Текст книги "Священная кровь"

Автор книги: Айбек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Сытые кони заблестели, словно омытые водой, и стали еще более красивыми.

Поднялся и Джура. Он подошел к своему коню, привязанному в отдельном стойле, ласково похлопал его, приговаривая:

– У, родной ты мой! Как здоровье? Хорошо ли отдохнул? Не желает ли чего душа твоя, мой каренький?

– Выспались, Джура-ака?[10]10
  Ака (старший брат) – почтительная форма обращения к старшему по возрасту или положению.


[Закрыть] – спросил Юлчи.

– Э-э, братец! – Джура зевнул, широко раскрыв лишенный передних зубов рот. – Разве у таких, как мы с тобой, при жизни есть время выспаться? После смерти – другое дело.

– Это правда!

– А ты, видно, тоже любишь лошадей. Да?

– Еще бы! – засмеялся Юлчи. – Лошадь – лучшая тварь на земле. Очень люблю!

– Если бы они от этого стали твоими… – вздохнув, заметил Джура.

– Да-а… – протянул Юлчи. – Но, говорят, хорошее намерение – уже наполовину богатство. Когда-нибудь и я своего коня заседлаю. Может, он не будет ни летуном, ни скакуном, пригодным для улака[11]11
  Улак – конноспортивное состязание, на котором участники состязания вырывают друг у друга козлиную тушу.


[Закрыть] и скачек, но будет хорошим работягой.

Джура пожал плечами и безнадежно махнул рукой, показывая, что он-то уже ни на что не надеется. Поймав присосавшуюся к лопатке лошади желтую «собачью» муху, он выругался, раздавил ее каблуком сапога, потом засучил рукава и, негромко мурлыча что-то себе под нос, принялся за дело.

Юлчи задержался у стойла, залюбовавшись конем. Джура заметил это, расправил спину, обвел взглядом конюшню.

– Буланый хозяина твоего тоже хорош! – проговорил он. – Если ты знаешь толк в лошадях, конь этот из тех самых буланых, о которых рассказывают в сказках.

– А ваш? – засмеялся Юлчи.

Джура любовно провел ладонью по крупу коня.

– О нем и говорить нечего! – с гордостью сказал он. – Это первый из первых. Равного ему не сыскать. Посмотрел бы ты, как он бежит! И старый и малый глаз оторвать не могут! Заприметят издали и провожают, пока не скроется… Стой, стой! Что, мухи нападают, каренький? Сейчас мы их в ад спровадим… – Расправившись с мухами, Джура продолжал: – Только, надо сказать, у человека часто бывает дурной глаз, братец. Как-то стою на Иски-Джува[12]12
  Иски-Джува – название одной из частей старого Ташкента


[Закрыть], жду хозяина. Базарный день, народу много. Все на лошадь глаза пялят… Подходит один седобородый – раньше он барышником был. Оперся на посох, уставился на коня. «Живу, говорит, я со времени Малля-хана кокандского, сын мой. Видел много и ханских и байеких коней, много прошло их через мои руки. Но этот – не конь, а душа живая! Чей он? Сколько стоит?» «Сожрал ты мне коня!» – подумал я и говорю ему: «Другого бы на твоем месте кнутом хватил, а тут седины твои приходится уважать…» И что бы ты думал? На другой день заболел мой конь! У меня чуть душа не выскочила. Хорошо еще, кроме меня, никто не заметил. Хозяин-то в лошадях и на просяное зернышко не смыслит… – Джура вздохнул. – Ходить за чужой скотиной самое трудное дело, братец. Что случится – беда на твою голову. Хозяин у меня шумливый. Даже самый смирный человек и тот, как только разбогатеет, начинает забываться. Знаем мы! А над кем и поглумиться, как не над работником?.. Так вот, что же мне, думаю, делать? Голова пошла кругом. Побежал я к знахарю-мулле[13]13
  Мулла – человек, окончивший медресе.


[Закрыть]. Слышал, что крепко помогает его заговор… Стой, стой! Сейчас я тебя, дорогой, начищу так – будешь блестеть, что девушка после бани… Да, пришел я к мулле и что, думаешь, сказал ему? «В нашем, говорю, доме заболел один бедняга. Видно, джинны душат. Идемте, пошепчите, может, исцелит ваш заговор…» – «Хорошо», – отвечает мулла и отправился со мной. Пришли мы. Веду его в конюшню, говорю: «Почтенный, вот наш больной». А мулла смеется: «Ничего, говорит, в этом особого греха нет. Вчера мне пришлось читать молитву над коровой». Мулла прочитал молитву. Пошептал, подул, поплевал на стороны. Сказал: «Сглаз это. Обкуришь еще исрыком[14]14
  Исрык – гармола.


