сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
— Да… а ты-то сюда как попала? Неужто они и тебя — в башню?
— Нет, — покачала головой Лейла. — Я на кухне была. В услужении.
— А в рудники тебя за что же?
Лейла долго молчала, прежде чем ответить.
— Да я… похоже, убила одного, — вымолвила она наконец. — Наверное.
— Так ты что же, сама не знаешь?
— Не знаю. Может, и не убила всё-таки. Но хотела. Веришь, никого никогда не хотела… а его вот хотела!
Осберт приподнялся на локте, вглядываясь ей в лицо. Лейла упорно смотрела в сторону. Больше всего на свете она сейчас боялась встретиться с Осбертом взглядом… или что он начнёт допытываться, что да как.
Осберт допытываться не стал. Вместо этого он одним резким движением перевернулся на живот и задрал рубаху, обнажая тощее грязное тело.
— Вот, — глухо вымолвил он. — Гляди хорошенько! И это ещё так, шуточки. Были те, кому много хуже пришлось. Так что не казни себя.
Лейла считала себя уже ко всему привычной, но от увиденного у неё ком подкатил к горлу. На спине Осберта попросту не было живого места. От шеи до пояса шла сплошная вязь плохо заживших рубцов, словно звери рвали у него клоки мяса. Большинство рубцов уже схватились блестящей розовой кожей, но кое-где она лопалась — от труда ли, от жёсткой постели? — и в этих местах кровь и сукровица сочились наружу.
— Не казни себя, — повторил Осберт. — Не люди они. Те, кто такое чинит, все людские законы переступили. И себя вне всяких законов поставили. Если б ты видела, Лейла… если б ты видела!
Голос его прервался, и до Лейлы донеслись глухие рыдания.
— Что ты! Что ты! — перепугалась Лейла. — Да что с тобой, Осберт? Воды хочешь?
Лейла уже вскочила с лежала, чтобы бежать за водой, но Осберт её удержал.
— Не надо, — всё ещё сдавленным от слёз голосом попросил он. — Прости, Лейла. Мы все тут такие. Я-то ещё ничего. А вот его — видишь?
Лейла обернулась по направлению, куда указывал Осберт. Возле очага стоял высокий исхудалый человек. Вид у него был потерянный, как у ребёнка в лесу.
— Кто это?
— Это? Бригам. Во всяком случае, так он себя называет — когда называет, конечно.
В ответ на недоумённый взгляд Лейлы Осберт только вздохнул:
— Себя он стал забывать. Не сразу, конечно, по капельке. Бывает, проснётся — и не помнит, где он, как тут оказался… Хорошо, если утром, а ну как среди ночи? Чисто дитя малое. Одного не отпускаем — потеряется, сгинет. Хотя, может, оно для него и к лучшему было бы.
— Почему так? — прошептала Лейла. — Почему?
— Сама скоро увидишь, — невесело усмехнулся Осберт. — Да. Не самый весёлый сказ на ночь, а что поделать? Прости. И давай спать — будят тут рано.
И Осберт тут же уснул — мгновенно, будто потеряв сознание.
***
На следующее утро Лейле впервые пришлось спуститься в шахту.
До разверстого жерла было недалеко. Понукаемые окриками северян, доходяги спускались всё ниже, в жаркую глубь. По узкому, прорубленному в скале проходу гуськом пробирались к штольням — пригибаясь, чтобы не стукнуться головой о низкий каменный свод. Стены блестели от влаги при свете коптилки.
Как же мало здесь было воздуха и каким тяжким усилием давался каждый вдох! Коптилки на жире, которыми освещалась штольня, горели тускло-красным. Их жирный чад отравлял последние крохи воздуха, вызывая удушливый кашель. Согнувшись в три погибели, в забое работали от зари до зари, изредка сменяя друг друга — одни кайлили руду, другие грузили её на тележки.
Лейлу с первого дня поставили эти тележки откатывать. Хоть и невеликая по размеру, гружённая рудой тележка была так тяжела, что в одиночку её было не сдвинуть. Откатывали обычно по трое — один впрягался спереди, как лошадь в плуг, двое подталкивали сзади. Шаг за шагом взбирались на крутизну, к маячившему вдали белому пятнышку света — чтобы, добравшись до него, глотнуть воздуха и с пустою уже тележкой вернуться обратно в забой.
Всё тело болело, кричало, стонало от непосильной тяжести. Ввечеру Лейла едва находила в себе силы доплестись до лежака. Наверное, теперь она не сильно отличалась от доходяг, виденных ею в тот, первый вечер — что застыли, как брёвна, не в силах пошевелиться. Собственные руки и ноги давили каменной тяжестью. Перед ней отступал даже неизбывный голод — потому как жевать хлеб уже не было мочи.
