сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
А её бабье дело было — при кухне. Совсем как дома, если не считать того, что в деревне всё-таки было много проще. Вода там была в колодце, её не надо было таскать из речки по косогору — наказанные Альвин и Осберт отлынивали от своих обязанностей, как могли. Указом им был только воевода, но беспокоить его по таким пустякам Лейле не хотелось. Да и печь дома была добротная — каменная, обмазанная глиной, с такой тягой, что в трубе аж ревело. Здесь стряпать приходилось на костре, да и развести его была целая наука. В первый же день под навес, заменявший кухню, явился помощник воеводы — потом Лейла узнала, что его звали Летард — и заявил:
— Увижу дым — всё варево в огонь вылью!
Жечь костёр без дыма Лейла научилась быстро. Для этого требовалось заранее, чтобы потом лишний раз не бегать, наготовить дров — да не хвороста, не валявшегося лапника, а сухостоя, да чтобы без лишайника был, звонкий, как барабан. Тогда дыма не было, а лишь дрожал над костром горячий воздух. Каждый день Лейла притаскивала на себе по четыре вязанки дров, сваливала их у кострища и шла по воду. Натаскав воды, разводила огонь и принималась кашеварить — из чего придётся, выбор был невелик. По приказу воеводы каждый день в урман снаряжались по двое охотников — если им везло, то похлёбка была с мясом, но бывало и так, что те возвращались с пустыми руками. Лейла приноровилась варить сныть, крапиву и бархатистые мягкие лопухи. Ни репы, ни брюквы, ясное дело, не было, и для сытности Лейла добавляла в похлёбку толстые мучнистые корневища рогоза, который в изобилии рос вдоль берега реки. Корни шли в котёл, а плоскими листьями, похожими на лезвия ножей, Лейла догадалась укрепить навес, чтобы не протекал и дождевая вода не лилась прямо в похлёбку. А в пойме, чуть подальше от того места, где Лейла брала воду, обнаружилась прорва щавеля — при одной мысли о его кислых и сочных листьях рот наполнялся слюной.
Беда была разве что с хлебом. Когда отлучки мужчин затягивались на несколько дней, они, бывало, возвращались с припасами — мешками с мукой, луком, а один раз притащили даже бочонок солонины. Но принесённая снедь расходилась быстро, а живот старого добра не помнил — Лейла уже знала, что сколько бы она ни съела ввечеру, утром проснётся всё от той же тянущей, сосущей боли в кишках. И не было от этой боли иного средства, кроме еды — а той было мало, и с каждым днём всё меньше. Лейла с остервенением мешала черпаком в котле, стараясь не вдыхать сытно пахнущий пар, но в животе всё равно громко пело. Потом приходили мужчины — много злых, голодных, усталых мужчин, каждый со своей миской, и Лейла снова принималась перемешивать похлёбку, стараясь налить каждому погуще, со дна. Два огромных котла пустели тут же. Лейла сливала остатки похлёбки — если они были, конечно — в ведро и тащила котлы к реке, отмывать, пока не засохло. Если быстро управиться, можно было поесть и самой. Из ведра Лейла плескала остывшую похлёбку в собственную миску, да это была и не похлёбка даже — оставшаяся от неё бурая жижа, в которой иной раз попадался разваренный лист лопуха или крапивы.
Воевода иногда приходил есть вместе со всеми, но чаще Лейла относила похлёбку ему в землянку. Землянок в лагере было довольно много — больше, чем пальцев на одной руке. В каждой из них жили по несколько человек, но у воеводы была своя, которую он делил только с Летардом.
Летард Лейле не нравился. Во-первых, она никак не могла забыть его угрозу вылить похлёбку в костёр (ты бы сам встал до рассвета, да дров наколол, да воды натаскал, да кореньев начистил, да поесть приготовил — кулём свалишься!), а во-вторых, Летард, по мнению Лейлы, позволял себе грубо разговаривать с самим воеводой. Самое удивительное, что воевода, никому не дававший спуску, словно бы и не замечал Летардова свинства. Как-то раз, спускаясь по укреплённым досками ступеням, Лейла услышала обрывок разговора, не предназначавшегося для её ушей.
— Знаю, — это говорил воевода. — Знаю всё, что ты скажешь. Твоя правда. Ну так ступай, я ведь не держу.
В землянке что-то громыхнуло — похоже, Летард в сердцах бухнул кулаком по деревянному, грубо сколоченному столу.
— Ну при чём тут это? «Ступай, ступай»! Сам знаешь, я тебя, дурака елового, не брошу. Я просто никак в ум не возьму: чего ты ждёшь? Чего здесь сидеть-высиживать? Или ты подмоги дожидаешься? Откуда она возьмётся, эта твоя подмога? Медведям, что ли, копья раздашь?
— Росомахам.
