Текст книги "Священная кровь"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Салим вскочил и зашагал по комнате. Через минуту он подошел к сандалу, взял из портсигара папиросу. Позабыв о спичках, нетерпеливо, обжигая брови, прикурил от лампы. Остановившись над братом, заговорил:

– Понимаете, о чем я беспокоюсь, брат? Молодая жена начнет щенить одного за другим. Придет время, отец умрет, и лягушата Гульнар поднимут головы. У них найдутся покровители, защитники. Все богатство будет разделено, не знаю, на сколько частей. А делить на всех – и гору растащить можно. И тогда семья Мирзы-Каримбая зачахнет, потеряет силу. Вы об этом подумали?..

Мысли Хакима-байбачи до сих пор были заняты другим и об этой стороне дела он действительно не думал. К тому же материально он чувствовал себя достаточно прочно. Часть денег он пустил в оборот тайно от отца и брата и сумел приобрести порядочный капитал, принадлежащий лично ему. Но теперь и перед его глазами замелькала гурьба ребятишек – неродных братьев и сестер. Он опустил голову на руки и долго сидел молча. Наконец, словно утомившись от размышлений, вздохнул и тихо сказал:

– Горячиться – этого мало. Ты выход найди. Чтобы и шашлык не подгорел, и вертел остался цел.

Салим-байбача не ответил. Кусая от злости ногти, он нервно зашагал по комнате, поминал отца, Ярмата, Гульнар словами одно другого крепче и острее.

– Хаким-байбача остановил брата:

– Подожди, не изводись напрасно. Лучше посоветуй что-нибудь.

– А что вы на это скажете?.. – Салим неожиданно опустился на колени возле сандала, присел на пятки и зашептал: —Если отец до женитьбы все имущество, землю и прочее запишет на нас и скрепит печатью… потом пусть берет кого хочет.

Хаким-байбача быстро взглянул на брата. Облегченно вздохнул, ухмыльнулся в усы.

– Очень бы хорошо! Многие так делают. Только не обидит ли это старика?

– А чего тут обидного? – возразил Салим. – Он ведь для нас наживал богатство. Если старик твердо решил жениться на Гульнар, он не должен отказать нам в этой просьбе. А не пойдет на такие условия – я никак не согласен…

Хаким пожал плечами:

– Какая польза от того, что ты будешь против?. Только отца прогневишь. Он все равно сделает так, как задумал. Но мысль твоя хороша. Я завтра же дам знать отцу об этом условии через элликбаши. Какой ответ будет, сказать не могу. Но, во всяком случае, уговорить попытаюсь… Вот что, брат, я дня через три-четыре уезжаю в Фергану. Так ты тут не обижай и не серди старика. Хорошо?

Салим-байбача, раздраженный уступчивостью и уклончивостью брата, хотел было ответить резкостью, но в это время отворилась дверь и вошел Танти-байбача. Оба брата с заметным смущением поднялись ему навстречу.

– Я, кажется, помешал вашей беседе? Здравствуйте!

Не снимая шубы, Танти присел к сандалу. Внимательно оглядел братьев:

– Отчего вы смутились? Случилось что? Все ли у вас благополучно?

– Благополучно, благополучно… – в один голос торопливо ответили братья.

– А я к вам с радостной вестью, – горделиво заявил Танти-байбача. – Вашему племяннику Абиджану бог послал сына! Раскошеливайтесь на суюнчи[84]84
  Суюнчи – подарок за радостную весть.


[Закрыть]!

– Ого, очень хорошо! Поздравляем с внуком!

– В шестнадцать лет уже сына имеет Мирабид, а? Тавба!

– Маленький отец!

– А мы еще смолоду дедушками стали, – шумно расхохотался Гаити.

