сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Лейла прикусила язык, со стыдом припомнив, как недавно застала его у реки за стиркой. Прополоскав рубаху начисто, Бродяжка не растянул её на прибрежных камнях сушиться, а отжал и так и надел мокрую — к вящей радости Андриса, Альвина и всех остальных. Тогда Лейла подумала, что он боится, как бы рубаху не умыкнул кто-нибудь из этих дубоголовых весельчаков — а оказалось, что другой просто не было.
Эх, будь она сейчас дома! Лейла с тоской вспомнила два дубовых, добротно сделанных сундука, стоявших в простенках против двери, чтобы каждый гость, заходя в дом, сразу видел, что здесь живут в достатке. В одном сундуке хранились рубахи, штаны и понёвы — начисто выстиранные, просушенные на солнце, добротно скатанные в трубы и пересыпанные душистой полынью. В другом лежали крашеные и некрашеные холсты — льняные и даже несколько шерстяных. Тканина была добрая — Лейла сама растила этот лён, сама пряла шерсть. А иглы для шитья ей привёз Андрис из самой столицы, когда там была ярмарка — хоть сто лет шей, сносу не будет. Да если б не война — разве допустила бы Лейла, чтобы бедный этот Бродяжка ходил почти голый? Сшить ему рубаху да вторые штаны было бы делом одной ночи, да что там ночи — Лейла знала, что управилась бы до первых петухов. Правда, если рубаху делать праздничную, тот тут пришлось бы повозиться подольше — вышивка поспешая не любит, тут уж клади стежки один к одному, тогда и узор сладится — хоть хвостатые петухи, хоть цветы-разнотравье, хоть звери лесные. Хвастать Лейла не любила, но про себя знала, что за прялкой и в шитье её обгонит редкая девка — а в родной деревне, пожалуй что, и никто. Вышитые ею рубахи можно было носить хоть наизнанку — не найдёшь ни одного узла, ни одного нитяного хвоста. И Лейла только насмешливо фыркала, на зимних посиделках глядя на девчонок, которые чаще кололи пальцы, чем полотно, а петухи на рубахах у них выходили сплошь кривобокие.
Бродяжка тем временем сунул руку за голенище и извлёк наружу маленький, почти игрушечный ножик с тонким, похожим на шило лезвием, и с этим ножом стал прилаживаться к тростниковому стеблю.
— Эй, Андрис, Осберт, смотрите-ка!
Бродяжка не шелохнулся, когда Альвин закричал ему прямо в ухо, а вот Лейла вздрогнула. Ведь так мирно сидели, ан нет — надо было этим ослам притащиться.
Андрис и Осберт тут же вынырнули из темноты и без церемоний заглянули Бродяжке через плечо.
— Смотри-ка, какой у него меч! Всем мечам мечище! С таким мечом на северян пойти — все в единый миг разбегутся! — принялся зубоскалить Осберт. Андрис тут же поддакнул:
— Что, много врагов им зарубил?
— Ни одного, — спокойно ответил Бродяжка, не поднимая головы и продолжая острием высверливать в тростнике дырочки. — Ну так и ты киркой да мастерком не шибко навоевал?
Альвин и Осберт дружно заржали — теперь уже над Лейлиным братом. Андрис побагровел, но сказать ничего не сказал.
— Что ты там такое делаешь-то? — поинтересовался Осберт с намёком на дружелюбность.
— Закончу — увидите.
Закончил он скоро. Убрав ножик в ножны, а их — обратно за голенище, Бродяжка бросил в огонь обрезки тростникового стебля — Лейла давно уже заметила, что при своей слепоте он почти никогда не промахивается — отряхнул с рубахи опилки и постучал получившейся дудочкой о ладонь, вытряхивая забившийся внутрь мусор.
— Это что? — снова подал голос Осберт.
— А ты разве не видишь? Свирель.
— Свиристелка, что ли?
Вместо ответа Бродяжка поднёс свирель к губам и бережно выдохнул. Свирель с готовностью откликнулась нежным, чуть хрипловатым звуком, но Бродяжка остался недоволен:
— Нет, не так.
Он снова достал нож, снова коснулся им тела свирели, опять поднёс к губам — и снова ему не понравилось. Свирель Бродяжка правил долго и тщательно, избавляясь от малейшей, лишь ему одному слышимой фальшивинки. Лейле это понравилось. Точно так работал и отец — не торопясь, вдумчиво и с любовью, порой часами подгоняя две доски так, чтобы между ними не оставалось ни малейшей щели, или зашкуривая балясину для перил до шёлковой гладкости. Случалось, что над отцом посмеивались — особенно молодые мастера, работавшие быстро, но с ленцой, лишь бы поскорее закончить. Их дома возводились быстро — но зато и скрипеть и впускать сквозняки начинали в первую же луну после новоселья. А отцовские избы по сей день как новенькие — и ещё сто зим простоят.
