Текст книги "Молчание Апостола"

Автор книги: Аноним

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

– Ну, храни нас Бог! – заглушая двигатели, прокричал Артур, отпуская педаль тормоза.

– Я агностик! – прокричал в ответ Марк.

– Значит, храни Господь меня и Эли, а Марк Айнштайн о себе сам позаботится, – весело парировал МакГрегор.

Элегантная машина набирала скорость, в какой-то момент Артур потянул штурвал на себя – и вот LearJet уже летел над землей, постепенно, но очень постепенно набирая высоту.

– Почему так медленно поднимаемся? – прокичала Эли.

– Нам надо пройти ниже поля зрения радаров, родная, – крикнул в ответ Артур. – Ты же понимаешь, что этот осел Кэмпбелл сейчас ищет нас и под водой, и в космосе.

– Но не сбивать же он нас будет? – обеспокоенно спросила Эли.

– Если его не сделали сегодня командующим ВВС, вряд ли.

Что не помешало Кэмпбеллу в своем офисе пнуть ногой стол, стул и наорать на всех подчиненных, когда он узнал, что Артур МакГрегор только что поднялся в воздух с аэродрома Лондон-Сити-Эйрпорт, «взяв курс на Амстердам».

* * *

Эли не была уверена, что в шуме двигателей ей удастся толком поговорить, но все же набрала номер на мобильнике. И после щелчка в трубке перешла на французский язык:

– Бонжур, м'д'мазель. Мне крайне необходимо говорить с мадам Балестрази. Как представить? Элеутерия Бернажу. Мерси, жду.

Вскоре в трубке вместе с шумом двигателей раздался бархатный голос президента Интерпола:

– Эли, девочка, это ты?

– Я, Мирей, и ты не представляешь, как я рада тебя слышать!

– Взаимно, дорогая, взаимно. Что там за шум у тебя? Ты в машине?

– В самолете. Бизнес-джете.

– Собственном?!

– Мирей, даже на таком посту ты не растеряла чувства юмора. Нет, джет пока не мой.

– В таком случае, могу догадаться чей. Баронета МакГрегора, полагаю.

– Ты была фантастическим преподавателем, но экстрасенсом… Как ты узнала?..

– Ваши с баронетом имена всплыли буквально полчаса назад в разговоре с неким Кэмпбеллом, суперинтендантом из Скотланд-Ярда. Он спрашивал, что у нас есть на вас, и не знакома ли я с кем-либо из вас лично.

– И?

– Отправила его в отдел, работающий с базами данных. Эли, что там у вас происходит?

– За пару минут не объяснить. Всё вертится вокруг убийства Лонгдейла, уж об этом ты, наверное, слышала. И вокруг странной иконы.

– «Апостола Иоанна в молчании», – уточнила Балестрази. – С нее всё началось на Патмосе, если ты что-то об этом слышала.

– Мы как раз летим на Патмос, – с удивлением в голосе сказала Эли.

– Значит, ты в курсе, что там произошло на Рождество. Двенадцать освежеванных трупов. И теперь – ш-ш-ш – строго между нами девочками! Убитые в большинстве опознаны. Члены «Братства Предтечи Антихриста». Мы за ними наблюдаем давненько, хотя цели их так и остаются неясными. Деньги на свою деятельность добывают как могут, тут и контрабанда наркотиков, и прочие откровенно уголовные игры… Пятеро из них посещали Россию два года назад, тогда в Сибири пропали три иконы этого типа. И, Эли…

– Да, Мирей?

– Я поняла, что вы затеяли какое-то свое расследование. Уверена, что не без оснований. Но ты понимаешь, девочка, что официальной поддержки я тебе оказать не смогу. Информативную, но неофициальную – время от времени. Ну вот, например: вы летите на Патмос, где рискуете наткнуться на Кэмпбелла – он вылетел туда же.

– Арестовать нас в Греции он не имеет права.

– Да, но мы просили греческую полицию оказывать ему всяческое содействие. А уж они вправе надеть на вас наручники. Будь осторожнее, дорогая моя. Мы старые друзья, но откровенно пользоваться своим положением я не могу.

– Я понимаю, Мирей.