Салим-байбача ехидно рассмеялся:

– Вот наш отец и правнуком обзавелся. Теперь он должен большой той устроить…

Хаким-байбача промолчал и только строго взглянул на брата и Турсуной и Шарафатхон сидели у сандала и делились друг с другом своими горестями. Сегодня они узнали, почему их мужья – Хаким и Салим-байбача – уже в течение трех дней были такими хмурыми и неласковыми. Желание свекра жениться казалось для обеих большим несчастьем. Ведь только недавно они избавились от сварливой свекрови, которая считала себя единственной хозяйкой в доме, постоянно требовала почитания и преклонения. Но еще больше их расстроило намерение старика взять Гульнар.

Позабыв на время взаимную вражду, они говорили о неожиданно нагрянувшей на них беде. «Гульнар – девушка-рабыня, – рассуждали они. – Кто наши отцы? Самые известные баи Ташкента. И разве рабыня может быть нам свекровью? Гульнар хоть она и низкого рода, но красива собой. Чтоб угодить молодой жене, старик обязательно поставит ее над нами. А ей того и надо – как любимая жена она станет делать все, что ей вздумается. Нас отстранит от всего и на наших же головах, как говорится, будет орехи колоть. Дочь бедняка, она должна быть жадной на добро. Все самое ценное в доме она постарается прибрать к рукам, а мы останемся ни при чем. Перед свекром мы и рта раскрыть не сможем. Мужья наши тоже не посмеют перечить отцу… Если бы старик женился на пожилой женщине, тогда другое дело: мы бы сговорились и общими силами отшвырнули бы ее от всего, как подушку…»

Со стороны ворот послышался громкий плач Нури. Снохи засуетились и побежали встречать золовку.

После смерти матери Нури приходила к своим очень часто. В первые дни она казалась действительно убитой горем, но очень скоро примирилась с судьбой, по-прежнему была способна хохотать по всякому пустяку, хотя каждый раз при посещении отцовского дома по обычаю начинала плакать и причитать от самых ворот. Как же! Иначе соседи могли подумать: «Дочь Мирзы-Каримбая оказалась черствой и легкомысленной!» Войдя во двор ичкари, Нури опускалась на корточки на террасе и, закрыв лицо платком, выла и причитала, хотя на глазах у нее не появлялось ни слезинки. Турсуной и Шарафатхон были несказанно рады смерти свекрови, но тоже старались как можно протяжней и жалобней вторить главной плакальщице.

Так было и на этот раз. После «плача» Турсуной и Шарафатхон провели золовку в дом и тотчас принялись нашептывать ей о намерениях старика. Нури при первых же словах невесток вся затряслась как в лихорадке, глаза ее загорелись бешенством.

– Где Гульнар? – рванулась она. – Задушу! Сейчас же задушу!..

Обе невестки побледнели. Ведь мужья наказывали им пока молчать об этой тайне. Они наперебой принялись успокаивать золовку:

– Не подымайте шума, отец обидится. Осторожней надо. Упадите братьям в ноги, плачьте, умоляйте их, только не говорите, что слышали от нас! Скажите: сама найду для отца подходящую женщину…

Весь остаток дня Нури ходила по дому словно помешанная. Вепером, когда пришел Салим-байбача, она бросилась перед ним на колени, обняла ноги, принялась вопить. Салим поднял сестру, усадил ее к сандалу.

– Мне еще тяжелей, чем тебе, – сказал он с дрожью в голосе. – . Но что пользы вопить, Нури? Мы все – рабы отца. Я не говорю, чтобы ты смирилась совсем. Но… рот пока зажми. Что будет – увидим. Воля отца…

– Какой он отец? – вскричала Нури. – Еще не остыла земля на могиле матери, а он уже вздумал жениться на батрачке! Как я могу терпеть? Чтоб подлая рабыня да была старшей в нашем доме?! Знаю, эта распутница, подохнуть ей, сама сбила отца с пути!..

Салим-байбача зло рассмеялся. Потом заставил сестру утихомириться, сделал знак жене выйти и принялся разъяснять свою мысль о завещании.

На следующее утро Нури, не желая мириться с выбором отца, нашла какую-то старуху, пообещала одеть ее с головы до ног и попросила проводить себя к надежной ворожее. Старуха потащила Нури к известной «колдунье с бубенцами».