[Закрыть] – пройдет». Вручил я ему за труды свой собственный целковый. Ушел он. А мне опять не спится. Ровно в полночь бегу к своей старухе матери… У меня, братец, всего только и родни, что одна мать. Мне уже сорок лет. И ни жены, ни детей. Бобылем, можно сказать, прожил свой век… Мать моя тоже ловка насчет того, чтобы от сглазу полечить, пошептать, поплевать направо-налево. Разбудил я старуху. «Вставай, говорю, показывай свои чудеса!» Рассказал ей все. Пошли мы. Зимняя ночь, холод. Земля скользкая что стекло. Мать-бедняга падала не раз. Ну все же добрались кое-как… До рассвета и она успела пошептать над конем… Уж не знаю, кто из них помог только выздоровел конь… Так-то, брат, – заключил свой рассказ Джура. – Но, говоря по правде, нам, кучерам и конюхам, трудно, очень трудно… Ну-ка, стань в сторонку, желанный, – ласково обратился Джура к коню. – Дай брюхо тебе почистить…

Солнце уже поднялось довольно высоко. Гости встали, оделись и, весело болтая, разгуливали вокруг цветника.

Джура, покончив со своими делами, смело подошел к ним, кое с кем даже обменялся парой-другой слов, затем, отпросившись у хозяина, вышел на улицу. Юлчи же присел на корточки под деревом, на берегу арыка, подальше от гостей. Он не только подойти к ним – даже смотреть в ту сторону стеснялся. Их разговоры, поведение, обращение – все казалось ему чуждым и непонятным.

Из калитки внутренней половины дома вышел Мирза-Каримбай. Юлчи вскочил, поздоровался с ним. Бай пробормотал обычное «ваалей-кум» и, даже не взглянув в его сторону, прошел к гостям. Немного погодя он вернулся, позвал Юлчи:

– Идем-ка со мной, племянник.

Бай легко перепрыгнул через арык и пошел впереди. Новые лаковые капиши его мягко поскрипывали, легкий шелковый халат сиял, переливаясь на солнце разноцветными огнями, вспыхивал искрами, от которых рябило в глазах.

Через маленькую калитку они вышли в сад. Юлчи показалось, что он попал в рай. Сад был огромный. Больше двух танапов земли занимал виноградник. Под высокими, уходящими вдаль сводами его свободно могла пройти кокандская арба[15]15
  Кокандская арба – арба на двух высоких колесах.


[Закрыть]. Зеленые листья винограда шевелились под ветерком, блестели на утреннем солнце. Вдоль высокого дувала, окружающего сад со всех четырех сторон, росли персиковые деревья. Ветки их под тяжестью плодов, несмотря на подпорки, ломились, клонились к самой земле. За виноградником начинался большой яблоневый сад. Юлчи удивился: все деревья, в какую сторону ни взгляни, стояли ровными, как по нитке, рядами и на одинаковом расстоянии друг от друга. Яблони низкорослые, а плоды крупные, хотя еще зеленые. Кроме этого, в саду было много груш, урюка, айвы, джиды.

Когда обошли сад, Мирза-Каримбай остановился и с улыбкой спросил:

– Есть у тебя желание поработать, племянник?

– Я привык работать, – просто ответил Юлчи.

– Вот и хорошо. Надо будет прочистить в саду с двух сторон зауры[16]16
  Заур – канава.


[Закрыть]. Затем хорошенько прополоть виноградник. Но об этом я между прочим упомянул. Сейчас для тебя есть другое дело. Пойдем покажу.

При выходе из сада они столкнулись с незнакомым Юлчи молодым человеком. Он был тонок, бледен, с узкими глазами и густыми, сросшимися бровями на низком лбу. Незнакомцу было не больше двадцати пяти лет, но испитое лицо делало его старообразным. На нем были новенькая вышитая тюбетейка, длинный чесучовый камзол с отворотами и накладными карманами и новые, щегольские сапоги.

Молодой человек остановился.