– Вот и умница. Ты всегда была самой сообразительной моей студенткой. Держи меня в курсе событий, хорошо?

– Да. Спасибо тебе огромное, Мирей.

– Удачи, девочка. Чао.

Держась за спинки кресел, Эли пошла к кокпиту и села в свободное кресло второго пилота. Артур искоса посмотрел на нее.

– Кэмпбелл на Патмосе, – сказала Эли.

– Откуда информация?

– А это важно?

– Конечно.

– Я только что говорила с Мирей Балестрази.

– Интерпол?!

– Ну да.

– Президенту Греции ты, случаем, не звонила? Эли, кто ты? Для ассистента скандалиста Лонгдейла у тебя очень серьезные связи.

– Балестрази преподавала нам древние языки.

– Ну, разве что…

– Это море? – раздался баритон Айнштайна из глубины салона. Он сидел, прижавшись мощным носом к иллюминатору. Эли подняла взгляд и посмотрела вперед. Под ними была вода. И близко – можно было различить белые барашки волн.

– Это Ла-Манш? – спросила она, не поворачиваясь к Артуру.

Молчание. Он сидел, застыв, как статуя. Лишь веки его дергались с бешеной скоростью. Самолет, понемногу теряя высоту, приближался к морским волнам.

Эли бросилась к штурвалу, чтобы, потянув его на себя, приподнять машину. Увы. Артур вцепился в него мертвой хваткой и был неподвижен, как каменная статуя.

– Марк! – закричала Эли. – Быстрее сюда!

Седой великан не стал выспрашивать в чем дело, а рванулся к кокпиту сразу же.

– Штурвал на себя! – скомандовала Эли.

– А что Артур? – с сомнением спросил Айнштайн.

– Штурвал! На себя!!! – Эли почти орала. До воды оставалось пара десятков метров.

Марк, обхватив своими лапищами руки МакГрегора, вместе со штурвалом потянул их на себя, стоя за креслом пилота. Джет, задрав нос, резко пошел вверх.

– Эй, – раздался голос Артура, – эй! Какого черта вы делаете? Что за высший пилотаж?

– Стараемся не рухнуть в море, – прокричала Эли.

– Все нормально, Марк. Можете отпустить руки! – громко скомандовал Артур.

Айнштайн вопросительно посмотрел на девушку. Она кивнула.

Артур немного подал штурвал вперед, выравнивая самолет, и виновато улыбнулся Эли.

– Больше раза в день не бывает, – успокоил он ее. – Теперь долетим без приключений.

– Дай-то Бог.

Айнштайн добрел до первого кресла в салоне и рухнул в него, вытирая пот со лба. Эли подсела к нему.

– Это с ним бывает. Нечасто, но…

– Хорошо уже то, что нечасто.

Артур уже установил связь с французскими наземными службами.

– Learjet 45, бортовой номер Эм-Джи девять-ноль-семь. Понял: эшелон девять тысяч. Прошу разрешения изменить заявленный маршрут. Меняем Амстердам на Кос, Греция.

Эли тронула его за плечо.

– Почему Кос? Почему не Патмос?

Артур отключил микрофон и ответил:

– На Патмосе нет аэропорта.

Эли уже возила пальцем по экрану смартфона, ища совета у Гугла.

– Арти, но Лерос ближе. И оттуда всего час на пароме до Патмоса, а не два.

– Все верно, дорогая, но Лерос принимает только рейсы из Афин. И вообще, стюардессе неплохо вспомнить о своих обязанностях. Полчашки эспрессо и пол… Ну, ты поняла.

– За рулем?

– А я не за рулем. Я за штурвалом. Можно. Сработай. Кофе и прочее в баре. Вода в кипятильнике. И черт с ним, с эспрессо. Давай нес-кафе. Лишь бы быстрее, кофеину в организм. Ну, и с кофеином… Фифти-фифти.

Айнштайн от кофе отказался, зато бокал коньяка осушил залпом. Он явно еще не пришел в себя после урока вождения самолета в паре метров от воды.