Зоркий Осберт тотчас это приметил. Сперва он пытался заставить Лейлу есть силой, но толку было чуть. Тогда он сумел где-то раздобыть деревянную плошку и в ней размочил хлеб с водой, ревниво оберегая от других доходяг. Получилась жидкая кисловатая, чуть сладкая кашица, которую Лейла уже смогла проглотить.
— Вроде и сил прибыло, — улыбнулась она Осберту. — Спасибо тебе.
Осберт покачал головой:
— Ты ешь. Ты обязательно ешь, слышишь? Иначе пиши пропало!
Лейла примирительно коснулась его руки:
— Не бойся. Буду есть.
— Не понимаешь ты, — вздохнул Осберт. — Я… я видел таких — кто не ел. Не мог, и всё, вроде как ты сейчас. Я не хочу, чтобы ты…
Парень замолчал, и Лейле показалось, что у него на глаза опять навернулись слёзы.
— Красивая ты, — вдруг вымолвил Осберт. — Ещё тогда, в лесу заметил. Ты, это…
Он тряхнул головой, словно злясь на себя за некстати вырвавшиеся слова.
— Ты, это, ешь, в общем! — сердито закончил он. — Не валяй дурака. Смотри, следить буду в оба!
Следуя завету Осберта, Лейла заставляла себя съедать всю скудную хлебную пайку, которую им давали. Кусок был невелик, но если бы не он, кто знает, надолго ли хватило бы сил продержаться. Мышцы и кости всё так же болели от тяжёлой работы, а на ноге над самой косточкой раскрылась язва — розовая, словно цветок. Такие язвы Лейла видела уже у многих доходяг, и ничего хорошего это не сулило. Но мучительнее всего была боль внизу живота. Особенно яро она вгрызалась на крутых подъёмах, когда на телегу приходилось изо всех сил налегать плечом. Лейле тогда казалось, будто в животе что-то рвётся, как худая тканина, а после она находила на юбке засохшие кровавые сгустки.
Работая в штольне, Лейла не раз слышала над головой зловещие потрескивания. Толща горы давила тем сильнее, чем глубже в неё зарывались. Штольни и забои укрепляли опорами из брёвен, которых вечно недоставало. Северяне не хотели лишний раз гонять лошадей, рисковавших переломать себе ноги на каменистых тропинках. Время от времени своды обрушивались. Несколько раз до Лейлы доносился далёкий гул, а вслед за ним — порыв воздуха, гасивший коптилку и оставлявший в сплошной темноте. Кому не повезло на этот раз, узнавали вечером. Особо ловкие ухитрялись в такие дни ухватить лишнюю пайку хлеба.
Если обваливалась рабочая штольня, её посылали откапывать, и нередко свод рушился снова, хороня под собой новых рудокопов.
Смерть поджидала доходяг в шахте, но наверху спасения от неё тоже не было. В хибарах на тесных лежанках во множестве расплодились вши. Жирные, сытые, они кишели кишмя на одежде и в волосах. Помыться и постирать одежду было негде, и доходяги терпеливо дожидались, чтобы в свой черёд растянуть тряпьё над очажным огнём. Белёсые вши ползли прочь от жара, к верхней кромке, и тут-то важно было не промешкать и стряхнуть их прямо в огонь, где они лопались с треском, как зёрна.
Вши принесли с собой гнилую горячку. В тесноте и грязи хибарок она косила доходяг толпами. Некоторые умирали прямо в шахте — таких не вытаскивали наверх, закапывали прямо в забое. Остальных стаскивали в длинные ямы, выкопанные прямо за хижинами, и чуть присыпали землёй. Ямы множились, но по реке привозили всё новых и новых рабочих, и просторней в хибарах не становилось.
Чаще всего умирали ночью и под утро. Лишившийся памяти Бригам ушёл перед самым рассветом. Проснувшись, он заплакал жалобно, как младенец, но скоро умолк — уже навсегда. За несколько лун он успел превратиться в иссохшего старичка — тонкая, как пергамент, кожа обтянула все кости, на которых совсем не осталось мяса. Гнилая горячка довершила дело. Вскорости умер и Осберт. Открыв поутру глаза, Лейла вдруг почувствовала, что от него нет тепла — и точно: парень лежал, смежив веки, с застывшей улыбкой на уже посиневших губах, точно в самой смерти было для него что-то приятное.