– Этот джигит – ваш племянник, отец? – спросил он Мирзу-Каримбая и тут же обратился к Юлчи: – Как жив-здоров? Благополучно ли прибыл? Рад, рад… – Притворно улыбаясь, молодой человек протянул Юлчи кончики пальцев и в ту же минуту скрылся в саду.

Юлчи догадался, что это младший сын Мирзы-Каримбэя – Салим-байбача.

Неподалеку от клеверника Мирза-Каримбай остановился.

– Видишь эти пни? – заговорил он, внимательно взглянув на Юлчи. – Здесь была роща из карагача и тополя. Прошлый год ее вырубили. Теперь ты должен выкорчевать пни, расчистить землю.

– С этого и начинать? – спросил Юлчи, окидывая взглядом вырубку.

– Да-да. Это очень нужное дело. Во-первых, освободится земля. А земли тут немало. Без четверти танап примерно. После ты хорошенько вскопаешь весь участок, на одной половине посадишь морковь, на другой – картошку. Вот мы и будем обеспечены на зиму. А потом, смотри, сколько тут дров! Если все эти пни аккуратно выкопать и расколоть, получится немало топлива. А без топлива, свет мой, никакой котел не закипит. Если всякую мелочь покупать на базаре, даже казна царя Соломона не выдержит, племянник. Хозяйство надо вести умеючи. Хорошенько обкапывай, чтобы корней в земле не оставалось. Понял?

Юлчи утвердительно кивнул головой.

После завтрака Юлчи принес кетмень, топор и принялся за дело. Он был привычен ко всякой тяжелой работе, но корчевать пни ему еще не приходилось. Пней было много, торчали они близко друг от друга. А земля – что камень! Обдумав, с какой стороны начать, Юлчи прежде всего взялся окапывать самые большие пни.

Кетмень отскакивал с коротким, глухим звоном. Земля дробилась и далеко разлеталась по сторонам. Юлчи понимал, что лучше было бы землю вокруг пней полить водой и подождать, пока она размякнет, но продолжал долбить, чтобы не терять времени и не вызвать неудовольствия дяди. У него пересыхало в горле, он подходил к арыку, пил воду и снова брался за кетмень. Скоро он сбросил мокрую от пота рубаху.

Земля понемногу поддавалась силе. Юноша постепенно приспособился. Глубже земля становилась мягче, и дело пошло быстрее. Обнажился первый большой пень. Юлчи взял топор и принялся обрубать и выдирать из земли толстые корни. Неожиданно он увидел какую-то девушку, стоявшую неподалеку, у края клеверника, и украдкой наблюдавшую за ним. Вместо паранджи на голову у нее накинут рваный легкий халат. Одета она в старенькое, но чисто выстиранное белое ситцевое платье. На ногах – поношенные галоши. Рядом у ног ее стояло ведро.

Юлчи ни на минуту не оторвался от дела. Но, когда он, взмахивая топором, выпрямлялся, взгляд его каждый раз невольно обращался в сторону клеверника и останавливался на девушке. «Чья она, откуда и куда идет?»

Девушка была настоящей красавицей. Высокая ростом, очень юная, тонкая и стройная, как молодая таловая ветвь. Солнце горело в завитках ее волос, спадавших на лоб и виски. А белое нежное личико, казалось, само излучало свет.

Юлчи бросил топор и, смахнув со лба пот, смелее посмотрел на девушку. Та смутилась и закрыла лицо халатом. С минуту она стояла не шелохнувшись, затем быстро наклонилась, подняла ведро и обочиной клеверника пошла к байскому саду. Юлчи, застыв на месте, не отрывал от нее глаз. Немного погодя девушка обернулась, бросила на него мимолетный взгляд, и юноша скорее почувствовал, чем увидел, ласковую, застенчивую улыбку на ее лице. Когда девушка скрылась между деревьями, у Юлчи почему-то вырвался глубокий, из самого сердца вздох. Он нехотя перевел взгляд на пень, торчавший у его ног, и снова принялся за работу.

Солнце приближалось к зениту. Воздух пылал. Не слышно было ни лая собак, ни пения птиц. Все живое попряталось в тень, дремало. А Юлчи, разрывая кетменем грудь земли, корчевал пень за пнем, голые плечи и спину джигита жгли прямые, отвесные лучи. Уже давала себя знать усталость, от голода временами подступала тошнота. «Наверное, забыли обо мне, захлопотавшись с гостями, – подумал Юлчи. – Ни чая, ни хлеба никто не несет».

