарастали и нарастали. Толпа за толпой – девушки, молодые женщины, старухи в бархатных, канаусовых, бенаресских паранджах всех цветов шли и скрывались в воротах байского двора. Многие вели с собой ребятишек, приодетых, с перьями филина на шапках. На подносах, на блюдах, в корзинах женщины несли жаркое, пельмени, слоеные пирожки, тонкие, испеченные на сале лепешки, всевозможные фрукты, фисташки, миндаль.

Со стороны ичкари доносились непрерывный гомон и смех женщин, плач грудных детей, шум, гам. Даже Ярмат, видевший на своем веку не один байский той, проходя по переулку с ведрами, удивлялся: «Столько женщин, столько детей! Где они разместятся? А сколько приношений?!»

Завидев Юлчи, показавшегося в начале улочки, Ярмат закричал ему издали:

– Эй, Юлчибай! Иди, иди. Вот удача тебе – прямо на той попал!

– Что за той, Ярмат-ака? – с удивлением спросил Юлчи, подходя ближе.

– Э-э, ты еще ничего не знаешь? – в свою очередь удивился Ярмат. – Сегодня начинается той дочери нашего хозяина, Нуринисы. Великий той!.. – с хвастливой гордостью объявил он и зачастил: – Арбу у въезда в тупик, на большой улице оставил? Хорошо. Отведи коня в конюшню и быстрее сюда. Работы – уйма!

Юлчи все время был занят на полевых работах, жил на хлопковом участке и потому о свадьбе Нури до сих пор ничего не слышал. Последнее время он перевозил хлопок на склад, дважды в день приезжал в город, но не хотел показываться на глаза хозяину и на ночь возвращался обратно. Только сегодня, после первой же ходки, он зашел повидаться с хозяином – надо было подковать лошадь и перетянуть шины.

Неожиданное известие взволновало Юлчи. Правда, в сердце юноши все еще жил образ девушки, которую он только однажды видел в поместье Мирзы-Каримбая, но он не забывал и горячих, страстных речей Нури. «Если бы девушка меня не любила, – часто думал он, – разве стала бы она гоняться за мной, искать встречи где-то в чужом доме? Разве вышла бы она ко мне ночью, рискуя своим добрым именем и честью?» Услышав о свадьбе Нури, Юлчи почувствовал какую-то неясную обиду и грусть, точно его незаслуженно унизили и оскорбили. Сам всегда искренний и прямой, он и в других не мог допустить подлости и пытался найти оправдание девушке. «Что могла сделать бедная Нури? – размышлял он. – Могла ли девушка сказать отцу-матери, что любит другого? Да еще кого: бедняка работника!.. Ясно, она никому не открыла своего сердца. Затаила свое горе… Был бы я сыном какого-нибудь бая, она если не родным, то другому кому из близких намекнула бы. А сейчас, наверное, забилась куда-нибудь в угол и плачет горько… Впрочем, кто знает. Купеческий сын, пожалуй, хорош собой. Свахи, наверное, так расхвалили его, что Нури и позабыла обо мне. Любовь таких балованных девушек что вешний снег: повалит густо-густо и тут же тает».

Как только Юлчи вышел из конюшни и показался в переулке, Ярмат тотчас передал ему коромысло и ведра. Обращаясь к Мирзе-Каримбаю, важно прохаживавшемуся по улочке в дорогой лисьей шубе, он сказал с угодливым смехом:

– Бай-ата, сегодня мы, наверное, вычерпаем половину хауза!

Бай, будто и не слышал, ничего не ответил. На приветствие Юлчи он также пробурчал что-то неразборчивое.

В полдень по улочке с криками «Той прибыл, той!» засновали уличные ребятишки. В начале тупика показались согнувшиеся под тяжестью огромных мешков два возчика и несколько соседских парней. Ярмат, увлекая за собой Юлчи, побежал им навстречу. В подарок к тою жених прислал пятнадцать тяжело нагруженных разным добром арб…

С криками, с шумом и смехом возчиков по обычаю обсыпали мукой, те сразу стали похожи на мельников. Под блеяние двух десятков баранов, под ругань и шутки возчиков и парней, под крики махаллинских ребят арбы были быстро разгружены. Добро начали переносить на байский двор. Целые арбы муки, риса, мешки миндаля, фисташек, десятки корзин халвы, полсотни ящиков с разными фруктами…

Под арбами, точно муравьи, ползали ребятишки, собирая все, что просыпалось на землю. Несколько подростков догадались прорезать пару мешков, вскрыть один из ящиков и принялись под шумок набивать карманы фруктами и миндалем.

Их проделку заметил Ярмат.