Глава 19

Вертолет из Афин с надписью на борту «POLICE» приземлился на небольшой площадке неподалеку от храма Пещеры. Прибытия машины уже ждали астиномос патмосской полиции Панайотис, его подчиннный, антипастиномос Никос Паподопулос и настоятель храма отец Иоанн.

Когда лопасти вертолета завершили свое движение, по откинутому трапу на землю сошли один за другим три человека: подполковник из специального антитеррористического подразделения, приставленный к гостям из Англии, детектив-сержант Коридис, включенный в маленькую группу благодаря его знанию греческого языка, и, наконец, отдуваясь и держась за поручень трапа, DCS Кэмпбелл.

После официальных представлений отец Иоанн извинился за то, что не может должным образом угостить прибывших: было время Великого Поста. Однако на открытом пространстве перед храмом стоял грубо сколоченный стол и два ряда лавок вдоль него. Угощение действительно было постным: овощи, фрукты, рыба, простой крестьянский хлеб – всё приготовленное стараниями жены Никоса, Стефании.

Кэмпбелл попросил разрешения включить диктофон, чтобы потом можно было сделать стенограмму состоявшегося разговора. Но довольно скоро он понял, что полезной информации будет не так уж много. Никос Паподопулос не сообщил ничего нового, разве что добавил эмоциональности сухим строчкам полицейского отчета. И, кроме того, указал на малопонятные фрагменты фотографии, пояснив, что это отпечатки следов женской обуви, ведшие в сторону спуска с горы к морю. Размер обуви тридцать четвертый, так что женщина была, скорее всего, маленького роста. Отец Иоанн, однако, не видел такую среди прибывших.

Кэмпбелл, доев питу с рыбно-овощной начинкой и вытерев губы и руки, достал из кейса конверт из плотной желтой бумаги. Оттуда он выудил фотографии МакГрегора и Эли и протянул их сначала отцу Иоанну, а затем и местному полицейскому. Увы. Ни одно из этих лиц им не было знакомо.

– А кто-нибудь на этом кадре камер наружного наблюдения? Качество оставляет желать лучшего, но наши специалисты и так постарались сделать их как можно разборчивее.

Отец Иоанн, подвинув к себе снимок, долго и внимательно всматривался в него, и потом спросил:

– А этот… высокий старик… Он тоже с ними?

– Трудно сказать, – через переводчика ответил Кэмпбелл. – По всем прочим делам, начиная с убийства Лонгдейла, подобный тип не проходил. Я думаю, это первый раз, когда нам удалось увидеть их вместе. Если это вообще не первая их встреча. А вам этот высокий знаком?

– Трудно сказать, – покачал головой отец Иоанн. – За свою долгую жизнь я видел столь многих людей, что порой в голове возникает немалая путаница. – Он виновато улыбнулся. – Простите, офицер.

– И имена: Артур МакГрегор, Элеутерия Бернажу вам тоже ничего не говорят?

Отец Иоанн пожал плечами и отрицательно мотнул головой.

– Увы…

– Ну, что скажете, суперинтендант? – на вполне приличном английском спросил подполковник из Афин.

– Скажу, что путаница действительно немалая. Взрыв в Хитроу несомненно террористический акт. Но цель его нам неизвестна. Тем более, неизвестно, как этот акт связан с убийствами Лонгдейла, Коэна и Митчелла. И с бойней, происшедшей здесь. Ее, кстати, я рассматривал бы как ритуальное убийство. Такие убийства часто случаются в Греции, подполковник?

– Ритуальные – очень редко, в таких масштабах – никогда, – ответил грек. – Но почему вы думаете, что речь о ритуале?

– Никто из убитых не сопротивлялся, если я правильно понял.

– Верно.

– Остается предполагать, что эти люди добровольно принесли себя в жертву. Очень похоже на сатанинский ритуал.

– Помилуй и сохрани нас Господь, – отец Иоанн размашисто перекрестился и поцеловал наперсный крест.

– И что же теперь? – спросил подполковник. – Ваши планы?

– Планы? – задумчиво повторил Кэмпбелл. – Афины. Лион.

– Афины понятно. Нам так или иначе лететь туда. А что у вас в Лионе?

