сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
Лейла молча гладила её по волосам, не находя, что сказать. Никакие слова сейчас не могли помочь Эде, да и ничто уже не могло помочь. Следующей ночью Лейла прибавит богам ещё пару новых проклятий — на сей раз за эту девочку, почти ребёнка, но что толку? Лейла едва удержалась, чтобы не взвыть в темноту от боли и бессилия.
— Поплачь, милая, — вместо этого зашептала она Эде, по-прежнему всхлипывавшей ей в колени. — Поплачь, хорошая. Плачь, коли плачется. Легче станет…
Лейле хотелось отхлестать себя по щекам за эту ложь, коловшую язык. Нет, легче не станет, и пора бы уже это уяснить. Эда вот уже уяснила. Дорогой только ценой.
С этого дня некому стало пробуждать Лейлу от злых кошмаров. Спать на привычное место Эда больше не приходила, а днём старалась избегать Лейлиного взгляда, точно боялась, что та упрекнёт её в чём-то. На попытки заговорить отвечала односложно и поскорее убегала, взметнув подолом новой шерстяной юбки — чистой, крепкой, без прорех. Юбка появилась у Эды вскоре после той, первой ночи. Что и говорить, эдбертовский злоденёнок оказался не из жадных и за утеху хотя бы платил.
В остальном жизнь вертелась по прежнему кругу. День да ночь, хлеб да похлёбка, сон да работа. Порой Лейла думала: если бы не проклятые сны, может, всё бы уже изгладилось из памяти — и лес, и отряд, и воевода… и даже Бродяжка? Неужели она бы свыклась жить здесь так, словно жила всегда — будто и не было той, другой жизни? Приноровилась же спать по ночам, а в первый раз думала — не возможет.
Человек — он и есть человек, что с него взять. Своя рубаха ближе к телу, свой живот всего важней. Может, боги и не зря так задумали, хоть это и не оправдывает их в остальном. Может, так и надо — чтобы меньше думалось о великих бедах. Помочь всё равно не поможешь, а себя потеряешь. А в делах и в суете думать некогда: крутись себе, да и только. Кашу сварить, плошки перемыть, золу выгрести… ох, лишенько! Опять на полу натоптали, ходят и ходят, будто им мира нет!
Торопясь, пока главный повар не увидел грязи, Лейла схватила тряпку, ведро с водой, специально дожидавшееся в углу на такой случай, и бросилась замывать грязные следы. Как назло, грязь успела схватиться корочкой и поддавалась с трудом. Лейла ожесточённо тёрла особенно въевшееся пятно, как вдруг ощутила увесистый шлепок пониже спины.
— Ишь, репка-то! Наливная!
Обладатель голоса неспешно, по-хозяйски прошёлся вокруг. Носком дорогого сапога из тонко выделанной кожи наступил прямо на тряпку, едва не придавив Лейле пальцы. И застыл, точно вкопанный.
Лейла подняла глаза. Перед ней стоял Эдберт.
Лейла так и замерла, припав к полу, словно лягушка, не в силах пошевелиться. Эдберт молчал. Разглядывал он её долго — придирчиво, будто приценивался. Наконец повернулся и ушёл, так и не сказав ни слова.
***
За утренней пайкой Лейла поплелась безо всякой охоты. Эдберт всегда резал и выдавал хлеб самолично — то ли не доверял злоденятам, то ли считал по головам, все ли на месте. Когда подошла очередь Лейлы, Эдберт чуть помедлил, словно раздумывая, и отхватил от каравая кусок вдвое больше обычного.
Лейла так и застыла. А Эдберт, словного этого ему было мало, ещё достал откуда-то кусок сала, смахнул с него ломоть в палец толщиной и пришлёпнул сверху на хлеб.
— Держи, девка!
За спиной кто-то захихикал. Лейла глянула ещё раз на сало, на Эдберта — и, замотав головой, кинулась прочь.
Ноги вынесли её во внутренний двор. В середине там был колодец, из которого обычно брали воду для кухни. Лейла добежала до сруба и схватилась за него, чтобы не упасть.
Сердце сжималось и разжималось где-то в горле, словно хотело выпрыгнуть прочь. А пусть бы и выпрыгнуло. Хуже б не стало. Только не возвращаться туда, в замок, на кухню… к Эдберту.
Снег, выпавший за ночь, заскрипел под чьими-то шагами. Лейла испуганно обернулась — но то был не Эдберт. Вместо него, завернувшись в тёплый шерстяной платок, через двор шла Эда.
Лейла молча ждала, пока та добредёт до колодца. Эда не торопилась, старательно ступая не в снежную целину, а цепочку Лейлиных следов. Наконец девушка остановилась на расстоянии вытянутой руки и поглядела на Лейлу, чуть склонив голову.