Они миновали квартал Шор-тепе на окраине города, спустились в глубокий овраг и вошли в небольшой одинокий двор, окруженный старыми, полуразрушенными дувалами и покрытый плешинами солончаковых пятен. Посреди двора, чернея дуплом, стоял огромный древний тал с голыми, беспорядочно разросшимися корявыми ветвями.

Нури шла впереди. При ее появлении вороны, во множестве сидевшие на ветвях тала, тревожно закаркали. Когда Нури приблизилась к маленькой, с циновку, терраске, из угла, гремя цепью, поднялся большой лохматый пес. Нури отшатнулась, бледная, прижалась к старухе и с ужасом оглянулась по сторонам, будто очутилась ночью одна на кладбище.

Пес отрывисто рявкнул и снова улегся на прежнее место. В ту же минуту черная, закопченная дверь высокого, как крепость, но уже ветхого глинобитного дома бесшумно открылась и на пороге показалось какое-то необычайно странное существо, очень похожее на скелет, обтянутый кожей. Это и была колдунья. Возраст ее невозможно было определить. Лицо сморщенное, с провалившимися щеками. Глаза маленькие, как бусинки, сидели глубоко и горели мрачным, наводящим страх огнем. Из-под черного платка свисали грязные, засаленцые волосы, такие же густые, длинные и растрепанные, как у пса.

Держась за дверное кольцо тонкими, костлявыми пальцами, колдунья долго всматривалась в лицо Нури, потом, волоча по земле подол длинного темного платья, сделала два шага ей навстречу.

Нури, боясь приблизиться, поздоровалась с колдуньей издали. Затем, волнуясь, бессвязно рассказала о цели своего посещения. Колдунья молча кивнула на дверь и первой вошла в ДОМ.

В помещении было холодно и темно, как в зиндане. Колдунья скрылась за белевшей в дальнем углу комнаты занавесью. Немного погодя оттуда послышался ее скрипучий голос:

– Закройте дверь. Покровители мои боятся света…

Когда дверь была закрыта, Нури, ничего не видя вокруг, опустилась на корточки. Вдруг из угла раздались звуки бубна, увешанного бубенцами. Нури вздрогнула и закрыла глаза.

Бубен то звучал глухо и монотонно, то вдруг рассыпался стремительно частой, сумасшедшей дробью, перезвон же бубенцов рушился со всех сторон, множимый эхом голых стен. Казалось, что в бубен бьет сам дьявол, пролетающий темной ночью над страшными кручами, а под его зловещую музыку танцуют увешанные погремушками юркие джинны.

К жутким звукам бубна скоро присоединились и хриплые подвыванья колдуньи:

– Йо Султан! Йо чилтан! Ху-ху-ху!..

Колдунья выла и бормотала долго. Она то умоляла о чем-то джиннов, то смеялась диким, нечеловеческим смехом…

Нури и в самом деле казалось, что она находится в жилище злых духов и что духи эти окружают ее со всех сторон. Она не смела открыть глаз. Голова у нее кружилась, на лбу выступил холодный пот.

– Идемте, Нури-ай!

Нури услышала голос старухи, своей спутницы, как сквозь сон, но тотчас вскочила и, не помня себя, спотыкаясь, бросилась к выходу. Во дворе, словно очнувшись после страшного кошмара, она с облегчением вздохнула, хотя в ушах ее все еще слышались зловещие звуки бубна.

Немного погодя во двор вышла колдунья. Она прошамкала, что джинны «порвали нити, связывающие сердца Гульнар и Мирзы-Каримбая»: широко разинув рот с парой полусгнивших зубов, зевнула так, что на месте сморщенного лица оказался черный провал, затем вынула из-под полы и передала Нури зашитый в тряпицу комочек величиной с орех. В узелке, по ее словам, были могильная земля, обломок ржавого ножа, щепочка от табута[85]85
  Табут – носилки, на которых относят мертвых на кладбище.