— Тебе всё шутки шутить! Я тебе говорю: добром не кончится. Сам знаешь, что бывает, если всякий сброд в отряд набирать! Воруют, говоришь? Так это ещё цветочки! Ещё пару лун тут посидишь — таких ягодок дождёшься, что мало не покажется.
— Сам знаю.
— Да тебе хоть кол на голове теши! — в сердцах воскликнул Летард. — Знает он! Послушай: я тебя хоть раз подвёл, а? На границе с тобой стояли. Купцов этих чёртовых толстозадых охраняли. В столице ты отрядом командовал, так я всё это время с тобой был! И когда северяне пришли — тоже
!
— Я помню.
— А что меня из-под мечей вытащил, помнишь?
— И это помню.
— Так вот, долг платежом красен, слыхал про такое? Добра ведь тебе желаю! Послушай меня: брось ты всё это. Уйти — успеем. До моря доберёмся, на корабль наймёмся — вот жизнь будет, а? А здесь что? Пропадём ведь ни за грош.
— Уходи. А я подожду пока.
— У-у, дурак! — взвыл Летард в бессильной злобе. — Твердолобый!
В землянке прозвучали шаги — наверное, воевода подошёл вплотную к Летарду и заговорил так тихо, что Лейла едва разобрала:
— Я — княжеский воин. Я на мече клялся. Скажешь, не было этого?
— Да ведь князя твоего давно уже нет! Был князь, да весь вышел!
— Князя нет, а люди остались. Кто им заступа теперь, кроме меня?
— Хороший из тебя тут, в лесу, заступник!
— Ты не забывайся, друг, — впервые в голосе воеводы прозвучали металлические нотки — те самые, с которыми он обращался с пойманному с поличным ворью. — Пятьдесят отрядов без малого перехватили! Пятьдесят! А в каждом — солдат по двадцать, если не по тридцать. Это, считай, на тысячу северян меньше.
— С тобой чтобы спорить, нужно гороху наесться.
— А ты не спорь. Если не любо — я никого не держу. А раз уходить не желаешь, так изволь приказы выполнять!
— Слушаюсь…
Летард так резко рванул на себя дверь, что приникшая к ней ухом Лейла не успела отскочить — и едва не рухнула в землянку, чудом не расплескав похлёбку.
— Подслушивать, значит?!
— Летард!
Воевода вырос на пороге внезапно — страшный, как занесённый меч. Лейла тоненько пискнула и рванулась было назад, но опомнилась — поставила миску на нижнюю ступень, почти к сапогам воеводы, и, не дожидаясь окрика, кинулась наутёк.
Отмывая потом котлы в холодной воде, Лейла так и сяк перекатывала в уме услышанное. По всему получалось — Летард чем-то недоволен из того, что делает воевода, и боится за него. А воевода Летарда не слушает, потому как у него душа болит за простых людей, которым он поставлен защитой.
И так стало Лейле воеводу почему-то жалко, что вечером, собравшись печь лепёшки, она отсыпала в пустую миску чистой муки и спрятала под приготовленную для растопки щепу. Зерна оставался всего один мешок, да и тот худой, с дряблыми боками, и Лейла давно уже приноровилась смешивать муку с толчёной корой и липовыми листьями, чтобы хватило на подольше. Воины кривились, но ели.
Мать когда-то пекла такие же точно лепёшки — давно, когда голод был. Лейла тогда макушкой до столешницы не доставала, но вкус лепёшек помнился ей до сих пор — тёмное тесто было пресным, чуть горьковатым, но вполне съедобным, а голодному брюху казалось — ничего вкуснее и быть не могло. Получались ли её лепёшки похожими на материнские, Лейла не знала — себе пробовать воспрещала, даже миску из-под теста не облизывала, выскребала всё без остатка.
Разделив муку на две неравные части, Лейла одну из них смешала с корой — нечего привередничать, всё полезно, что в рот полезло! — а из второй замесила обычное тесто. Не заметил бы кто, увидят — сожрут её саму вместе с лепёшками.
Пшеничный хлеб был не чета тому, что с корой — светлый, благоухающий священным домашним запахом домашнего печева. Ещё раз воровато оглянувшись, Лейла завернула их в чистую тряпицу — и затрусила к воеводиной землянке. Внутрь зайти она, однако, так и не решилась — поколебавшись, оставила свёрток на ступенях, стукнула пару раз в дверь и дала дёру.
Вечером, волоча под навес тяжеленные вымытые котлы, Лейла заметила, что в лагере, похоже, пополнение.
Всё было почти как в тот вечер, когда в лагерь привели их с Андрисом — дожидаясь воеводу, воины тесным кругом обступили пришельцев. Гостей на сей раз было трое.
У костра, так близко к огню, как только возможно, измождённо откинувшись, лежала женщина, судя по одежде — крестьянка. Глаза закрыты, из обмётанных губ рвётся частое жаркое дыхание. По всему видать — дело плохо.