– И что за бессовестный народ! Эй, тебе говорю, не дырявь мешок! – заорал он.

Кто-то из возчиков попытался обратить все в шутку:

– Это же дары для тоя. Дай полакомиться!

Парни, помогавшие переносить добро, обиделись:

– Даром, что ли, мы ломаем спины вашими мешками!

«В самом деле, что тут такого, если ребята полакомятся? – подумал Юлчи. – Стоит ли из-за такого пустяка рычать на людей!»

Неожиданно подошел Хаким-байбача. С ним был смазливый молодой человек, разодетый, видно, из очень богатой семьи. Хаким нахмурил брови, явно недовольный шумом и тем, что на пути к дому собралась толпа плохо одетых людей. Он грубо выкрикнул:

– Это еще что такое? Места своего не знаете?

Ребята бросились врассыпную. Попятились и остальные. У арб остались только возчики да Ярмат с Юлчи. По адресу байбачи с разных сторон посыпались нелестные эпитеты и даже ругань.

Сали-сапожник, пристроившийся со своей немудреной работой под дувалом, напротив, встал на сторону ребят:

– Молодцы! Так и надо. Раз той, зачем же стращать, разгонять народ!

Хаким-байбача, точно он и не слышал слов «простолюдина», зашагал к дому, глядя прямо перед собой и никого не замечая.

Вслед ему с другой стороны улицы послышался насмешливый хохот сапожника.

Ярмат пугливо оглянулся и покачал головой.

– Можно ли выказывать такое неуважение к сыну богатого и почитаемого всеми человека! – сказал он с укоризной и тут же прибавил уже сердито, видимо обидевшись за хозяина: – Когда только вы ума-разума наберетесь, Сали-ака?

– Ума-разума? – блеснул на него глазами Сали. – Не только ум – мы и силы свои вон таким отдали. – Сапожник кивнул в направлении тупика. – А они нас теперь и за людей не считают.

Ярмат не нашелся что возразить. Юлчи подумал: «И верно! Я им родственник, а байбача и на меня посмотрел так, словно на пустое место…»

Дары, присланные женихом, были перенесены на байский двор. Через час после этого начали прибывать гости – купцы и духовные лица, приглашенные из других частей города. Их встречали, расположившись на скамейках, поставленных в два ряда по одну и по другую сторону улочки, сам Мирза-Каримбай, имам приходской мечети, купцы и другие состоятельные люди квартала. Гости из «торговых людей» были, как и подобает им, внешне скромные, а на самом деле их распирало от скрытой гордости и спеси. Блюстители религии, наоборот, выступали важно, с Нарочитой медлительностью и величием.

Сопровождаемые ловкими, расторопными и сладкоречивыми тойба-ши, знатные гости торжественно следовали дальше, в первую мужскую половину байского двора. Через некоторое время они столь же церемонно возвращались, поглаживая маслившиеся после жирного плова бороды и внушительно отрыгивая. У каждого под мышкой был большой узел с лепешками, фруктами, сладостями. Особенно объемистыми были узлы улемов и ишанов.

До простых людей квартала черед еще не дошел. Если в улочке вдруг появлялся какой-нибудь чапан[54]54
  Чапан – халат.


[Закрыть], глаза тойбаши[55]55
  Тойбаши – распорядитель на свадьбах.


[Закрыть] начинали метать искры. Беднягу, обладателя чапана, ненароком, по простоте душевной зашедшего раньше положенного времени, незаметно оттирали к дувалу, шипели: «Почему такая прыть?!» – и так же незаметно впихивали в какую-нибудь соседскую калитку. Мирза-Каримбай в этом отношении был особенно строг, он заранее предупредил всех тойбаши: «Чтоб никакого нарушения порядка! Каждый должен быть принят в свое время, в своем месте и соответственно его положению и сословию!»

На долю Юлчи выпало прислуживать знатным гостям. Среди такого множества важных людей юноша чувствовал себя очень стесненно: ему все казалось, что он нечаянно толкнул кого-то или наступил кому-то на ногу. Особенно злило Юлчи то, что в покоях, отведенных для пира, было так тихо, точно их залило водой. Все гости говорили шепотом, а у тойбаши словно языки поотрезали: между собой они объяснялись только знаками, распоряжения давали только движениями рук и глазами – подать столько-то блюд плова, принести столько-то подносов фруктов. Ходить здесь нужно было быстро, но бесшумно, руки освободились – сейчас же почтительно сложи их на груди. Даже чайником или чашками загреметь нельзя… Когда выпадала свободная минута, Юлчи отходил к порогу, отчужденно поглядывал на гостей «великого тоя» и думал: «Это не той, а поминки!.. Не понимаю, чем тут можно гордиться и хвастать?..»