– Интерпол. Я хочу поработать со спецами, сводящими зарегистрированные преступления – и раскрытые, и повисшие, в общую базу данных на основании совпадения различных деталей, и в первую очередь MO[66]66
  Modus Operandi – «образ действий преступника». (Прим. переводчика)


[Закрыть].

Кэмпбелл встал из-за стола.

– А вас, – обратился он к отцу Иоанну и полицейским с Патмоса, – я просил бы оставить эти фотографии, не волнуйтесь, копий у нас достаточно, с тем, чтобы вы могли опознать этих людей. Не знаю, почему, но у меня есть подозрение, что они могут здесь появиться.

Гости и хозяева пожали друг другу руки, и вскоре полицейский вертолет взлетел, сделав полукруг над островом.

Но даже если бы DCS Кэмбелл выглянул в иллюминатор и увидел паром «Наяда», пришедий с Коса и причаливавший к пристани Патмоса, он вряд ли смог бы рассмотреть среди пассажиров на верхней палубе тех троих, которые его так интересовали: МакГрегора, Эли и высоченного седого старика с развевающимися на ветру волосами.

* * *

LearJet разместили в одном из ангаров косского аэропорта в зоне, предназначенной для частных самолетов. Артур рассчитался в офисе, заплатив за недельную аренду помещения и договорившись о том, чтобы самолет был заправлен и готов к отлету по его звонку, после чего все трое устроились в вызванном такси, которое и отвезло их к причалу, откуда отходили паромы на Патмос. Купив билеты, ждали они недолго: ближайший паром отходил через четверть часа, и посадка на него уже была объявлена.

Пройдя на судно, они спустились в пассажирский салон. На палубе, несмотря на весеннее солнышко, было еще прохладно. В салоне, напротив, было душновато. Кондиционеры еще не были включены.

Айнштайн вытер пот со лба.

– Жарковато.

– Даже для израильтянина? – усмехнулся Артур.

– Не верьте легендам, друг мой, – улыбнулся Айнштайн. – Не такие уж мы теплолюбивые. Я, например, гораздо легче переношу холод, чем жару.

Сейчас, без плаща, который он повесил на крючок рядом с иллюминатором, старик сидел в одной рубашке. Однако и в ней ему было явно душно.

– Может быть, все-таки поднимемся наверх? – предложил он.

– Вы – как хотите, – отреагировала Эли. – Мне здесь вполне уютно.

Айнштайн, вздохнув, расстегнул пуговицы на лацканах рукавов и закатал их до локтя. Послышался гул – заработали машины парома.

– Ну вот, каких-то полчаса, и мы на месте, – радостно отметил Артур и тут же нахмурился, увидев озабоченное лицо Эли, сидевшей рядом с Айнштайном. Он проследил за ее взглядом и увидел на левом предплечье Марка полустертую татуировку: «67618-Z». Айнштайн тоже заметил обращенное на него внимание и прикрыл татуировку правой ладонью.

– Жизнь оставляет свои следы, – мрачно буркнул он.

– Лагерь? – со всей мягкостью, на которую она была способна, спросила Эли.

– Дахау, дорогая Эли. Доводилось слышать?

– Конечно.

– Но, Марк, – вмешался в их разговор Артур, – в Дахау, как и практически во всех остальных лагерях, заключенных метили винкелями: перевернутыми треугольниками из разноцветной материи. Винкели означали категорию заключенного. А номер его был написан на одежде. Кроме… Освенцима. Где этот номер также татуировался на руке. На левом предплечье.

Седые брови старика сошлись на переносице.

– Вы хотите сказать, что я лгу?

– Никоим образом, сэр.

– Марк, просто Артур являет собой редчайший пример эрудита, – попыталась снять напряжение Эли, – который знает все, кроме того, что ему преподавали в колледже.

– Вы правы, Артур, – уже мягче произнес Айнштайн. – В Дахау меня отправили из Аушвица… Мы никогда не называли его по-польски Освенцимом. Это всегда был комбинат Аушвиц-Биркенау. Именно комбинат. Вы не смогли бы представить себе его размеров. Гигантский комбинат по переработке человеческого материала. Но… признаваться в том, что ты прошел Аушвиц…

– Разве этого приходится стыдиться?