[Закрыть], кусочек мыла, ноготь мертвеца и еще многое другое. Каждое из этих средств должно было накликать на Гульнар беду: могильная земля заставит ее скорее смешаться с прахом: от обломка ножа сердце Гульнар должно затвердеть как железо и покрыться ржавчиной: мыло поможет, чтобы девушка растаяла без следа: губительная же сила щепочки табута и ногтя мертвеца была ясна сама по себе.

Колдунья посоветовала зарыть узелок под порогом Гульнар и еще добавила, что нужно взять Тюмок теста, скатать его в колобок наподобие человеческой головы и непрерывно втыкать в него сорок иголок, отчего Гульнар почувствует сильные головные боли и вскоре умрет.

Нури сунула страшной старухе десять рублей и заторопилась домой, чтобы поскорее выполнить все ее советы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Ярмат вошел к себе во двор и остановился около жены, занятой приготовлением мешанки для байской коровы. Лицо его расплывалось в довольной улыбке, во всем облике сквозило нетерпение поделиться какой-то большой неожиданной радостью. Он спросил, где Гульнар.

Услышав, что дочь только что ушла на хозяйский двор, Ярмат наморщил лоб и распорядился:

– Скажи, пусть пока не ходит туда!

Гульсум-биби вопросительно взглянула на мужа.

Ярмат позвал жену на терраску.

– Садись, – строго приказал он. Потом присел сам и заговорил торопливо, не в силах больше сдерживать себя: – Я только сейчас от элликбаши. Очень интересные новости пришлось мне услышать, жена. Ты знаешь, что за человек наш элликбаши? Это отец всего квартала! Все, начиная от семилетних ребят и кончая семидесятилетними стариками, встречают его салямом, с почтительно сложенными на груди руками. Это человек высокой чести и единственный из единственных в беседе. Законы знает!

У Гульсум-биби больше не хватало терпения. Внимательно всматриваясь в лицо мужа, она спросила:

– А для чего он звал вас? Что-нибудь хорошее?

– Хорошее! Такое хорошее, что, кажется, и во сне нам не снилось! Сейчас все по порядку расскажу. – Ярмат строго взглянул на жену. – Только ты и пикнуть не смей, а то так и швырну тебя с террасы!

– Сгинуть вашей злости, постоянно вы с угрозами!

Ярмат нахмурился:

– У женщины ума меньше, чем у курицы, никак нельзя не припугнуть… Так вот, значит, элликбаши позвал меня. Беседа с мудрым человеком – чистая услада. Скажет что – и ни в одной книге того не найти, до чего все разумно… Ну и мастер же говорить! Сидим, беседуем.

Перед нами дастархан, как положено. Сахар, леденцы, фрукты, сладости – счета нет… Беседуем мы, жена, а он ловко так подвел и говорит: «Такого счастливого отца, как вы, и на свете нет!» Я от удивления даже рот раскрыл. А он ласково поясняет: мол, это не мои слова, а вашего хозяина. Хозяин будто бы позвал его к себе и начал расхваливать меня… Одним словом, благодетель наш – бай-ата – передал: пусть, говорит, Ярмат не пожалеет своей дочери…

– Для кого же это? – удивилась Гульсум-биби.

– Фу, будто на танбуре[86]86
  Танбур – струнный национальный музыкальный инструмент с длинным грифом.


[Закрыть] быку на ухо сыграл, темная ты женщина! – краснея от злости, повысил голос Ярмат. – Для кого же могло быть! За себя просит бай-ата…

Гульсум-биби даже привскочила от неожиданности, хлопнула себя сразу по обеим коленям и заговорила быстро, не давая Ярмату вставить слова:

– Сгинуть вашему баю! Стыда, совести не знает? На старости ум за разум зашел, видно! Три дня назад у него правнук родился. Вай, подохнуть ему, безбожнику!..

Ярмат поднял кулаки:

– Молчать! Чтоб и голоса твоего не слышно было! Тебя, видно, не было в тот день, когда бог всех разумом оделял!