Ровно в полдень показался Ярмат с чаем и лепешками. Он еще издали сердито крикнул:

– Бросай скорей! Сгореть можно на таком солнце! – Ярмат окинул взглядом развороченную землю, уже выкорчеванные огромные корявые пни и покачал головой: «Ну и могучий джигит!»

Они устроились в прохладной тени дерева. Ярмат разломал лепешку и, протянув Юлчи пиалу с чаем, посочувствовал ему:

– Это самая проклятая работа. Она изматывает человека.

– Верно, – согласился Юлчи. – Но для молодого, здорового парня – ничего.

Ярмат тяжело вздохнул и, растянувшись на зеленой траве, принялся обмахивать грудь полой халата.

– А вы, похоже, совсем уморились, ухаживая за гостями, а, Ярмат-ака? – пошутил Юлчи.

– Э-э, что гости… – ответил Ярмат. – За гостями хозяева сами ухаживают. Я уже сколько дел сегодня переделал! Нагрузил арбу навоза и отвез на главный участок. На обратном пути навалил клевера – у одного казаха взял: должен был нам тысячу снопов. Вечером или завтра утром по холодку отвезу его на городской наш двор. А клевер! Каждый сноп больше обхвата! И достался почти даром! Хозяин договорился еще ранней весной и уплатил казаху деньги вперед.

– Богатые люди, – заметил Юлчи, – каждую мелочь заготавливают вовремя, и все достается им по дешевке. Это только бедняки покупают, когда приходит крайняя нужда, и переплачивают втридорога.

– Верно. Справедливые слова.

– Значит, у дяди и в других местах земля есть? – спросил Юлчи.

– Здесь – только место для отдыха в летнюю пору. Главный наш участок – подальше к горам, отсюда больше часа езды. Там хлопковые поля. Работают на них батраки и поденщики. Эхе, ты еще ничего не знаешь! Хлопком особенно интересуется старший сын хозяина – Хаким-байбача. Он только тем и занят, что скупает его и в Ташкенте, и в Фергане. Мне все их дела известны. Я же говорил вчера, что работаю здесь уже шестнадцать лет. В тот год, как я пришел сюда, бог послал мне дочь, а сейчас она уже невеста. Других детей у меня больше нет, а дочке дай бог долгой и счастливой жизни – будет кому поминальную свечу по мне зажечь…

«Не его ли это дочь?» – вспомнил Юлчи о девушке. Он налил в пиалу чаю и поставил перед Ярматом:

– Пейте. Вы сами ташкентский?

Ярмат приподнялся на локоть, отхлебнул два-три глотка чая.

– Я из-под Самарканда, – заговорил он. – Родился в кишлаке, рано остался сиротой. И чем только не занимался! Все ремесла перепробовал, кроме воровства. После нанялся в работники к одному самаркандскому баю. Он был другом вашего дяди. Когда дядя бывал в Самарканде, он обязательно заезжал к нам. Проработал я три-четыре года, и хозяин мой – жизнь его оказалась короткой – умер. Все имущество осталось малым ребятам. Появилось и еще много разных наследников. Богатство – будто водой размыло. В эту пору вдруг приезжает теперешний мой хозяин. На обратном пути он захватил и меня. Потому – знал мою честную работу… Да, жизнь течет быстрее, чем вода в арыке. Сколько лет прошло, а мне кажется, что все это было только вчера.

Юлчи внимательно слушал. Ярмат, опорожнив пиалу, продолжал:

– Мне известны все тайны этой семьи. И радость, и горе – все делю с ними. Я знаю и гостей их, и родню. Известно мне и состояние хозяина. Дядя твой – большой богач. Особенно прибавилось у него богатства за последние пять-шесть лет. Такова, видно, воля аллаха: богатство, если оно приходит, то приходит, разливаясь рекой… Вот так, братец! Я – свой человек в этом доме. Я и отца вашего знал, раза два беседовал с ним, сегодня вспомнил.

– Вы, наверное, хорошую погодовую плату получаете от хозяина? – спросил Юлчи и выжидающе посмотрел на Ярмата.