К ногам женщины жалась маленькая фигурка. Ясно, бежала с ребёнком. Дитя завёрнуто, наверное, во все тряпки, что нашлись в доме перед бегством. Кто-то из солдат шагнул было к ребёнку, попытался взять на руки — но малыш только яростнее вцепился в материну одежду, припадая к женщине всем своим маленьким телом.
А вот кто был третий, Лейла не поняла.
На вид — юноша, почти мальчик. Белое лицо без усов и бороды, гладкое, как у девушки. Волосы до плеч — тёмно-каштановые, чистые и не спутаны. Рубаха, штаны, тёмный немаркий плащ — всё не новое, но чистое, аккуратное. Словно только что из дома вышел, а не в урмане спал — или где там его нашли. Странника в госте выдавал только дорожный посох — да и посохом-то назвать это было нельзя, просто толстая крепкая палка, даже не очищенная от коры, но с кожаной петлёй, приделанной, чтобы цеплять на запястье.
По тому, как примолкла и расступилась толпа, Лейла угадала приближение воеводы и поспешила юркнуть за ближайшую широкую спину. Ой, лишенько, не заметил бы — небось ещё гневается.
Воевода неслышным шагом подошёл к костру — Лейла всё удивлялась, как можно ходить так бесшумно в доспехе и в сапогах — опустился возле женщины на колени и о чём-то с ней заговорил. Лейла не слышала, но из уст в уста передали:
— Спрашивает, откуда она. Говорит — крестьянка. Деревня… лигах в двадцати… пришли, забрали… мужа и сыновей убили.
— А ребёнок нешто не её? — полюбопытствовала Лейла.
— Дочка, шесть зим. Не говорит.
— Не говорит? — удивилась Лейла.
В этот момент воевода обернулся и позвал:
— Лейла!
Колени тут же превратились в студень. И как она забыла, что у воеводы рысьи уши! Ну, отсыплет он ей сейчас полной горстью за всё — и за подслушанный разговор, и за лепёшки эти небось, и за то, что к костру явилась…
Но раз приказали, то надо идти.
Опустив голову чуть не ниже плеч, Лейла поплелась к воеводе на расправу. Тот обернулся при её приближении:
— Лейла, помоги мне.
Лейла проворно присела рядом с ним и, положив руку женщины себе на колени, принялась осторожно развязывать тесёмочки рукава. Женщина застонала.
— Остальные — пять шагов назад!
И то верно. Нечего тут парням пялиться.
— Ой, лишенько!
Осторожно закатав рукав и увидев, что было под ним, Лейла не смогла удержаться. В рукаве была уже не рука, а что-то багрово-чёрное и раздутое, как живот у павшей лошади. В нос ударил сладковатый запах гнилого мяса.
— Стрела… стрелой…
Женщина выдохнула эти слова едва слышно, но Лейла сразу обо всём догадалась — и, взглянув на воеводу, поняла, что догадался и он. Северяне ранили бедняжку стрелой — наверное, когда она убегала с ребёнком на руках. Может, наконечник был с ядом, а может, и этого не потребовалось — дело сделали пот и грязь. Теперь уж всё равно. До рассвета ей не дотянуть.
Воевода одними глазами указал Лейле на женщину, а затем — на собственный Лейлин шалаш возле кухонного кострища. Лейла понятливо кивнула. И то верно, не в землянке же ей умирать, посередь чужих мужчин.
— Я девочку накормлю? — осмелилась спросить Лейла.
Спрашивала она воеводу, но ответила снова женщина:
— Не возьмёт она… ни у кого не возьмёт.
Воевода сунул руку за пазуху и вытащил что-то, завёрнутое в чистую тряпицу, которую Лейла узнала сразу.
— Это хлеб, — внятно сказал он, глядя девочке прямо в глаза. — Смотри.
Он медленно развернул тряпицу.
— Возьмёшь?
Девочка молчала и только смотрела на воеводу исподлобья.
— Гляди, — воевода взял одну лепёшку и разломил. Запах свежего пшеничного хлеба защекотал ноздри, и Лейла тут же почувствовала, как кишки стянуло узлом.
Девочка робко протянула грязную ладонь — и, во мгновение ока схватив половину лепёшки, тут же запихала её за щёку, почти не жуя, словно боялась, что воевода передумает и отнимет.
— Пригляди за ней, — снова обратился воевода к Лейле. — Ещё половинку пускай съест, а больше до света не давай. Иначе ей станет худо.
Лейла молча кивнула.
— Так, теперь ты.
Лейла, уже успевшая напрочь позабыть про странного юношу, обернулась — тот стоял у самой кромки света рядом с воинами.
— Подойди.
Юноша приблизился.
— Кто ты и как тут оказался?