– Эх, милая Эли… Вы видели номер. Шестьдесят семь тысяч шестьсот восемнадцать. Что значит – один из весьма ранних обитателей. Провел на фабрике смерти бог знает сколько лет. И выжил. Как? Тут у многих появляются пусть не всегда высказанные вслух, но подозрения. Выжил, потому что работал на крематориях? Принимал и грабил прибывших на сортировке?

Он помолчал.

– Вот и варианты: крематории, или сортировка, или – еще веселее – подозрение в том, что был «капо» в бараке. Этот взгляд своих соплеменников я видел не раз: да, ты выжил, но как?

– Да, все это очень непросто. И ведь не станешь каждому объяснять… – согласился Артур. – Доискиваться в русских архивах записей регистрации заключенных в Аушвице, кем кто был, что делал… Хотя ведь в Аушвице не было записей – одни татуировки…

– Вот именно, одни татуировки. Но я предпочел бы остаться в Аушвице, кем угодно, – мрачно произнес Айнштайн. – Для меня Аушвиц был санаторием в сравнении с тем, что делали со мной и другими в Дахау. Вам знакома фамилия Рашер?

– О, еще бы. Символ врача-убийцы, врача-садиста, как и доктор Менгеле.

– Да, он самый. Для опытов Зигмунда Рашера – чаще всего немыслимо страшных – в разных лагерях, в том числе и Аушвице-Биркенау, отбирали крепких, физически сильных заключенных. Одним из таких оказался ваш покорный слуга. Я был на седьмом небе, узнав после войны, что Рашер подох как собака, от пули в затылок, в камере-одиночке, по личному приговору Гиммлера. И что по тому же приговору вздернули его сучку-жену, простите за грубость, Эли. Увы, потерялись следы их садиста-сыночка, Отто, который дал бы фору и собственному папаше.

Глава 20

20 ноября 1933 г. Берлин

– Фрау Диль, герр доктор, прошу! – Адьютант раскрыл широкую створку двери и пара вошла в… да нет, кабинетом это было не назвать, это был огромный зал, потеряться в котором ничего не стоило. В самом конце помещения, на расстоянии полусотни метров от дверей стоял дубовый стол, над которым был растянут красный нацистский флаг со свастикой. Кроме свастики флаг украшали две вышитых серебром руны «зиг». Из-за стола навстречу вошедшим поднялся среднего роста человек в круглых очках, с усиками чуть большего, чем у фюрера, размера, в черной форме с квадратными петлицами, красной повязкой со свастикой на левой руке и прилизанными коротко подстриженными волосами.

Он шел им навстречу, протягивая обе руки.

– Нини, дорогая, вы совершенно забыли старых друзей! Как давно мы уже не виделись?

При этих словах Гиммлера Каролина Диль присела и грациозно поклонилась. Рейхсфюрер СС подошел вплотную к паре и, взяв Каролину за руки, тем самым вынудил ее выпрямиться.

– Хороша, как в самом начале нашего знакомства! Само очарование! А это…

– Господин рейхсфюрер, с вашего разрешения я хотела бы представить вам моего жениха, доктора Зигмунда Рашера.

Рашер отсалютовал Гиммлеру и потом пожал протянутую ему руку.

– Нини, я получил твое письмо, и решил, что нам стоит поговорить лично, – Гиммлер, казалось, несколько смущен. – Прошу к столу.

Рейхсфюрер подвел пару к длинному столу, стоявшему перпендикулярно его собственному и указал на стулья, стоявшие ближе всего к его рабочему месту.

– Я наслышан о ваших успехах в науке, доктор Рашер. И, должен сказать, что ценю ваше серьезное отношение к дисциплине. Вы ведь имеете звание унтершарфюрера СС?

– Так точно, господин рейхсфюрер!

– И вы правильно поняли то, почему для членов СС обязательно мое личное одобрение на брак?

– Надеюсь, господин рейхсфюрер.

– Хотелось бы услышать, доктор.

– Одной из главных задач, поставленных фюрером перед нацией, является повышение рождаемости, то есть, увеличение числа представителей чисто арийской расы, детей, которые через пару десятилетий будут осваивать новые земли Рейха.

