сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Только сейчас Лейла заметила, что Осберт выглядит так, словно ему пришлось прорываться сквозь огонь и воду. Варёная кожа доспеха кое-где прорвана насквозь, стальные пластины посечены и промяты. Правую ногу, замотанную какими-то тряпками, Осберт неловко вытянул вперёд, как деревянную. Лейла хотела размотать тряпьё и посмотреть, что там за рана, благо костёр давал достаточно света, но стоило ей коснуться Осберта, как тот зашипел от боли.
— Не трогай… — выдавил он. — Почему нас мало, говоришь? Считай, что нас ещё много. После того, что там было — чудо, что хоть кто-то уйти смог.
— А куда вы ходили? — жалобно округлила глаза Лейла. Осберт посмотрел на её ничего не понимающее лицо и хмыкнул:
— По грибы.
Но увидев, как Лейла вся поникла, Осберт сжалился и снизошёл до объяснений:
— Как бы тебе обсказать попроще… Неважно, куда и зачем мы ходили — важно, что мы должны были перехватить отряд. Северянский. Ну мы и перехватили — на свою голову…
Осберт передвинул раненую ногу и снова скривился.
— Мы знали, что их будет больше. Но не настолько больше. Кто-то нас выдал. Им сдали, что будет вылазка. Нас поймали на живца, как щуку. Маленький отряд… ну, не маленький, но не слишком большой. Три десятка, от силы четыре. Всё шло, как по маслу. А потом… потом…
Голос Осберта стал сбивчивым, но Лейла поняла, что было потом. Потом была засада. Воевода о ней не знал и привёл свой отряд прямо под мечи.
— Липовый из Бенегара воевода, — подал кто-то голос из темноты. Лейла обернулась — и увидела Андриса. Встретившись с сестрой взглядом, тот ухмыльнулся.
Эта ухмылка взбесила Лейлу, и, не успев понять, что вообще делает, она закричала на брата — впервые в жизни:
— Ты-то уж помолчал бы! Ты здесь сидел, у костра зад себе грел, пока он там под мечи подставлялся!
Андрис был так ошарашен, как будто с ним человеческим голосом заговорила корова. Других выходка Лейлы возмутила:
— Бабе слова не давали!
— Рот закрой, воеводина подстилка!
— А ну! — громыхнул Осберт, неимоверным усилием поднимаясь на ноги и выхватывая из ножен меч. Лейла успела заметить, что лезвие иззубрилось и вряд ли было очень острым, но толпа подалась назад, и первым — Андрис. От Осберта это не укрылось, и он усмехнулся уголком рта. — Вот вы, значит, какие храбрецы. Рычите по-львиному, дрожите по-заячьи!
— Сам-то ты чем лучше? — крикнул кто-то из задних рядов. — Давно за воровство в портомойниках не ходил?
Осберт не нашёлся, что на это ответить. Толпа всегда чует слабину, как мухи — кровь. Выкрики стали смелее:
— Вот каких вояк понабрал себе воевода!
— Чем ты милость-то заслужил? Порты воеводины хорошо полоскал?
— Шлюху эту вдвоём с воеводой пялите?
— С ней бы не так потолковать! Ночью да у реки — другой разговор был бы, а?
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но вдруг крики стихли — мгновенно, как будто толпе в горло загнали кляп. Вместо них над головами пронёсся шёпотом:
— Воевода! Воевода вышел!
Солдаты расступились — не так охотно, как сделали бы это ещё две луны назад.
Поддерживаемый Летардом, воевода вышел к огню. Он был без шлема, в изрубленном панцире. От виска наискось через щёку тянулась свежая рана.
Толпа зашевелилась — но Летард поднял руку, и ропот стих. Воевода обвёл взглядом всех стоявших вокруг — и с усилием вымолвил:
— Братья…
Солдаты снова завозились, и Лейла услышала за спиной чьё-то тихое, но отчётливое: «Волки урманские тебе братья!»
— Слушайте меня! — снова заговорил воевода. — Я пришёл к вам с горестной вестью. Пять дней назад пали…
Голос у воеводы пресёкся. Наверное, он ждал, что поднимутся крики. Но толпа молчала, и это молчание Лейле совсем не понравилось.
— Они были храбрыми воинами. Они были сильны. Но враг оказался сильнее.
Рядом с Лейлой Осберт со стоном втянул в себя воздух.
— Они не покрыли себя позором и погибли с честью. А мы можем только оплакать их, как подобает, и не посрамить их памяти.
— Про память заговорил! — послышался из толпы тот же голос. — Почему ты тогда не с ними лежишь, если памятливый такой? В кустах отсиделся?