– Что же вы ответили? – дрожа от негодования, выкрикнула Гульсум-биби. – За семидесятилетнего старика решили единственную дочь отдать?! Тоже – отец!..

Ярмат точно копьем пронзил жену сердитым взглядом:

– Эй, послушай ты, сорока крикливая! Не семьдесят ему, а шестьдесят пять. Какой он старик? А хоть и старый, так он будет пободрей нас с тобой. Не кляни, а слушай: Мирза-Каримбай – человек, осененный милостью божьей. Столько добра, столько богатства, доброе имя! Плохо ли, если дочь моя попадет в такой дворец? О том, что он стар, ты подумала, а об этом забыла…

– А если бы отказали, бай язык вам отрезал бы? – глухо проговорила Гульсум-биби.

– Язык он не отрежет, а может сделать еще хуже. Появится обида, недовольство – вот что главное. А к чьему порогу пойду я потом со своими пожитками? Беднякам, что мыкаются без пристанища, в наше время и счета нет. Ты подумала об этом? Если в твоей недозрелой тыкве есть хоть капля мозга, не реви, злосчастная. Той, что начинается слезами, может слезами же и кончиться. Радуйся и готовься!

– Как же не плакать! Ох, глаза бы мои вытекли, ничего не видеть бы мне!.. – рыдая, говорила Гульсум-биби. – Погореть его богатству. Байские сыновья, невестки, дочь жизни не дадут Гульнар. Я знаю их нрав. То-то последние три-четыре дня они так изменились. У каждого будто яд каплет с языка. Теперь я поняла почему. Вот как они ее встречают с самого начала! – Гульсум вытерла подолом слезы. – Вы рано радуетесь. Пельмени сырыми подсчитываете. Верно, они богаты. Очень богаты. Только не дадут они покоя Гульнар. Байский дворец тюрьмой для нее будет. Разве не нашлось бы для нашей дочери подходящего человека? Вот Юлчи. Джигит – по горе ударит, гора в порошок рассыплется. Такой не дал бы дочери моей голодать. И Гульнар склонна к нему. Что мне скрывать от вас…

Ярмат вскочил с места. Хватаясь за ворот рубахи, бормоча гневно «Тавба!», забегал по терраске. Потом снова принялся кричать на жену:

– Не болтай пустого! Кто такой Юлчи? Простой малый. А я еще не видел, чтобы какой-нибудь батрак вышел в люди. Дура! Покличь овцу: «Мох-мох!» – и та поймет, а с тобой говорить – напрасно слова тратить. Перестань выть!.. – Ярмат сделал несколько шагов к калитке, потом вернулся и заговорил уже мягче: – Не разболтай раньше времени соседям. Я уже дал слово Алимхану-ака. А слово отца – та же помолвка. Гульнар послушается, ты ей скажи, объясни, посоветуй. Это уже от тебя зависит. Дочь у нас разумная, зря шума поднимать не станет.

Оставшись одна, Гульсум-биби то принималась проклинать бая и мужа, то жаловалась на злую свою судьбу, страстно молила бога о помощи. Больше всего терзал ей сердце предстоящий разговор с Гульнар: она, мать, должна была сообщить дочери такую недобрую весть, да еще утешать и уверять, что это долгожданное счастье!

Гульнар пришла только к вечеру. Она казалась усталой и печальной. Гульсум-биби хотела было отложить объяснение до завтра, но девушка сама вынудила ее открыть сердце. Еще не сбросив паранджи, она с удивлением спросила:

– Вы плачете, айи? Что случилось, поругались с отцом?

– Ну его, обидел он меня, – заговорила Гульсум, стараясь казаться бодрой. – Снимай паранджу, присаживайся ко мне. Я расскажу тебе о своем горе…

Гульнар сняла паранджу, повесила ее на колышек и присела рядом с матерью.

– Дитя мое, ты не ходи больше к хозяевам. Отец приказал…

– Только и всего? Ах, если бы я вовсе не видела этого дома!