– Отсюда следует?

– Отсюда следует, господин рейхсфюрер, что брак в Германии не является всего лишь средством удовлетворения половых инстинктов, но служит именно повышению рождаемости. Дети от наших арийских браков, особенно в семьях членов СС должны быть идеально здоровы, ибо в будущем им предстоит делать все возможное и даже невозможное для величия нашего Рейха!

– Дорогой доктор…

– Унтершарфюрер, – уточнил Рашер.

– Дорогой доктор, – продолжал Гиммлер вкрадчивым, почти ласковым голосом, – надесь, вы не обидитесь, получив совет опытного человека. Никогда, понимаете, никогда не поправляйте человека, имеющего чин рейхсфюрера СС.

– Так точно, господин рейхсфюрер! – Рашер вскочил со стула и вытянулся, держа руки по швам. – Надеюсь, вы простите мою оплошность.

– Я уже забыл о ней, доктор. Но меня радует, что вы поступили абсолютно верно и лояльно, обратившись за моим разрешением на брак с фройляйн Диль. Однако здесь мы переходим к менее приятной части нашей беседы. Сколько вам лет?

– Тридцать, господин рейхсфюрер!

– Чудесный возраст. И маленькая просьба: не добавляйте вы мое звание после каждой фразы. Я еще не забыл, что возглавляю СС. Нини, дорогая, прости, что мы на время оставили тебя. Скажи, Нини – не обижайтесь, доктор, но я привык называть Каролину именно так – в конце концов, это и было ее сценическим именем. Итак, Нини, прости невоспитанного солдафона, да, женщин не спрашивают об их возрасте, но все же…

– Мне сорок восемь, господин рейхсфюрер, – упавшим голосом произнесла Каролина Диль.

– Возраст – не преграда для любви! – возгласил Гиммлер и тут же добавил: – чего не скажешь о здоровом потомстве. Вы не считаете, доктор?

Господин рейхсфюрер, – торжественно начал Рашер, – в последние годы я занимался не только онкологией, но и изучением способов повысить возраст, при котором для женщины возможно зачатие и рождение абсолютно здоровых детей.

– И? Каковы результаты?

Рашер повернулся к невесте.

– Нини, дорогая, прошу тебя.

Каролина Диль открыла сумочку и, достав небольшое фото, протянула его Гиммлеру.

– Что это и кто это? – несколько удивленно вопросил рейхсфюрер. – Эту красавицу-шатенку я узнаю сразу, но что это за дитя? Кто этот белокурый ангелочек?

– Это наш внебрачный – увы, все еще внебрачный – сын, Отто, родившийся в прошлом году, господин рейхсфюрер.

– Да? И кто же мать? – не без иронии поинтересовался Гиммлер.

– Вы позволите… – Рашер полез во внутренний карман пиджака, достал сложенный вчетверо лист бумаги и, развернув его, положил на стол перед рейхсфюрером.

Подышав на стекла очков и протерев их платочком, Гиммлер прочитал:

– «Свидетельство о рождении. Отец: д-р Зигмунд Рашер. Мать: Каролина Диль. Выдано и подписано проф. фон Треппером. Фрайбург, 5 мая 1932 г.»

Аккуратно сложив свидетельство, Гиммлер протянул его Рашеру и поднял руки, словно сдаваясь. Он радостно смеялся, любовно рассматривая фотографию очаровательного малыша, и снова смеялся, поглаживая фото. Потом встал по стойке смирно – ту же стойку принял и стоявший напротив него Рашер – и строго произнес:

– Унтершарфюрер Рашер!

– Здесь, господин рейхсфюрер!

– Торжественно объявляю вам в присутствии вашей прекрасной невесты, что я, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, даю официальное одобрение на ваш брак!

Оба эсэсовца – главный и начинающий – салютовали друг другу, выбросив руку вперед и отчеканив: «Хайль Гитлер!»

Уже направляясь к дверям, Рашер был остановлен голосом Гиммлера, проговорившего:

– Официальное уведомление придет на ваш домашний адрес, доктор. И я рассчитываю на пополнение семейства Рашеров!

* * *

Берлин, 2 августа 1932 г.