Лейла была готова поклясться, что на сей раз воевода услышал. Летард — тот уж услышал точно: его ладонь оказалась на рукояти меча мгновенно. Толпа напряглась, и в эту секунду откуда-то от костра послышался хрипловатый тоненький плач свирели.
Тишина наступила мгновенно. Бродяжка опять поднёс свирель к губам, выдохнул снова — и та заплакала человеческим голосом, всхлипывая и жалуясь, словно женщина, бьющаяся у мужнина гроба. Плач тянулся и тянулся, переливчатый, надрывный — и Лейла чуть не попросила Бродяжку перестать, потому что от этого плача разрывалось сердце.
Бродяжка опустил свирель — и все разом зашевелились, словно их отпустила невидимая рука. Один воевода стоял, как изваяние.
— У вас провожают павших песней, воевода?
— Да, — отрывисто ответил тот.
Бродяжка кивнул и развернул мешковину. Тёмное дерево лютни мягко блеснуло в свете костра. Бродяжка тронул струны и запел, и на сей раз его голос звучал глуховато:
— Кто даст ответ, если боги молчат?
Жизнь перечёркнута гардой меча,
Доброй дороги тем, кто ушёл в туман.
Белая роза ранит ладонь,
Наш путь лежит через яркий огонь,
В священном огне сгорает людская чума…
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто ушёл в туман, без права вернуться
Да будет их дорога светла и легка,
Пусть жизнь через тысячу лет им позволит проснуться…
Высшая цель или чья-то игра?
Смерть вместе с нами сидит у костра,
Чудится крови вкус в ритуальном вине.
Ночь обрывает отчаянья крик —
Кто-то пройдёт ещё тысячу лиг,
А кто-то обнимет землю в смертельном сне.
Плачь, плачь, флейта, в моих руках —
О тех, кто останется жить в этой страшной битве.
Сила любви сильнее, чем смерти страх,
А верный лук надёжней любой молитвы…
В мёртвых зрачках отразится луна,
Друг не очнётся от вечного сна,
Ненависть стынет в душах нетающим льдом.
Кровью оплачено право на жизнь,
Кровь между пальцев водою бежит,
Но нам не вернуться назад в разрушенный дом.
Плачь, плачь, флейта, в моих руках
О тех, кто примет из мёртвых рук наше знамя,
О детях войны, в чьих глазах застыли века,
О тех, кто шагнет вслед за нами в людские сказанья.
Плачь, плачь флейта в моих руках…
Ещё не смолк последний дрожащий отзвук допевающих струн, как воевода пошатнулся — и начал всей тяжестью валиться прямо на Летарда. Толпа подалась вперёд.
— Все вон! — рявкнул Летард, перекидывая себе на шею безвольную руку воеводы. — Брысь отсюда, я сказал!
***
Следующие дни потянулись почти так же, как тянулись они до похода. Для Лейлы, во всяком случае, не изменилось ничего — жизнь её всё так же вертелась вокруг ненавистных котлов, которые надо было наполнять, опорожнять, носить к реке и чистить, и так по кругу, как на ярмарочной карусели. Разве что вместе с похлёбкой Лейла теперь носила к воеводиной землянке деревянную кружку с травяным настоем, которым врачевался весь лагерь. Похлёбку ей Летард возвращал почти нетронутой. Кружку из-под отвара — пустой.
Самого воеводу Лейле повидать не удалось — Летард кидался на всех, кто приближался к землянке, почище цепного пса, с неохотой делая исключение для одной лишь Лейлы — и то только для того, чтобы принять из её рук еду для воеводы.
У Лейлы бы скорее язык свернулся, как осенний лист, чем она бы осмелилась спросить Летарда о чём-нибудь, но зато она жадно впитывала все ходившие по лагерю слухи. Говорили, что воевода никого не узнаёт и только бредит. Говорили, что жар у него был такой, что по пути к лагерю он едва не испёкся заживо в собственных доспехах. Говорили, что он кашляет кровью. Говорили, что воевода давным-давно уже умер, а Летард просто не признаётся, а в землянку не пускает затем, чтобы никто не увидел, что она пуста: мёртвого воеводу Летард, оказывается, разрубил мечом на части и не то спрятал в лесу, не то отдал Лейле на похлёбку.
Услышав это, Лейла едва не запустила в говорившего поварёшкой.
— Болваны! — сердито заявила она. — Нет, ну какие же болваны стоеросовые! Ума нет всякую брехню повторять — ладно; но как было не заметить, что в похлёбке аж с новой луны мяса не было?
Но тут Лейла была неправа. Пустую похлёбку очень даже замечали — и с каждым днём ворчали на этот счёт всё громче. Когда кончилось зерно, это тоже заметили — и оказалось, что Лейлины лепёшки из муки с корой были не так уж плохи — уж во всяком случае, лучше, чем ничего. Летард безвылазно сидел при воеводе, и некому было разнимать то и дело вспыхивавшие драки. Пару дней назад в одной такой стычке парня сильно порезали ножом — Лейла потом долго промывала и бинтовала рану, по счастью, неглубокую.