— Ну и дура.
Лейла не нашла, что на это ответить.
— Дура! — повторила Эда уже громче. — Велика важность — ноги раздвинуть?
Лейла упорно молчала. Смотреть Эде в глаза ей не моглось, и вместо этого она уставила взгляд на её башмаки. Они были новые, хорошо сработанные. Дерево ещё не успело даже потемнеть — от носки или от воды. Лейла взглянула на собственные ноги, уже окоченевшие от холода. Снегу за ночь нападало порядочно, и её тряпичные чуни промокли насквозь.
— Что, щёлка дороже головы?
Не дождавшись ответа, Эда побрела обратно. Лейла, не отрываясь смотрела ей вслед, пока худенькая фигурка не скрылась за дверью.
Ей тоже надо было идти назад — пока, чего доброго, Эдберт силой не приволок. Сам не захочет мараться, так пошлёт злоденят. Воеводы тут нет, чтобы заступиться. Был бы — мокрого бы места от Эдберта не оставил. Да.
Лейла тряхнула головой, прогоняя от себя непрошеные мысли. Если бы да кабы - что толку рассуждать? Воеводы нет. И даже Летарда нет. Никого нет, кроме неё и Эдберта. Значит, и выпутываться придётся самой.
Эдберта, однако, Лейлина несговорчивость только раззадорила. День или два он держался поодаль, но девушка то и дело чувствовала на себе его взгляд — липкий, как клёклое тесто. Зато на третий день он будто из-под земли вырос у очага, где Лейла надзирала за жарившимися на огне курами, и покачал у неё перед носом длинными, в три ряда, бусами.
— Что, хороши?
Больше всего на свете Лейле хотелось отвернуться — но страх пересилил. Если бы боги сейчас сумели устроить так, чтобы Эдберт провалился сквозь каменный пол напрямик в преисподнюю, она бы и слова дурного больше о них не сказала. Эдберт, однако, проваливаться не собирался.
— Хорошо, спрашиваю? — с угрозой повторил он, снова качнув бусами.
— Хороши, да не про мою честь.
Движение Эдберта было молниеносным. Лейла едва успела отшатнуться. Бусы просвистели в полупальце от её лица и жалобно звякнули о полку над очагом. Нитка лопнула, стеклянные шарики запрыгали по полу весёлым горохом. Кто-то из девок кинулся подбирать.
— Пшли прочь! — рыкнул на них Эдберт и повернулся к Лейле. — А ты — убери!
И плюнул в огонь.
Дрожа с головы до ног, Лейла замела с пола, какие нашла, бусины и снова вернулась к очагу. Куры чудом не сгорели, и им давно уже пора было подставить огню другой бок. Вертел проворачивался туго, резал ладони. Спали она сейчас жаркое — Эдберт уж точно не помилует. Новые бусы раздобудет, да и удавит ими же.
Страх вновь заворочался в кишках тугим комом — почти как голод когда-то. Скоро ночь, и, похоже, спать сегодня опять не придётся — даже вполглаза. С Эдберта станется заявиться незваным: не взял подарками — силой возьмёт. Чего бы не взять, если силы хватает, и злости заодно — на строптивую девку: ишь, переборчивая нашлась! Забыла, видать, кто такова — ну так Эдберт напомнит. Рот зажал — и делай, что хочешь.
А может, ну его?.. Лейле представилось вдруг, как бы просто всё было, скажи она Эдберту: да, хороши твои бусы. Благодарю. Ну и благодарила бы… пока Эдберту не надоест. Что тут такого? Все так живут, куда ни глянь. Так уж, видно, боги мир урядили.
Убог, кто одним хлебом живёт — так ли, матушка? А если не одним хлебом? Башмаками, например, как у Эды? Новые, деревянные — шутка ли, когда ноги поморожены? А если уже о башмаках речь, а о собственной голове? Эдберт — он уж всяко защитит, коли ему угодить. Да и потом, может, по старой памяти не обидит.
Всё же в обычном своём закуте у очага Лейла в ту ночь лечь не решилась. Прихватив побольше соломы, она ушла в дальний угол. Он был холодный — из-за наружной стены, выходившей во двор и по ночам промерзавшей насквозь, и спала здесь обычно всякая мелочь: поварята и судомои из детишек помладше. Лейла вся извертелась на стылом полу и под утро готова была проклясть себя за глупость, но уже на раздаче хлеба поняла, что всё сделала правильно — такая досада сквозила на лице Эдберта.
— Куда? Куда? — закричал он, когда Лейла уже собиралась отойти прочь с полученной от него горбушкой. — Поленилась — и будет! На рынок сегодня пойдёшь. Может, поумнеешь!