Ярмат помолчал. Уставившись в землю, он некоторое время вертел в руках тыквенную табакерку, словно обдумывал ответ. Потом медленно заговорил:

– Ей-богу, я никогда не рядился и не просил чего-нибудь за свою службу. Заплатят по совести, думаю, и так живу. Зиму проводим в клетушке рядом с хозяином, а лето – под навесом, вон за тем садом. Иной раз попробуешь чего-нибудь из хозяйского котла, а то свой котелок кипятим. Хоть и не жирно, зато свое. Жена зиму и лето работает в хозяйской ичкари: стирает, убирает в доме, печет хлеб, стегает одеяла, вышивает в приданое для хозяйской дочери сюзане, платки, ткет паласы. Э, разве может быть на свете чего-нибудь больше, чем работы. Так вот и живем день за днем. Есть так есть, а на нет – и спроса нет. Трудная жизнь настала, братец. Бывало, верблюжьи орешки по дороге валялись, а теперь и они – как лекарство для глаз, даром не найдешь. Мало ли сейчас таких, что, нуждаясь в куске хлеба, нищенствуют по улицам? Избави бог от этого…

Ярмат, заложив под язык щепоть наса, умолк. Юлчи отдыхал, опустив усталую голову.

Вдруг, нарушив безмолвие раскаленного воздуха, послышались звуки песни. Прелестью и свежестью весны повеяло от мелодии, от чистого и звонкого голоса певца. Юлчи даже зажмурился от удовольствия.

Песня долетела издалека, с байской половины. Чтобы не нарушить очарования, Юлчи ни о чем не спросил Ярмата. Весь отдавшись звукам, он плотнее закрыл глаза и еще ниже опустил голову. Душа юноши, казалось, медленно таяла в песне, а нежный, ласкающий сердце голос как бы высасывал усталость из всех его жил…

Песня кончилась. Но через минуту взвилась снова. Тот же голос звенел уже иной мелодией, расцветал иными красками, горел иной страстью, еще более захватывающей душу…

Когда замерли в воздухе последние отзвуки и этой песни, Юлчи не вытерпел:

– Какой голос! В жизни не слышал такого! Это у дяди поют?

Ярмат сплюнул табак, снисходительно улыбнулся:

– Да, у нас.

– Вчера певца не было слышно. Наверное, сегодня днем приехал?

Ярмат рассмеялся:

– Этот певец известен на весь свет. Голос его – единственный из единственных. Но сейчас его здесь нет.

– Как же так? – удивился Юлчи. – Если его нет, откуда песня?

– Верно, певца нет, а песня есть, – продолжал смеяться Ярмат. – Штуку такую граммофоном зовут, видал?

– Нет. А что это такое?

– Голос певца переводят на отдельные кружки вроде тарелочек. Положат потом такую тарелочку на машину, покрутят ушко. Тарелочка начнет вертеться быстро-быстро, и польются песни, зазвенят дутары[17]17
  Дутар – двухструнный музыкальный инструмент с длинным грифом.


[Закрыть], тамбуры. Прямо как живой человек…

– Дурачите меня, думаете: кишлачный простак поверит, мол? – нахмурился Юлчи.

– Зачем мне тебя дурачить? Умом-мудростью можно всего добиться. Вот конку в городе раньше таскали лошади. А теперь конка без лошадей бегает. А почему – без лошадей? Все наука, мудрость. Так и граммофон. Он, должно быть, из Фарангистана[18]18
  Фарангистан – Франция


[Закрыть] появился. Недавно один знающий человек рассказывал: у них, говорит, по части всяких ремесел искусные мастера есть. Среди баев граммофон теперь модой стал. На пирушках поставят его посредине и наигрывают. Не веришь – вечерком могу показать.

Вдруг послышался другой голос. Кто-то быстро-быстро говорил – то по-мужски басом, то по-женски тоненько, то, словно младенец, тянул: ынга, ынга…

Юлчи удивленно глянул на Ярмата.

– Это Абдулла, знаменитый комик. Сейчас он в граммофоне потешается, – пояснил Ярмат.

– Товба! – только и мог сказать Юлчи. Он взял кетмень и молча принялся за работу.

Ярмат собрал чайник, пиалы и, уходя, крикнул:

– Живой будешь – в Ташкенте еще и не таких чудес насмотришься, паренек!..

III

Гости с аппетитом съели мастерски приготовленное жаркое, выпили сверх того по большой касе «кабульской» шурпы и сидели в беседке, тяжело отдуваясь. Когда Ярмат полил водой двор, гости перешли в тень карагача на просторную супу. Там, облокотившись на большие пуховые подушки, они расположились на шелковых одеялах, разостланных по краям мягкого красного ковра, и пили чай. Пили много и жадно, стараясь утолить жажду. Жара и переполненные желудки особенно томили толстяков. Среди восьми гостей непомерно тучными были двое: недавно разжившийся и так же быстро растолстевший владелец хлопкового завода Джамалбай и потомственный «бай-калян» – великий бай, скотовод Султанбек. Расположившись на противоположных сторонах супы, оба толстяка часто обменивались дружескими шутками, подсмеиваясь над своей полнотой.