Костёр прогорел едва ли не наполовину, когда Бродяжка удовлетворённо кивнул, улыбнулся свирели, как старому другу — и наконец заиграл.
Лейла закрыла глаза. Звук свирели остался хрипловатым — ровно настолько, чтобы казалось, что это стебли тростника трутся друг о друга, колеблемые ветром. Лейла ощутила этот ветер на своём лице — свежий, прохладный, пахнущий рекой и чуть-чуть дымком от дальних пастушьих костров. Нежная, чуть дрожащая на высоких нотах песня говорила о лете, от которого оставались считанные деньки, о бегущих в выцветшей синеве белых и пухлых облаках — таких недосягаемо далёких, особенно если лечь на траву и смотреть в небо, как в колодец, бездумно жуя травинку. Лейле послышался жестяной звон колокольцев, с которым стадо возвращается ввечеру с пастбища, и она ощутила на языке вкус молока — сладкий, сытный и уже почти позабывшийся.
Рот наполнился слюной, Лейла невольно сглотнула — и, рассердившись на себя, открыла глаза. Никогда у неё не получается так, как достоило бы. Вечно брюхо говорит громче сердца.
Песня стала пронзительнее, и в её рассыпавшейся отрывистой дроби Лейле померещился звук лошадиных копыт по пыльной земле — тёплый и такой же летний, как звон коровьего колокольчика. Малолеткой Лейла часто ездила в ночное — и отчётливо помнила тёплую, прозрачную темноту летней ночи, в которой стрекотали кузнечики и время от времени слышалось лошадиное фырканье и удар копытом. Какие же ночи тогда были ласковые и нестрашные — хотя они, голоштанные сопляки, и рассказывали друг другу всякие жутковатые побасенки, нет-нет да и подсаживаясь ближе к огню.
А какое тогда было небо — бездонное и мерцающе-чёрное, как бархат на праздничном отцовском кафтане, со звёздами, которых не заслоняли ветви сплошь обступившего Лейлу леса…
Бродяжка кончил играть. Альвин от души, с хрустом потянулся, нарушив воцарившуюся тишину.
— На гуделке играть — большого ума не надобно, — заявил он. — Я бы тоже так смог. Дай-ка!
Но прежде, чем Бродяжка успел протянуть ему свирель, Осберт вдруг звучно, наотмашь ударил Альвина по протянутой ладони.
— Не валяй дурака! — приказал он, и Альвин замер, всё ещё держа руку так, как будто просил подаяния. — А ты, — повернулся он к Бродяжке, — будь поумнее. И свирель свою никому в руки не давай!
— Эй, Осберт, ты чего? — обиженно протянул Альвин, но Осберт уже повернулся к костру спиной и грузно затопал в темноту. — И втемяшится же в голову…
Бродяжка же словно ничего не заметил. Он снова поднёс свирель к губам и заиграл новую песню — на этот раз весёлую и быструю.
Лейла ощутила, как у неё сами собой заходили плечи, и даже гудящие от усталости ноги запросились в пляс. Она стала притопывать в лад — и тут с места сорвалась маленькая фигурка и выскочила вперёд, в круг света.
Лейла глазам своим не поверила. Кто бы мог подумать, что Вита — вечно настороженная, как хорёк, и колючая, как ёж, Вита! — станет вдруг плясать? Но она плясала — сначала неумело, словно не зная, куда ставить ноги и куда девать мешающиеся руки, но потом движения стали легче, задорнее, так что Лейла невольно залюбовалась. Даже Андрис одобрительно улыбнулся и стал прихлопывать в ладоши, подлаживаясь под движения маленькой плясуньи.
Вот этого как раз делать не следовало. Вита обернулась на звук — и всё веселье тут же сбежало с её лица, будто стёртое мокрой тряпкой. Девочка замерла на месте, не завершив очередного коленца — и, стремглав бросившись к Бродяжке, уткнулась лицом ему в грудь, чуть не выбив из рук свирели.
— Ну-ну, будет, — уговаривал её Бродяжка, гладя по волосам, старательно заплетённым Лейлой в две косички. — Никто тебя не хотел обидеть. Тебе тут все друзья. Ты верь, я правду говорю. Ну ничего, ничего. Завтра я тебе ещё поиграю.
Наблюдавший за ними Андрис сплюнул в сторону.
— Тьфу ты, нянька сопливая! — громко заявил он и пошёл прочь от костра. Лейла, знавшая брата наизусть, поняла, что он глубоко обижен. Надо было бежать за ним.
— Андрис! Погоди, Андрис!
Тот недовольно обернулся.
— Ну чего тебе?