Они с Бродяжкой теперь почти не отходили от кухни — как будто горящий костёр и котлы могли дать какую-то защиту. Виту Лейла вообще стала прятать чуть ли не под подолом — солдатня была сплошь злая, накалённая, как железо в кузне, а долго ли выместить злость на малолетке, ещё и немой? Правда, воинский долг позабыли не все. Кто-то по-прежнему стоял на часах и ходил в караулы — большей частью из тех, кто знал воеводу ещё по столице и сражался вместе с ним. Лейла порой думала, что теперь, когда Летарда не видно, только они ещё и держат лагерь в повиновении — и то повинуются им не за совесть, а за страх, потому что знают: коли дело дойдёт до драки, один такой воин будет стоить семерых наспех похватавших мечи крестьян да горожан.
Однажды, в поисках грибов забредя в лес дальше, чем обычно, Лейла вдруг увидела убегающие далеко, насколько хватало глаз, низкие бархатистые заросли голубицы. На ветках там и сям, словно бусины, круглели ягоды.
Чудо-то какое! Ягоды были такими спелыми, что лопались от одного прикосновения, и такими сладкими, каких Лейле в жизни пробовать не доводилось. Первые несколько веточек девушка объела сама и лишь потом спохватилась и укорила себя: ну куда это годится? Подвязав юбку к поясу, Лейла стала ссыпать ягоду в получившийся мешок, стараясь не слишком помять голубике бока.
Ягоды было много — больше, чем Лейла могла бы собрать в одиночку. Девушка запомнила место — она вернётся сюда ещё не раз и не два, нельзя же дать опасть на землю такому богатству! — и, поддерживая драгоценную ношу обеими руками, побежала к лагерю.
Найдя Бродяжку на привычном месте возле побулькивающих котлов, Лейла велела ему:
— Подставляй ладони!
Тот послушался, и Лейла насыпала ему полные горсти голубицы. Бродяжка попробовал одну ягодку — и тихонько засмеялся:
— Это что, нектар?
— Нет! — ответила Лейла, счастливая его радостью. — Это голубица! Спелая — аж шкурка сходит! Ешь, пока не раскисла!
Кто-то подёргал Лейлу сзади за подол. Девушка обернулась — и увидела Виту.
— А тебе сейчас в миску насыплю! — весело пообещала она. — Угощайся, сколько влезет!
Голубицы оставалось ещё порядочно, и Лейла призадумалась, что же с ней делать. С мёдом сварить не выйдет: мёда нет. Киселя тоже не сделаешь. Просто отжать сок — жалко: уж такие ягоды крупные, с налитыми боками, одна к одной.
Лейла вспомнила про воеводу, которого всё ещё трепала лихоманка. Пожалуй, надо бы снести ему. С такой ягоды и у здорового сразу прибавится сил. Да, это она верно придумала. Воевода, пожалуй, сейчас не прогонит. Только вот Летард…
Как уж повелось, Летард был не в духе.
— Чего тебе? — огрызнулся он, выглядывая из-за приоткрытой ровно на ладонь двери и буравя Лейлу неприветливым взглядом.
Лейла, как щит, выставила вперёд лукошко с ягодами.
— Я вот — воеводе полакомиться…
— Иди-иди отсюда, — тряхнул головой Летард. — Не до тебя сейчас.
— Летард?
Голос был слабый, звучал чуть слышно, но не узнать его Лейла не могла. Воевода живой! И не бредит уже!
— Летард, кто там пришёл?
— Это я, воевода! — крикнула Лейла, не давая Летарду раскрыть рта. — У меня для тебя гостинец!
— Лейла? Летард, пусти её!
Летард посторонился неохотно, давая Лейле ровно столько места, чтобы протиснуться в землянку боком, но той было не до его грубиянства.
Воевода лежал на постели, укрытый Летардовым плащом, и даже в неверном свете лучинки было видно, какой он тощий и слабый после болезни — рёбра под рубахой проступали, как у заезженной лошади. Рубец на лице багровел, обещая оставить после себя белый широкий шрам. Ввалившихся щёк не видно за мягкой светлой бородой, а вот виски — как есть две ямины. А уж бледный — будто сроду солнца не видал. Бродяжку сейчас рядом поставить — и тот небось на вид покрепче покажется.
Спохватившись, что разглядывает воеводу слишком уж долго, Лейла поспешно отвела глаза и уставилась на собственные ноги.