Охранник с погонами рядового погремел ключами и открыл, наконец, камеру № 43. Повернувшись к Рашеру, который был в своей эсэсовской форме, он сказал:

– Кнопка вызова дежурного, то есть меня, справа от двери, господин унтершарфюрер!

С этими словами охранник вышел, закрыв за собой дверь.

Рашер остался стоять у закрытой двери, раскачиваясь с пятки на носок и всматриваясь в белокурую женщину, забившуюся в самый угол нар и обхватившую подушку обеими руками.

– Ну что же, фрау Митро, думаю, вы убедились, что, играя в огнеопасные политические игры, можно очень серьезно обжечься?

Женщина вытерла глаза, на которые набежали слезы.

– Я не буду спрашивать, что подтолкнуло вас с мужем перебраться с Кипра в Германию, да еще и для того, чтобы затевать здесь коммунистический хаос. Полагаю, все эти вопросы вам уже задавали в полиции. Как и объяснили, что может грозить за подрывную деятельность подобного рода. Да? Нет?

Женщина на нарах отчаянно закивала.

– Но я здесь для того, чтобы облегчить вашу участь. Сейчас, когда наша партия получила большинство мест в Рейхстаге, а фюрер вот-вот возглавит государство, у меня есть к тому возможности. Итак…

Фрау Митро округлившимися глазами с надеждой смотрела на него.

– Я предлагаю вам должность экономки в моем доме, фрау Митро. Что вы на это скажете?

– Без всяких условий?

– Ну, дорогая моя, так не бывает. Любая честная игра ведется по принципу: ты мне, я тебе.

– Что я должна сделать? И что будет с моим малышом?

– Вашего малыша принесут сегодня как обычно на время кормления. А вы… От вас нужно две, нет, три вещи: вы должны покраситься в темный цвет, чтобы меньше походить на немку. Это раз. Второе: вы должны заботиться о малыше и быть его кормилицей. У моей жены, увы, нет молока. И третье: вы должны отказаться от своих прав на ребенка и нотариально подтвердить, что являетесь его кормилицей, по найму, но никак не матерью.

– Нет!!! – Это был вопль самки, у которой отнимали детеныша.

– Тогда… Вашего мужа, товарища Митро, переведут из рабочего лагеря в концентрационный лагерь для подрывных элементов, где симпатизирующий нам персонал очень бысто сделает его инвалидом… или трупом. Уж как получится. Я считаю до трех. Если после слова «три» ответом будет «нет» или просто молчание, мы с вами попрощаемся. С мужем все произойдет так, как я и обещал, а сына… Я сделаю все, чтобы вашего сына забрали в приют. Со временем его воспитают настоящим арийцем, а не бродячим коммунистическим агитатором, как его биологические родители. Верите мне?

Женщина медленно кивнула.

– Что ж, – отчеканил Рашер, – начнем. Раз. – Он сделал небольшую паузу. – Два.

– Да! – закричала женщина. – Да, да, да, будьте вы прокляты!

– Я не советовал бы так говорить со своим будущим работодателем, фрау Митро. Завтра днем я навещу вас с нотариусом, после чего вы покинете это негостиприимное место и переберетесь в большую светлую квартиру, где Отто… Запомните это имя. Моего сына зовут Отто. Где столь дорогой и для вас Отто будет рядом с вами. Это ли не счастье? Добавьте к этому вполне приличную плату за ваш труд – вот вам и желанный коммунизм, за который вы с такой страстью боролись.