— Не серчай так, Андрис, — извиняющимся голосом попросила Лейла. — Она ж маленькая, не понимает ничего.
— Кто серчает, я? — возмутился Андрис, да так, что Лейле захотелось отступить от него на пару шагов. — Совсем сдурела, девка? Просто противно на эти сопли смотреть. Вроде и штаны носит, а сам — ну точно баба! Разве дело для парня — с малышнёй возиться?
Лейла опустила глаза, хорошо зная, что брату сейчас лучше не перечить.
— Она его потому любит, что не видит в нём зла, — тихонько проговорила она, убедившись, что Андрис слегка поостыл. — Она такое пережила, что доведись во сне увидеть — обмочишься! Да и сейчас ей разве сладко живётся? Дома нет, кругом лес, холодно, голодно, люди кругом сплошь с мечами — ты хоть думал, каково ей теперь парней с оружием видеть? Ясно же, что будет от всех шарахаться, тени своей бояться! Ко мне она тоже не идёт — ну так что теперь, я плакать стану, что ли? Прикипела к певцу — и славно, может, хоть чуть-чуть оттает. Ты погоди, с ней надо лаской, потихоньку…
Андрис не дослушал — молча махнул рукой и стал спускаться в свою землянку. Лейла только вздохнула. Ну, хоть глупой бабой не назвал — уже добрый знак. Может, ещё призадумается.
С того памятного вечера так и повелось, что после вечерней еды, покончив со всеми хлопотами, Бродяжка садился у костра и доставал свирель и лютню. Солдаты стягивались к костру, как мошкара на огонь — подолгу сидели и слушали, а то даже и подпевали. Для них Бродяжка выбирал песни попроще, повеселее — деревенские и ярмарочные, с простым мотивом. Однажды сыграл даже кабацкую — видно, из тех, которые пел по тавернам, собирая на хлеб:
— Во кабацком сидя чине,
Мы не мыслим о кручине,
А печемся лишь о черни,
Чей приют у нас в таверне.
Что за жизнь в кабацкой келье,
Где на грош идет веселье?
Если спросите об этом,
Удостою вас ответом.
Здесь играют, выпивают,
Здесь и песню запевают;
А за кости кто присядет —
Тот не всяк с судьбою сладит.
Тот найдет себе одежу,
Тот оденется в рогожу,
Не пугает нас кончина,
Есть покуда зернь и вина…
Вин в лесу было в глаза не видать, хлеб был на исходе — но солдаты веселились вовсю, хлопая себя ладонями по ляжкам и горланя:
— Пьет хозяин, пьет хозяйка,
Пьет и братия, и шайка,
Пьет и овый, пьет и оный,
Пьет невежда, пьет ученый…
Воевода приходил на эти посиделки раз или два. Песен, правда, не пел, садился подальше от огня и знай себе смотрел и слушал. Лейле казалось, что он доволен, что воевода хотел бы, чтобы эти песни у костра продолжались как можно дольше. С Бродяжкой во время таких вечёрок воевода на заговорил ни разу, но вскоре Лейла заметила, что у певца откуда-то взялась вторая рубаха — великоватая ему, но добротная и хорошо сшитая, дорогого белёного полотна.
Когда костёр начинал затухать, солдаты расходились — довольные и развеселившиеся. Но Лейла знала, что только сейчас и начнётся настоящее волшебство. Удостоверившись, что лагерь спит и у костра с ним остались только Лейла и Вита, Бродяжка снова брал в руки лютню — и теперь главное было не шелохнуться, чтобы не растерять и капли творимой им ворожбы.
Песни часто были без начала и конца, переходили одна в другую — но Лейле это нравилось. Иногда Бродяжка и вовсе не пел — только долго и настойчиво гладил струны, добиваясь от них одному ему ведомого совершенства, вылепляя мелодию, словно из мокрой глины. Порой он откладывал лютню, вынимал свирель и подолгу ласкал её напряжёнными губами, уча новой мелодии, только что родившейся под его пальцами.
Иногда к ним присоединялись один-два солдата, из тех, чей караул сменялся среди ночи — но быстро уходили. Когда вокруг не было толпы и веселья, подогреваемого задорными песнями, парни явно чувствовали себя не в своей тарелке. Им было неуютно, когда Бродяжка переставал играть и поднимал на них свои тёмные, почти чёрные глаза, не щуря их от яркого пламени. Парни ёжились под его невидящим и оттого слишком пристальным взглядом и изобретали предлоги, чтобы смыться.
Осберт оставался чаще других. Правда, одно время он приходить перестал — как раз после того, как на сборище Бродяжка сыграл песню о кабацком чине. Через несколько дней он появился снова — но сел поодаль, крутя в руках какую-то хворостину и что-то вырисовывая ею на утоптанной земле.