— Ну что ж ты? Садись, — пригласил воевода, и Лейла с облегчением услышала, что голос у него звучит приветливо. Значит, не досадила, хоть и пришла незваной. Сесть, правда, было некуда — только на воеводину постель, и Лейла умостилась на самом краешке, стыдливо подобрав юбку и ощущая, как щёки полыхают пожаром.
Наверное, воевода понял, что вконец засмущавшаяся Лейла теперь не заговорит, даже если занести над её головой меч, поэтому спросил сам:
— А гостинчик-то, говоришь, где?
— Ой, правда! — Лейла закраснелась ещё гуще. — Да вот же он, воевода — смотри!
— Хороша голубица, — улыбнулся воевода. — А ты сама ела?
Лейла закивала. И почему воевода не спешит брать у неё туесок?
— Так ягодой-то — угостишь? — глаза воеводы лукаво блеснули.
Тут Лейла поняла, чего он хочет, и вспыхнула до корней волос. Ну воевода, ну удумал! Раз болеешь — так что теперь, дитя малое из себя строить?
Дрожащими пальцами Лейла взяла одну ягодку и вложила воеводе в губы. Потом ещё и ещё. Десяток ягод спустя Лейла не выдержала и утвердила лукошко понадёжней — в изголовье постели.
— Пойду я, воевода, — прошептала она, не в силах поднять на него взгляд.
— Что ж, иди. Благодарствуй за гостинец.
— Ты благодарствуй, воевода — что не погнал.
Воевода ничего не сказал, только вздохнул — но Лейла поняла, что слова пришлись ему не по нраву.
— Чем я перед тобой оплошала, воевода?
— Ничем ты не оплошала. Только меня звать по-другому.
«Бенегар», — хотела вымолвить Лейла, но не успела. Снаружи донеслись какие-то выкрики. Слов было не разобрать, но крик приближался, а с ним — хохот и пьяное пение. Лейла вскочила.
— Сиди здесь! — в один голос велели Летард и воевода.
— Да как вы не понимаете? — закричала Лейла. — Там же Вита, там же Бродяжка! Пустите!
Она готова была оттолкнуть Летарда, даже ударить его, но тот посторонился сам. Лейла выбежала из землянки и опрометью кинулась на голоса.
Ни с Бродяжкой, ни с Витой, по счастью, ничего не сделали — их вообще поблизости не было. В самой серёдке лагеря, у главного кострища собрались человек десять. Двое изо всех сил махали пучками веток, раздувая огонь, так что искры летели во все стороны.
Подойдя поближе, Лейла увидела, что возле костра свалены три бараньи туши и какой-то шевелящийся мешок. По доносившемуся гоготанью Лейла поняла, что в мешок запихнули живых гусей. Было ещё несколько мешков, пузатых и не очень — те молчали. Да ещё два бочонка. У одного была выбита крышка, и, судя по тому, как у парней заплетались языки, к бражке они успели приложиться изрядно.
— О, Лейла пришла! — с пьяной радостью заорал кто-то. — На-ка вот, пей — бу-ушь весёлая… как мы.
— Где вы это всё взяли? — силясь придать голосу твёрдость, спросила Лейла.
— Где взяли — там уже нет! — хитро улыбнулся Андрис, тоже от души хлебнувший вина и потому зарозовевшийся, как маков цвет. — Что стоишь — милости прошу… к шалашу…
Слово «шалаш» так развеселило Андриса, что он зашёлся в пьяном хихиканье.
— Что здесь за безлепие?
Голос Летарда прозвучал среди пьяных воплей, как труба. Парни замерли.
Летард обвёл глазами происходящее. Широкое обветренное лицо окаменело от ярости.
— Воровать? Крестьян грабить?!
— Тихо.
Воевода вышел на свет — в одних портах и рубахе, босой, но при мече. Он медленно обвёл взглядом всё вокруг.
— Летард!
Летард с готовностью подошёл. Воевода вполголоса сказал ему несколько слов — Лейла не расслышала, что именно, но Летард отрывисто кивнул и зашагал прочь.
— Баранина, значит? — миролюбиво спросил воевода.
Стоявшие у костра парни кивнули.
— А гусей жирных отобрали?
Снова кивки — теперь уже поуверенней. Приободрились.
— А там что? Зерно?
— Пшеница, воевода, — осклабился Андрис. — Самая что ни на есть отборная — чистое золото! В ладони набери — прямо светится!
— А что в бочонках, я уж и сам вижу.
Солдатня довольно гоготнула.
— Кто ж тут такой добытчик будет?
— Я, воевода! — Андрис выступил вперёд, раздуваясь от довольства, как бычий пузырь. — Я, значит, добытчик и есть!
— Под себя-то всё не греби! — оборвал его ражий детина с нечёсаными волосами и рытвинами на щеках. — Вместе дело обделали!
Воевода всмотрелся в оспяное лицо.
— Ты ведь Рогир будешь?