* * *

После заключения брака фрау Рашер (Нини взяла фамилию мужа) «родила» еще одного ребенка – прелестную белокурую девочку, которую назвали Брунхильдой. Она отправила фотографию счастливой семьи Гиммлеру, который пришел в такой восторг, что не только посетил их дом лично, но и поместил это фото на обложку пропагандистской брошюры «Эсэсовец и семья». Рашеры стали любимым проектом рейхсфюрера. Он время от времени посещал и Дахау, хотя прочих проблем у него было поверх головы – дело шло к концу войны. В Дахау он интересовался криогенными опытами доктора, которые тот ставил, чтобы разрабатывать методы спасения летчиков «Люфтваффе», сбитых над морем в высоких широтах, работал над кровеостанавливающими средствами для более быстрого заживления открытых ран. Когда становилось туго с бюджетом, деньги по приказу Гиммлера поступали из «Аненербе». Опыты последнего рода были, пожалуй, наиболее садистскими. Рашер проводил различные операции, включая ампутации, даже без местной анестезии, заявляя, что обезболивающие препараты куда нужнее фронту, чем этим отбросам рода человеческого, которые рано или поздно уйдут дымом через трубу крематория. Рашер требовал, чтобы при ампутациях присутствовал и Отто, его «старший сын». Надо сказать, что мальчишка ничего не имел против этого. Зигмунд и Каролина, не говоря уже о тотальной нацистской пропаганде, привили тринадцатилетнему Отто такое отвращение и такую ненависть к евреям, цыганам и прочим недочеловекам, что причинить боль препарируемой лягушке для него было бы более жестоким, чем вживую отпиливать конечность привязанному к хирургическому столу очередному представителю недочеловеков. Нередко Зигмунд давал ему проделывать самые серьезные элементы операций, и, надо сказать, скальпелем и ножовкой Отто орудовал почти профессионально. К подопытным, которые исходили на крик и теряли сознание от боли, Отто не испытывал ни малейшего сочувствия. Дикие вопли его разве что раздражали, и тогда он просил санитаров заткнуть негодяям пасть. Вопли мешали работать.

Частенько, чтобы подогреть в себе ненависть к этим человекоподобным, Отто навещал «селекцию» – участок, куда приходили эшелоны со всей Европы и где шел отбор на тех, кого пускать в расход сразу (старики, маленькие дети, беременные женщины), и тех, кого можно измордовать до смерти на непосильных работах. Там же обычно шел разбор вещей вновь прибывших. Надзиратели и надзирательницы, капо и даже простые работники «селекции» из числа заключенных набивали себе карманы так, что многим хватило на вполне сытую жизнь после войны. Но это Отто не интересовало.

Он шел напитываться ненавистью. Когда эта двуногая мразь вываливалась из вагонов, он всматривался в них, ни в чем не похожих на людей, грязных, вшивых, обросших волосами, с сосульками-пейсами, носатых, с воспаленными глазами – и понимал, чувствовал, что эта мерзость лишь отравляет Землю, сам ее воздух, почву ее, которую они топтали своими грязными ногами, до самых колен вымазанных экскрементами, которыми был переполнен каждый вагон.

Если Гиммлер посещал Дахау все-таки не слишком часто, то его адьютант штандартенфюрер Иоахим Пайпер был более частым гостем, уже потом делая доклады своему шефу и экономя тем самым его время. Медицинские опыты Рашера его, естественно, интересовали, но на ампутациях он старался не присутствовать. Это удивляло Отто: все-таки Пайпер был знаменитым героем войны, отличился и на Западном фронте и даже на Восточном – и вдруг подумаешь, еврей, которому я отпиливаю руку или ногу. А ему хотелось, чтобы Пайпер видел и оценил его искусство и мужество.

Но Пайпер и без того испытывал явную симпатию к Отто, и несколько раз стоял с ним рядом на «селекции», наблюдая за эмоциями мальчишки. (Что немало беспокоило персонал. Ни у кого не возникало желания украсть что-нибудь в нескольких метрах от полковника СС.)

– У тебя есть мечта, Отто? – спрашивал он паренька.

– Я мечтаю вступить в Гитлерюгенд, – отвечал тот.

– Так в чем же дело? – допытывался Пайпер.

– Проклятый возраст. Прошу прощения, господин штандартенфюрер.

– Разве тебе еще нет четырнадцати?

– Мне тринадцать – в том-то все и дело!

– Н-да! Я-то думал, тебе все шестнадцать.

Ошибку Пайпера легко было понять. Отто выглядел значительно старше и крупнее своих лет.

– Ну ладно, дружище, что тебе привезти в следующий раз?

– Побольше жидов – а то пилить становится некого!

И Отто заходился от смеха. Ему нравилась собственная шутка.

Но вот наступил день, когда Земля перевернулась.