— Меня привели твои солдаты.
— Это мне известно. Как ты оказался в лесу?
— Я пришёл.
— З а ч е м ты сюда пришёл? — Летард возник за плечом воеводы точно из ниоткуда.
— У меня нет жилища, я всё время в дороге, сколько себя помню, — пояснил юноша. — Теперь вот забрёл сюда.
Ответ Летарду явно не понравился.
— Что в свёртке? — он ткнул пальцем в какой-то большой продолговатый предмет, заботливо обёрнутый мешковиной и висевший за спиной пришельца наподобие заплечного мешка.
— Это лютня.
— Зачем?
— Я играю на ней и пою песни, а люди за это дают мне денег и поесть.
— Бродячий певец, значит… — сморщил нос Летард. — Чудно, однако, получается: здесь у нас ни харчевен, ни рынка — а тебя к нам нелёгкая принесла?
— Да.
— Что — да? — заорал Летард, наливаясь свекольной краснотой. — Что — да?
— Меня принесла нелёгкая.
Воевода положил руку Летарду на плечо — в самое время: Лейле показалось, что тот готов выхватить меч и зарубить незнакомца.
— Имя?
— У меня его нет.
Летард закатил глаза, как от зубной боли, но воевода с каменным терпением продолжал:
— Как-то же тебя называют?
— О, по-разному. Кто как.
— А сам ты себя как называешь?
Тут юноша впервые улыбнулся:
— А я сам с собой не разговариваю, воевода.
— Откуда знаешь, что я воевода?
— Так ты же допрос ведёшь. И всем тут указ.
— Знаешь что, игрун лютневый, — снова заговорил Летард, — по-моему, заврался ты. А ну говори, кем заслан?
— Я никем не заслан, я пришёл по собственной воле.
— Чем докажешь?
— Ничем не докажу, потому что не могу. Но если ты не веришь моему слову, ты и десяти послухам бы не поверил.
— Не зарывайся, малец, — прошипел Летард, поднося факел почти к самому лицу юноши. — Леший тебя знает, что ты за птица, но меча у тебя я не вижу, а мой — при мне!
Лейла беспокойно нахмурилась. Какая-то мысль настойчиво скреблась в голове, как мышка в подполе, что-то вертелось на языке — но вот что, хоть убей, она понять не могла. Что-то странное было в лице этого юноши и в том, как он уставил глаза на танцующий перед ним огонь факела — не отводя взгляд и не щурясь.
— Да он же слепой! — вдруг ахнула Лейла.
— Что-о? — недоверчиво протянул Летард. — Болтаешь…
— Да нет же, точно! — почуяв, что его гнев начинает остывать, Лейла вся напряглась от желания убедить. — Вот, поглядите…
Она бесшумно отошла подальше в сторону и уже оттуда позвала:
— Певец! Эй, певец!
Юноша повернулся на зов — но сомнений быть не могло: он смотрел мимо Лейлы на добрых несколько локтей.
— Притворяется… — опять нахмурился Летард.
Он снова приблизил с факелом, и в тёмных глазах бродяги отразились два крошечных пляшущих огонька.
— Глаза-то ясные. Ни бельма, ничего.
— Давно ты ослеп? — вопросил молчавший до сих пор воевода.
— Очень.
— Как же ты ходишь без провожатого?
— А как ты, воевода, живёшь без крыльев? У кого никогда не было глаз, тому они не нужны.
Летард переглянулся с воеводой, точно спрашивая на что-то позволения. Воевода едва заметно кивнул.
— Ладно. Считай, что тебе поверили. Можешь остаться.
— Благодарствую.
— Ступай к костру.
Юноша послушно подошёл к огню и замер в ожидании позволения сесть.
— А вот ты и попался! — возликовал Летард. — Как же ты костёр отыскал, а?
Певец улыбнулся:
— Для этого глаз не надобно. Тепло от него, как из печки. И сучья трещат.
Летард выглядел уязвлённым.
— Добро. Садись.
Бродяга нашарил один из стоявших у огнища чурбаков, но не успел он присесть, как Летард точным пинком вышиб из-под него деревянный кругляш. Не ожидавший этого юноша брякнулся оземь. Лейла, не сдержавшись, охнула. Солдатня вокруг захохотала.
— Не реготать! — рявкнул Летард, и смех стих. Лейла до боли закусила костяшки пальцев, чтобы язык не побежал впереди ума: только жалобливой бабы тут сейчас не хватает.
— Вставай, — приказал бродяге Летард, протягивая ему пятерню. — Да вот она, рука-то!
— Зло ты пошутил, воеводин помощник, — заметил юноша, берясь за предложенную руку и с трудом поднимаясь с земли.
— Ну не серчай. Теперь вижу: не врёшь. Садись. Да садись, садись, не обижу больше!
Юноша сел.