Большинство гостей были людьми среднего возраста – от тридцати до сорока лет. Потягивая густой чай, они говорили о торговле, о женщинах, о банковских делах. «Гвоздем» беседы были анекдоты о скупости одного известного ташкентского бая: собравшиеся здесь, видимо, считали себя людьми щедрыми, чуть ли не равными легендарному Хатамтаю[19]19
  Хатамтай – легендарный богач, отличающийся щедростью.


[Закрыть]…

Из внутренней половины двора вышел Мирза-Каримбай.

– Всем ли довольны? Не скучаете ли? – любезно обратился он к гостям, присаживаясь на супу.

Из уважения к старику гости сделали попытку подобрать ноги и сесть, как того требовало приличие.

– Располагайтесь, располагайтесь свободно, как вам удобнее, – запротестовал бай. – В летнюю пору посидеть вольно за городом – самый лучший отдых…

Беседа расстроилась: анекдоты о скупом бае были исчерпаны, а говорить при старом человеке о женщинах было неприлично.

Султанбек, посапывая, начал дремать.

– Мулла Абдушукур, – обратился к одному из гостей Мирза-Каримбай, – расскажите, какие новости на свете. Давно не приходилось беседовать с вами.

Абдушукур – худощавый человек лет тридцати пяти, в очках, с сухощавым смуглым лицом и впалыми висками, с небольшими усами, настолько старательно закрученными, что тоненькие стрелки их чуть не касались ноздрей. Одет он по последней моде – в короткий камзол. Среди гостей Абдушукур был единственным, о ком можно было сказать: «В кошельке у него медный пятак, зато он поговорить мастак».

В предместье Ташкента Аския у отца Абдушукура был клочок земли. На этом клочке они всей семьей выращивали помидоры, редиску, лук, капусту, морковь. Старания главы семьи были направлены на то, чтобы доставить свой товар на рынок по возможности раньше и продать его подороже. Абдушукур некоторое время помогал отцу, но впоследствии избрал себе другой путь. По окончании начальной духовной школы он перешел в медресе и поселился в одной из предназначенных для студентов каморок. Постоянно нуждаясь, он проучился четыре года. Потом влечение к духовным наукам у него остыло, карьера имама[20]20
  Имам – духовное лицо, руководящее молением в мечети.


[Закрыть] перестала его прельщать, и он, не закончив учения, ушел из медресе.

Мечта выехать для продолжения образования в Стамбул или Египет не была осуществлена из-за недостатка средств, и Абдушукур некоторое время оставался без дела. Потом с помощью своего дяди, слывшего «деловым человеком», он поступил писцом к одному баю и выехал с ним в город Токмак. Там перешел на службу к татарскому купцу и уехал в Казань. За три года жизни в Казани Абдушукур завел знакомства среди татарских купцов, дружил с купеческой молодежью, приобрел привычку читать газеты и журналы. Возвратившись в Ташкент, он стал выдавать себя за одного из «просвещенных» и «прогрессивно мыслящих» мусульман, высказывался за открытие так называемых новометодных школ. Полагая, что этим способствует «пробуждению нации», сочинял бесцветные, неглубокие по мысли и корявые по форме риторические стихи. Татарских религиозных деятелей Мусу Богиева и Ризаитдина Фахритдинова он считал великими учеными, а перед турецким литератором Ахмедом Мидхатом преклонялся и считал его гением и светочем знаний. Читать по-русски Абдушукур не умел, но объяснялся довольно бойко. Этому он научился еще в ту пору, когда вместе с отцом ходил в «новый город» продавать зелень.

Одни называли Абдушукура «законником» – адвокатом, другие «безбожником». В настоящее время он был приказчиком, другом и советчиком Джамалбая. В гости он приехал вместе со своим хозяином на пролетке.

Абдушукур вынул из нарядной коробки с надписью «Роза» папиросу, но, прежде чем закурить, постарался удовлетворить любопытство Мирзы-Каримбая:

– Таксыр[21]21
  Таксыр – господин.