Ходить на рынок за снедью обычно отряжали с десяток парней — самых крепких из тех, кто работал на кухне. Правду сказать, работа была не из лёгких. Княжеский замок стоял на верхушке холма — самого высокого во всём граде. Рыночная же площадь лежала у его подножья. Дойти до рынка можно было по кривым, вымощенным камнями улочкам — а потом по ним же карабкаться обратно, но уже с тяжеленной корзиной за плечами.
Лейла как-то спросила у Эды, почему не сделать проще и не гонять людей почём зря, а заместо того привезти всё на повозках. Оказалось, что северяне, как только заняли город, сразу велели заложить камнями и брёвнами все ведущие к замку улочки, оставив на каждой только проход шириной в пол-копья, если не меньше. У каждого такого лаза всегда сидели по несколько стражников. Лейла тогда подумала, что северяне, видать, здорово боятся бунта — а оборонять узкие лазы всяко проще, чем обычные улицы.
Парни чертыхались, протискиваясь в эти крысиные норы. Идти и впрямь было нелегко. Лейла, как могла, пыталась придерживать болтавшуюся за спиной корзину — здоровущую, человеку впору с головой влезть да крышкой закрыться. Один только эдбертов злоденёнок, приставленный для догляду, шёл налегке.
— Давай, давай! — то и дело покрикивал он. — Сонные мухи! Вас что, не кормят?
На саму площадь было не пробиться. Людское море заполонило не ещё и ближние улицы, отходившие от неё, как лучи от солнца. Лейла недоумевала: такое всё-таки было слишком — даже для базарного дня. Крики торговцев, нахваливавших товар, мешались с гомоном толпы. Иные, из расторопных, смекнули встать с товаром прямо на улицах, и теперь зазывали к себе. Торг шёл вовсю. Злоденёнок то и дело щелчком пальцев останавливал то одного, то другого из своей свиты. То означало — иди сюда, не мешкай, подставляй корзину.
Лейлина корзина тоже потихоньку наполнялась. Лямки резали плечи, но поворачивать назад злоденёнок не спешил. Лейла смекнула, что он ведёт их вокруг площади, по поперечным проулкам. Полкруга прошли, ещё полкруга осталось. А там, небось, купцов собралось не меньше. Руки у злоденёнка были загребущие — пока с каждым не поторгуется, обратно не пойдёт. Ох, лишенько!
Лейла вздохнула, перехватила лямки, чтобы устроить корзину на спине поудобнее. Синие пятна наверняка вспухнут на плечах уже к вечеру, а к утру нальются багровой кровью — не тронь! Такие и до новой луны не сойдут. Эдберт, знамо, решил своего добиться, согнуть-таки в бараний рог. А не выйдет — что-то ещё придумает?
Может, погонит прочь с кухни, с глаз долой — за свиньями ходить. Это не беда, даже не полбеды — да что там, почти праздник желанный. А может, и обвинит облыжно — скажет, мол, хлеба украла мало не с цельный пуд, ну или там мяса, а там уж главный повар дубиной дух вышибет. Ему человека забить — что муху прихлопнуть, и не задумается.
А и пусть прихлопнет! Уж лучше такой конец, чем от страха дрожать без конца. Но сердце подсказывало — нет, так просто ей не отделаться. Эдберт измыслит что пострашнее. Уж как бы не рудники…
И снова закреблось изнутри стародавнее, малодушное: а ну как уступить бы… Поддаться. Никто не осудит. А осудят, так и плевать. Брань — она ведь на вороту не виснет. Жизнь такова, что живи, как живётся. А не любо — так лучше и вовсе не живи.
За такими мыслями Лейла не сразу поняла, что переулки вдруг кончились. Она, и парни, и эдбертов злоденёнок стояли у края базарной площади — большой и круглой, точно монета. Половина площади была отгорожена верёвкой, и вдоль неё цепью стояли стражники — суровые, молчаливые, в полном доспехе и с копьями. За спинами стражников высился деревянный оструганный столб с рядами поленьев понизу, а рядом — высокий помост.
Толпа всё прибывала. На неогороженной части площади уже яблоку было негде упасть — а из переулков продолжали напирать любопытные. Срывая голос, вопили продавцы горячих пирогов, пива и лакричной воды. Лейла с тревогой подумала, каково им будет с корзинами пробиваться сквозь это людское месиво на другую сторону. Злоденёнок, однако, решил иначе.
— Стой! — скомандовал он. — Обождём малость. Не каждый день такое готовится.