— Здравствуй, Осберт, — невозмутимо поздоровался Бродяжка, отняв флейту от губ. Осберт вздрогнул. Слух слепого певца оказался куда тоньше, чем он подозревал.
— Здравствуй, — неохотно ответил он.
— Ты долго не приходил.
Осберт только пожал плечами, хотя и знал, что Бродяжка не может его видеть. Певец не стал продолжать расспросы и снова взялся за свирель.
— Ну почему ты так? — Осберт вдруг в ярости стукнул себя кулаком по колену. — Ты ведь колдун настоящий, я давно понял — ещё когда тебя в первый раз услышал.
— Я не колдун, — возразил Бродяжка.
— Не придирайся! — досадливо поморщился Осберт. — Ты понял, о чём я.
— Может быть.
— Вот то, что ты делаешь сейчас — оно настоящее. Песни твои — настоящие. Зачем ты унижаешься, а? И песни свои унижаешь!
Бродяжка повернулся в сторону Осберта.
— Я никогда не унижался, Осберт, — веско произнёс он. — Никогда.
— Неправда! Зачем ты по вечерам всю эту пакость трактирную играешь? Ты же не в кабаке, тебе никто за это монетку не кинет! Ты играешь — а они гогочут. Ты ж для них шут гороховый, понимаешь ты это? Так зачем?
— Им нужно веселье, — пожал плечами Бродяжка. — Война. Что они, кроме этой войны, видят? Что они хорошего слышат? Голод и грязь. Грязь и голод. И убийство. Либо они убивают, либо убивают их. Тут уж не до веселья. А сердце — оно отдушины требует. И смеха — хоть немного. Иначе и разум потерять можно.
— Ну пусть бы кто-нибудь другой! Не ты!
— А почему бы и не я, Осберт? — Бродяжка улыбнулся. — Какой от меня ещё толк?
Осберт потоптался на месте, как медведь, потом пробурчал что-то — кажется, пожелал доброй ночи — и удалился. Но Лейла заметила, что Бродяжка, склоняясь к лютне, улыбается.
После того раза Осберт снова стал появляться у костра вместе со всеми.
***
Неумолимо надвигалась осень, а вместе с ней шли дожди, туман и первые заморозки. Лейла всё ещё ночевала в шалаше. Они с Бродяжкой ложились по краям, а между собой, где было теплее всего, клали Виту. Чтобы не окоченеть ночью, приходилось укутываться всеми тряпками и зарываться в сухую траву — благо, Лейла сообразила насобирать её ещё летом. По-хорошему, пора было перебираться в землянку — но девушка медлила. Пристроить Бродяжку было бы несложно, Виту, пожалуй, тоже — а вот от мысли, что ей придётся ночевать среди чужих мужчин, внутри всё переворачивалось. И сейчас-то, бывало, чья-нибудь ручища нет-нет, да и хлопнет по заду, как лошадь по крупу — а что будет ночью, в темноте да в тесноте, Лейла и помыслить боялась. Нет уж, лучше подождать. Не такой уж пока что и холод.
Лейла тянула, сколько могла — и оказалось, что правильно. Лагерь в одночасье накрыли лихие осенние хвори. Несмолкающий глухой кашель теперь доносился отовсюду. Этот выматывающий звук гремел между деревьев так, что Лейле казалось — северяне в столице точно должны услышать.
Теперь, кроме похлёбки, Лейла постоянно томила в котелке подорожниковый отвар с багульником и зверобоем. Питьё получалось горькое, а подсластить было нечем. Лейле в обязанность вменялось по вечерам вливать это снадобье в обросшие бородой разинутые рты — и настроение солдат от этого не улучшалось. Время от времени Лейла слышала дельные советы на тему того, куда ей следует вылить эту отраву и куда засунуть ложку. Надсадно кашляющие, с распухшими красными носами, сморкающиеся на траву и злые, как шершни мужчины могли хоть кого довести до белого каления — но Лейла заставляла себя терпеть. Копившуюся злость она скручивала внутри себя, как постиранное бельё, и заталкивала поглубже, в самые дальние закрома, какие только были в душе. А вечером, спустившись к реке, она вымещала всё на котлах, драя их песком с таким ожесточением, словно желая протереть дно насквозь.
— Отвар мой тебе не нравится? Не нравится, да? — выговаривала она котлу. — Ишь ты, какой нежный нашёлся! А ты думал — всю жизнь сливки с мёдом пить будешь? Ещё такую воркотню услышу — самому тебе ложку куда надо затолкаю! И не посмотрю, что ты лось здоровый!
Выговорившись, Лейла ополаскивала котёл и укоризненно грозила ему пальцем — смотри, мол, у меня! Котёл молчал, виновато поблёскивая начищенными боками.