[Закрыть]! На свете много интересного. Обо всем, что происходит в мире, ежедневно сообщают газеты.

Путая последние известия со старыми, Абдушукур сообщил несколько интересных, на его взгляд, фактов. Когда он заговорил о войне на Балканах, Мирза-Каримбай, любивший слушать рассказы о войнах и сражениях, сейчас же перебил его:

– Какое царство с каким воевало?

Абдушукур в душе пожалел этого богатого мусульманина, ничего не знающего о таком важном событии, однако не подал виду и терпеливо рассказал, какие государства воевали и каков был конец войны.

– Царство Булгарское и еще как… Юнан[22]22
  Юнан – Греция.


[Закрыть], говорите? Какие трудные названия! – заметил один купец.

Абдушукур продолжал:

– Халиф всего мусульманского мира, его святейшество султан Турции оказался одиноким в этой войне, войска их святейшества потерпели жестокое поражение. Эти поистине трагические события, уронившие престиж ислама, произошли только вследствие разобщенности мусульман и отсутствия согласия между ними. Если мы, мусульмане, не высвободимся из тины невежества, не встанем на путь прогресса, не укрепим взаимного согласия, то в ближайшее время христиане доберутся и до наших святых мест. Они не остановятся даже перед тем, чтобы взять под обстрел из своих пушек святыни Мекки и Медины.

– Предрешать что-либо заранее – ошибочно, Абдушукур, – внушительно возразил Мирза-Каримбай. – Все, что ни совершается – совершается по воле аллаха.

Тоненьким женским голоском в разговор вмешался мануфактурист Халыкбай – невзрачный, немощный на вид человек:

– Вы, Абдушукур, из тех, кто умеет отличить белое от черного. Только и вам не следует забывать, что милостью аллаха нога кяфира[23]23
  Кяфир – неверный, человек иной веры.


[Закрыть] никогда не может приблизиться к святыне Каабы, а не то чтобы захватить ее или взять под прицел из пушек! Ведь каждому правоверному мусульманину известно – там священная могила Мухам-меда-Алайхи-саляма! А сколько там покоится великих святых! Это место охраняет сам аллах. Я простой человек, но даже и я понимаю – говорить надо о том, что мыслимо и возможно.

– Разве может попасть пушка в дом божий?! – присоединился к разговору торговец фарфоровой посудой Таджихан-байбача. В прошлом году возвратился из паломничества по святым местам мой дядя. По словам этого почтенного человека, через могилу пророка даже голуби не смеют перелетать. Подлетят, поклонятся и облетают стороной.

– Великий грех сомневаться в милости и покровительстве всемогущего аллаха, – пробормотал Мирза-Каримбай.

Медленно шевеля толстыми, мясистыми губами, заговорил Султанбек:

– Сказать по правде, в наше время много всякого болтают.

Но во всей этой болтовне ни смысла, ни смака. Только голова болит. Отчего это – не знаю. Может, наступили последние времена и уже явились Вэ-джудж и Ме-джудж! – Султанбек окинул взглядом присутствующих, раздумчиво поковырял в носу и, превозмогая одышку, продолжал: – Появилось много всяких молокососов, – он бросил насмешливый взгляд в сторону Абдушукура. – Вот Абдушукур их хорошо знает. Эти молокососы на каждом шагу лезут со своими вздорными советами. Недавно сижу я со своими приятелями. Разговор зашел о тоях. Я рассказал о своем намерении устроить осенью этого года той по случакт обрезания сына. Друзья надавали мне много хороших советов. Однако в нашем квартале завелся один блудливый козел. Тоже постоянно читает газеты. И что бы вы думали этот ублюдок сказал? «Султанбек-ака, говорит, вы, согласно шариату, устройте мавлюд-той[24]24
  Мавлюд – молитва в честь рождения Мухаммада.


[Закрыть]. Чтобы это послужило примером всему народу. А я потом напишу в газету, мол, такой богатый и всеми уважаемый человек, как Султанбек, обрезание сына сопроводил устройством мавлюд-тоя». – «А что это за той, братец?» – спрашиваю его. А он: «Пригласите, говорит, два-три десятка людей, попросите прочитать мавлюд – молитву, которая читается в день рождения пророка. Это и будет той по шариату…» Меня даже в жар бросило от его слов. «Я не поминки, говорю, собираюсь справлять, а той! Той в честь сына! Три кобылицы, говорю, и двадцать одного барана зарежу!