Что именно готовилось, Лейла так и не услышала: площадь потонула в сиплом рёве труб. Толпа подалась назад — хотя, казалось, было уже некуда — и Лейлу чуть не затоптали, да ещё и помост загородил какой-то ражий детина. За его затылком было почти ничего не видать. В каждой руке у детины было по пирогу, и он кусал их по очереди. Широкие челюсти ходили туда-сюда, как мельничные жернова. Лейла ткнула детину кулаком в бок — без толку. С тем же успехом можно было пинать камень.
Девушка изо всех сил вытянула шею и сумела-таки разглядеть северянина, взошедшего на помост. Видом он походил на вельможу и в руках держал свиток. Не обращая ни малейшего внимания на давку на площади, северянин простёр вперёд руку и провозгласил:
— Именем пресветлого князя!
Говорил он довольного чисто, почти не коверкая слов. Толпа замолчала.
— Жители славной столицы! — продолжил северянин. — Вы пришли сюда, чтобы узреть, как свершится сегодня суд — правый и справедливый. Ибо нет и не может быть пощады злодеям, грабителям и убийцам — и пресветлый наш князь почитает своим долгом защищать нас от них!
Площадь загудела — басовито, как улей, но пока ещё тихо. Лейла привстала на цыпочки, силясь разглядеть, кого же выводят на помост. По шатким ступеням к вельможному северянину поднимались двое — если не считать стражника, наставившего на них копьё. Один высокий, другой пониже, зато вроде бы покрепче костью. И оба в лохмотьях — ну бродяги бродягами, в точности как расписывал глашатай.
— Узрите же преступников и нечестивцев, коим предстоит сегодня держать ответ уже перед богами!
Стражник подтолкнул приговорённых в спину, и ровно в этот же миг детина уронил недоеденный пирог. Пока он, нагнувшись, слепо шарил по мостовой, Лейла подалась вперёд — и, не сдержавшись, ахнула на всю площадь.
Босой, в отрепьях, со связанными за спиной руками, на помосте стоял — воевода! Лейла изо всех сил зажмурила глаза, надеясь, что они её подвели — но ошибки быть не могло. Лицо воеводы покрывали синяки, в углу рта запеклась кровь — и всё же держался он прямо, с гордо поднятой головой, устремив взгляд куда-то поверх толпившегося люда. А рядом… рядом стоял, конечно, Летард.
— Их вина велика и доказана! — прогрохотал северянин, перекрывая ропот, поднявшийся было над площадью. Сей разбойник, ложно именовавший себя воеводой, совершил преступления многочисленные и тяжкие! Среди таковых — отказ от клятвы верности нашему пресветлому князю!
Гул толпы всё нарастал — а может, это просто кровь зашумела в ушах? Теснимая со всех сторон, Лейла всё силилась перехватить взгляд воеводы — но тот упорно смотрел в ему одному видимую даль, словно не замечая ни толпы, ни выкриков северянина.
— Укрытие в лесу со своими присными! Вероломные нападения на славное воинство нашего пресветлого князя! Присвоение дани, назначенной нашему пресветлому князю! Распространение слухов лживых и порочных! Грабёж, насилие и убийство!
Из толпы раздались выкрики и свист. Лейла подумала было, что люди приняли слова северянина за чистую монету, и ей захотелось чертыхнуться, коряво и зло. Такого воевода уж точно не заслужил — чтобы его поносили на глазах у всего города, за который он лил столько крови, своей и чужой. И к чему это было, воевода? Посмотри на них, пока ещё можешь! Слышишь, какой лжи они верят? Да разве стоили они того, воевода?
Крики не унимались — бессмысленные, бессвязные, точно весь люд на площади разом перепил медовухи. И внезапная страшная мысль пронзила Лейлу: толпе не было дело, за что казнят воеводу. Это была чернь — безмысленная, безмозглая, жадная до зрелищ и тупая, как северянский сапог. Любая казнь для них была лишь потехой, которую недурно б запить крепким пивом и заесть пирогом. А потом разойтись по домам — до следующей казни.
Стоявшие у помоста стражники громыхнули копьями о мостовую, смиряя толпу. Северянин возвысил голос ещё больше:
— Пресветлый князь постановил! — выкрикнул он, почти срываясь на визг. — Приговорить этого татя, разбойника и лжевоеводу к очищению огнём!
На площади творилось уже что-то невообразимое. Толпа пёрла вперёд, напарываясь на копья, но словно не замечая того. Воеводу тем временем увели с помоста и уже привязывали к столбу. Ещё один стражник поспешно поливал связки поленьев маслом. Северянин, однако, с помоста уходить не спешил.
— Князь наш суров к ослушникам! — снова возвысил он голос. — Знайте, однако, что к тем, кто был по их наветам увлечён на ложный путь, он добр и милостив! А посему…
Глашатай повернулся к Летарду, по-прежнему стоявшему рядом.