Но разве можно! Работы много, сами зовут. – Гульнар немного помолчала. – Айи, вы замечаете – в доме бая последнее время надо мной смеются, издеваются… Когда я подхожу – смолкают. А Нури-апа как змея – так и хочет ужалить. Хорошо, что она сегодня домой ушла. Ух, очень я разозлилась… А почему отец не велел мне ходить туда?

Прежде чем ответить, Гульсум-биби заговорила о бедности в семье, о том, что отцу становится тяжело, что единственная надежда поправить дела – это замужество Гульнар.

– О чем вы, айи? Говорите прямо! – встревожилась девушка.

– Дитя мое, если не станешь бередить и посыпать солью рану твоей слабой, несчастной матери, не заставишь обливаться кровью ее сердце, я расскажу тебе новость, какую принес твой отец.

Гульсум-биби посмотрела на дочь добрыми, полными слез глазами.

– Говорите, айи, говорите скорей! Что случилось? Вы дрожите?

Мать не смогла удержать себя от слез. Рыдая, она передала дочери страшное известие.

Гульнар без чувств уронила голову на колени матери. Долго лежала неподвижно. Потом вдруг, не поднимая головы, закричала в отчаянии:

– Айи! Просите у бога смерти мне!.. Смерти, айи… – и снова умолкла.

II

Сын Шакира-ата умер от чахотки. Сноха, бросив детей, вышла замуж.

После всех этих несчастий старик еще более сгорбился, стал хуже видеть. Он, хоть и работал с прежним терпением и упорством, не мог уже своим трудом прокормить оставшихся на его руках внучат. Оставив за собой лишь ветхую лачугу и мастерскую, большую часть двора он вынужден был продать. В довершение всех бед какой-то сапожник сманил у него помощника-ученика и этим вовсе подсек беднягу.

Сегодня Шакир-ата, обычно засиживавшийся за работой с раннего утра и до позднего вечера, вышел из мастерской задолго до полудня. Прижимаясь к дувалам, осторожно переставляя длинный посох и повторяя на каждом шагу привычное «по пирим», он выбрался наконец из безлюдного переулка, залитого жидким месивом грязи и рыхлого бурого снега, и остановился на перекрестке недалеко от кузницы Каратая. Здесь он некоторое время по-стариковски всматривался, опираясь на посох, затем, убедившись, что в кузнице нет посторонних, подошел, уселся на глиняную завалинку у стены и, отдышавшись, заговорил:

– Судьба – что хамелеон. Смотри, мой свет, как изменчив ее круговорот! Один руками звезды с неба хватает, а другой до своего кармана не дотянется – руки коротки… Когда мир, говорят, пришел с поклоном к Шахмашрабу, тот дал ему под зад пинка. И очень хорошо сделал! Мир коварный, он стоит того…

– Что еще случилось, отец? – нетерпеливо спросил Каратай, любивший краткость и прямоту речи. – Сноха вышла замуж, бросила вам ребят? Слышал. Но что поделаешь? В наши дни у всех от забот головы вспухли. Белый царь, похоже, всех решил погубить. Сгинуть ей, этой войне! Голод, дороговизна…

Шакир-ата недовольно стукнул посохом о землю.

– Я ему о садах, а он о горах. Когда Тахирджан уже в земле, стану ли я думать о невестке! Война, говоришь? Что, царь, сидя на троне, нужду-горе видит, как мы с тобой? – Шакир-ата умоляюще поднял руку. – Эй, да приостанови ты ради святого Давида, своего покровителя, этот звон-перезвон!

– Рад исполнить ваше желание! – Каратай приостановил работу и, улыбаясь, обернулся к старику.

– Мирза-Каримбай женится, слышал об этом, беспечный ты человек?

– А мне-то что? – удивленно поднял брови кузнец.

– Погоди, дай сказать до конца. Ты спроси – на ком? На дочери Ярмата!

Шакир-ата, будто в припадке, затряс головой.

Каратай сразу помрачнел, задумался.

– Я за Юлчи болею душой, – продолжал старик. – Он любит эту девушку. Известно тебе?

Каратай утвердительно кивнул.