С барабанным боем, с карнаями[25]25
  Карнай – духовой музыкальный инструмент – длинная прямая медная труба.


[Закрыть] три дня пировать буду. Отцы-деды мои, говорю, задавали пиры по неделям!..» Так вот, зачем эти молокососы вмешиваются в чужие дела? Читай себе газету, если есть охота. А когда мне вздумается устроить большой той – не мешай.

Я сделаю это ради своего собственного сына, буду расходовать свои собственные деньги. У меня свои привычки, свои желания.

Да и как этот молокосос, даже не нюхавший пыли во дворе медресе, стал вдруг знатоком шариата? Если по шариату положено устраивать мавлюд-той, то почему об этом ничего не говорят наши улемы. И еще меня огорчает то, что им верят даже некоторые из наших баев и молодых купцов. Вот сын Азимаходжи – Турсун-байбача – тоже хлопочет об открытии новой школы. Недавно приходит к нам и давай меня обхаживать. «Один сын у меня учится в кары-хана[26]26
  Кары – человек, знающий весь Коран наизусть.


[Закрыть] – в начальной духовной школе, – говорю ему, – другого я отдал в русскую школу на Хадре. Все. Довольно!»

Султанбек, утомившись от такой длинной речи, тяжело облокотился на подушку и принялся вытирать пот с толстой красной шеи и с круглого, как точильный камень, лица.

– Для наших сыновей довольно и школы на Хадре. Какая же еще школа нужна?.. – поддержал Султанбека один из купцов.

У Абдушукура так и чесался язык ввязаться в спор. Он уже приготовился было дать обстоятельное разъяснение насчет устройства тоев по-новому, высказаться по поводу улемов, шариата и школ, но тут в разговор вступил Хаким-байбача.

Старший сын Мирзы-Каримбая говорил спокойно, рассудительно.

Он не стал возражать против новых школ, но высказал пожелание, чтобы в этих школах было уделено побольше времени изучению «благородного корана». О тоях же байбача сказал так:

– Шариатом, слышали мы, расточительность не одобряется. Однако пока от улемов нет прямых указаний насчет тоев, придавать какое-либо значение разговорам молодежи не следует. Блюстителями шариата являются отцы народа, и только они. Молодым следует выбросить из употребления слова «прогрессист», «консерватор», в деле просвещения народа надо идти рука об руку с нашими улемами[27]27
  Улема – ученый-богослов.


[Закрыть] и сохранять перед ними необходимую почтительность. Вмешиваться в дела шариата, помимо улемов, значит вносить раскол в народ, разрушать устои ислама. Последствия от этого могут быть только самые дурные. – Хаким-байбача обернулся к Абдушукуру: – Никогда не задевайте в спорах наших улемов, Абдушукур!

Абдушукур собрался было выступить с целой проповедью, но теперь счел за лучшее промолчать. Он лишь улыбнулся в ответ и кивком головы выразил согласие со словами Хакима.

Минутное молчание нарушил Салим-байбача.

– Не мало грехов водится и за нашими улемами, – сказал он, взглянув на брата. – Вместо того чтобы бороться с ересью, они потворствуют ей. Не запрещают расточительности в расходах на той и пиршества, а, наоборот, сами любят ходить с тоя на той и щеголять шелковыми и парчовыми халатами. Молодежь говорит: «Деньги, которые наши баи тратят на той, лучше пустить в торговлю, передать на устройство театров». И правильно! Улемы всех, кто читает газеты, называют «кяфирами», но это же просто невежество.

Гости мало придали значения словам Салима, но все заметили, что Мирза-Каримбай нахмурился и опустил голову, явно недовольный сыном.

– Брат наш Салим, – сказал Хаким-байбача, – болтает все, что ни придет в голову. Товарищи его из этих самых молокососов.

Салим промолчал. Он сидел, небрежно играя золотой цепочкой своих часов.

– А что это такое – театр? Цирк, что ли? – спросил Абдушукура чаеторговец Садриддин.

– Нет, это совсем не то, Садриддин-ака! – охотно пояснил Абдушукур. – Если вы хоть раз побываете, то поймете, что это настоящая школа!

– Видел я театр, – пыхтя и отдуваясь, заговорил хлопковик Джамалбай. – Абдушукур уговорил меня, и я пошел… Вы называете это школой, Абдушукур! А что это за школа? Где там учителя, ученики? Показали, как какой-то неграмотный мальчишка стал босяком, и все?