– Знаю. А правда ли то, что говорят насчет Мирзы-Каримбая? Кто вам слазал?

– Ты же знаешь, старуха моя иногда ходит по домам, знахарством занимается. Что делать – бедность… Так вот, вчера пошла она лечить байского внука и там слышала. Язык бая, как ножницы портного, остер: уговорили Ярмата, согласился уже. Не успеешь оглянуться – и свадьбу проведут… А Юлчи нет. Да и вернется если, что сделает? Молодой, одинокий, бедняк…

– Ну и бессовестный, ну и пес! – принялся ругать бая Каратай. – Поганая ворона! На цветок еще не распустившийся позарился, а! И все деньги. Обезумел, стыд, совесть забыл! Сейчас только прошел с базара, нос задравши. Хватить бы молотом, размозжить бы подлому голову…

– О, это было бы доброе дело! Да разве можно! – Шакир-ата оперся на посох, поднялся, нерешительно сказал: – Придет Юлчи из кишлака, не знаю, сумеем ли мы что-нибудь ему посоветовать…

– А вдруг они все до его приезда обделают? – встревожился кузнец.

Старик кивнул головой.

– Подумай, Каратай! Поддержи Юлчи. Не оставляй его. Чтоб в горе не согнулся джигит, голову бы не опустил. – Шакир-ата вздохнул, на глазах его показались слезы. – О, неразумный, нелепый мир! Каратай, не найдется ли у тебя хоть полтеньги? Нет наса, с утра тянет…

Каратай покачал головой. Огорченный тем, что он не в состоянии даже такой мелочью помочь бедному старику, которого любил и уважал, как отца, кузнец поспешно высыпал из табакерки остатки наса, завернул в клочок бумаги, протянул Шакиру-ата. Старик поблагодарил и, тяжело опираясь на посох, вышел из кузницы.

Недолго после него пробыл в кузнице и Каратай. Гнев на бая и беспокойство за судьбу Юлчи и девушки мешали ему работать. Наскоро закончив самое необходимое, он вышел, загородив кузницу со стороны улицы легкой циновкой.

III

Три дня Гульнар провела в адских мучениях. С тех пор как мать сообщила ей страшную весть, она не переставала плакать.

Если бы девушка не любила! Если бы мысль о неравном браке хотя бы на мгновенье, как случайный обрывок тучи, когда-нибудь прежде промелькнула бы в ее сознании, затуманив ясные очи, может быть, новость, сообщенная матерью, и не поразила бы ее душу своей неожиданностью. Подобно многим и многим особенно красивым девушкам из бедных семей и Гульнар, возможно, приняла бы известие о предстоящем браке с Мирзой-Каримбаем как веление рока, как печальную необходимость и неизбежное, как смерть, зло, смирилась бы и покорно склонила голову перед волей отца. Но девушка всем сердцем, всем своим существом любила джигита, который казался ей олицетворением силы, мужества и мужской красоты. И поэтому, когда перед ее умственным взором возникал старик со слезящимися глазками, с трясущейся при каждом слове козлиной бородкой, в ее душе, как пламя, вспыхивал гневный протест…

Но на что и на кого могла рассчитывать Гульнар? Ведь без разрешения родителей она не имела права даже переступить через порог калитки. На мать? Но ведь именно мать, сама обливаясь слезами, уговаривает ее покориться судьбе. На отца? Но что говорить об отце, когда он желание старого сластолюбца принимал как особую милость и почитал за счастье и для дочери и для всей семьи!..

Ярмат за последние дни стал совсем другим. Он даже походку переменил: заложив руки за пояс, он как-то не ходил, а семенил по-перепелиному, точно боялся спугнуть птицу счастья, неожиданно спустившуюся на его плечо. Возвращаясь к себе от хозяина-зятя, он говорил шепотом или давал знать о своих желаниях знаками. При обращении с домашними на лице его вместо обычной суровости теперь большей частью разливалось выражение заискивания и мольбы. В руках у него частенько шелестели новенькие кредитки, каких он никогда не держал за всю свою жизнь. Слезы дочери его мало беспокоили. Он считал их обычными для всех девушек, выдаваемых замуж.

Гульсум-биби сначала плакала вместе с дочерью, но затем поняла бесполезность сопротивления железной воле судьбы и смирилась. Хотя материнское сердце ее и терзалось тревогой, она теперь все свои старания направила к тому, чтобы успокоить дочь, ласкала, уговаривала ее, все время твердила «слова, начертанные в книге», когда-то слышанные ею от жены ишана: «Женщин, страдающих и скорбящих в этом мире, в судные дни сама дочь пророка Мухаммеда Фатима-биби поведет в рай…»

Гульнар все время думала о Юлчи и с нетерпением ждала его. Иногда ее пугала мысль: «Откуда мне знать, может быть, он уже вернулся? Может, и он, как я, забился в какой-нибудь угол со своим горем?..»

Юлчи! Хоть бы на миг встретиться с ним, склонить ему на грудь голову, послушать, как бьется его сердце. Посоветоваться, как вырваться из этого капкана!.. Но где он? Как узнать это? В доме нельзя даже упоминать его имени. И не только при отце, даже при матери. Ведь и для матери она теперь уже «чужое добро», а Юлчи здесь – только посторонний…

Короткий зимний день показался Гульнар бесконечно долгим. Но и вечер не принес ей утешения. Через окно уже было видно, как голые вершины деревьев окрасились в предзакатный багрянец, как в чистом морозном воздухе над крышами соседних домов медленно поплыли голубоватые волны дыма, а в сознании девушки неотступно стоял все тот же вопрос: «Где Юлчи? Как мне узнать это?..»

Неожиданно до слуха Гульнар дошел негромкий шепот. Девушка невольно прислушалась. Гульсум-биби, сидевшая у сандала, горько жаловалась: «Несчастная судьба моя. Надеялась, что к калитке моей под музыку карнаев и сурнаев с друзьями-товарищами придет зять, обсыпят его серебром[87]87
  Свадебный обычай.


[Закрыть]. Я надену ему на голову венец с султаном из филиновых перьев… А тут, видишь ли, придут только дам-ла-имам с суфи[88]88
  Суфи – служитель мечети, призывающий к молитве.


[Закрыть], прочтут что положено, и я, злосчастная, дочь свою – принцессу, как старуху какую-нибудь, должна буду проводить без свадебных песен, без веселья, без радости, молча, будто воды в рот набравши…»

Сердце Гульнар затрепетало. Девушка поняла, что скоро будет свадьба, что мужчины уже договорились и отец, должно быть, предупредил обо всем мать.

Гульнар быстро отошла от окна, присела на корточки у очага рядом с умолкшей матерью, порывисто прижалась к ней, точно этим движением хотела выразить все свое горе.

– Айи, попросите отца, пусть не торопится, – умоляюще заговорила она. – Пусть прислушается и к желанию единственной дочери. Еще хоть немного поживу с вами в бедности. Не хочется расставаться. Раньше я не любила эту нашу хибарку, а теперь… Теперь этот старый дом наш мне кажется лучше всяких пышных байских хором!

– Ох, дитя мое, если бы отец твой прислушивался к моим словам!.. Приходит – и всякий раз приносит какую-нибудь новость: элликбаши так сказал, элликбаши вот этак сказал… Ух, смерть моя! – Гульсум-биби умолкла, взглянула на дочь, вздохнула тяжело: – Посмотри на себя в зеркало. За три дня стала такой, будто три года болела. Не убивайся так, доченька. Такая участь не только на твою голову. Одни выходят за молодых, а другие за… иных-прочих. Бог, видно, звезду твою к этому направил. Что поделаешь?..

– Сгинуть той звезде моей, айи! Не загоревшись, потухла она. На голову мою бедой упала… Айи, вы меня еще хоть дней пять-шесть не отрывайте от себя. Это моя последняя просьба…

Мать и дочь долго плакали. Огонь в очаге медленно покрывался пеплом.