Так порвалась последняя ниточка, связывавшая Лейлу с собою прежней. Иной раз по ночам девушка думала: вот и всё. Никого не осталось из тех, кто знал прежнюю Лейлу. Отец, мать, Андрис, Бродяжка, Бенегар с Летардом, теперь вот ещё и Осберт — все ушли за черту, оставив её в одиночестве. Вскорости, значит, и её черёд.
С чем, если по правде сказать, она явится перед богами? Пусть они и гроша не стоят, эти боги, а всё же? Не осталось ни дома, который она хранила, ни трудов её рук. Не осталось людей, которых боги доверили ей беречь. Ни о ком не смогла позаботиться, никого не огородила — даже Бродяжку, доверявшего ей безмерно. Всё стало золой и прахом, и не осталось зерна, способного прорасти по весне. Лейла снова и снова перебирала имена всех, гревшихся с нею у одного огня: Бенегар, Осберт, Бродяжка… Вита.
Вита! Вот оно, зёрнышко, одно со всей нивы, оставшееся на посев! Вита, девочка, доплыла ли она до моста, о котором вёл речи Бродяжка? Как-то её там встретили, если доплыла? Не обидел ли лихой человек?
Лейла сжимала во тьме кулаки и твердила себе: доплыла. Встретили. Не обидел. Если и этого не сбылось, значит, боги совсем потеряли рассудок. Простите, боги, за всю прежнюю хулу и не держите зла, и если вы только есть — сберегите Виту. Хоть это-то вам по силам?
Вита. Это имя стало оберегом, отгонявшим отчаяние и смерть. Вита. Она жива — значит, сил хватит, чтобы вытолкнуть наружу грозившую раздавить тележку с рудой. Вита. Она, конечно же, доплыла — значит, сдаваться нельзя. Ещё повоюем, продержимся — день ли, два, десяток. И если боги хоть сколько-то милостивы, может, и доведётся услышать весточку от кого-нибудь, кто её встретил. Значит, не зря всё было. Значит, не впусте. И засыпая после тяжкого дня, Лейла твердила себе это снова и снова.
В одну из таких ночей девушке приснился её старый сон. Она снова была в разрушенном лагере, и деревья вокруг гудели, сжираемые пожаром. Огонь подбирался к бездыханному телу Бродяжки, и надо было спешить… спешить!
«Потерпи!» — закричала Лейла, и — о чудо! — земля осталась твёрдой, не превратилась в зыбучую склизь. Лейла склонилась над певцом, но стоило ей протянуть руку, как из-под её пальцев точно брызнули искры. Крошечных огоньков всё прибывало, они светили, но не обжигали. Янтарные песчинки рассыпались по лицу Бродяжки, золотистой пыльцой осели на ресницах, вплелись в тёмные волосы…
Тёплое сияние сплошной пеленой окутало тело певца. Ещё несколько мгновений этот кокон сохранял прежнюю форму — а затем растаял, как облачко на ветру.
На земле никого не было.
Собственный крик разбудил Лейлу. Где-то за стеной яростно надрывался гонг, и вокруг уже царила обычная утренняя суматоха. Лейла рванулась было подняться с лежанки — и не смогла.
Ядовитая слабость растеклась по всему телу, тупой болью отозвавшись в затылке. Следом нахлынул озноб, да такой, что заклацали зубы. Озноб тут же сменился жаром — Лейле показалось, что от неё пышет, как от печки.
Встать, встать, только бы встать! Лейла стиснула стучавшие зубы и неимоверным усилием сумела сесть. Перед глазами бежали красные круги. Только бы встать, только бы суметь доплестись до шахты. Только не умирать здесь, в хибаре, не быть сброшенной в общую яму на поживу собакам. Лучше уж в шахте… там свои.
Лейле показалось, что десять шагов до двери растянулись на десять лиг. Кровавая пелена застилала глаза, но на воздухе стало чуть легче. Вот так, ещё немного. Шаг, теперь другой. И ещё, и ещё. Терпите, ноги, не подгибайтесь. Пока нельзя. Доплетёмся до штольни — там будет можно.
Оказавшись наконец в знакомом лазе, Лейла впервые возблагодарила богов за то, что надоумили рудокопов сделать его столь узким. Здесь можно было идти, опираясь на стены сразу обеими руками — неспешно, шаг за шагом… словно просто боишься споткнуться о камень.
— Берегись! — вдруг заорал кто-то.
Вопль потонул в треске и грохоте. Деревянные опоры захрустели, как сухари. Лейлу, точно тряпочную, швырнуло в сторону.
— Беги-и-ите-е-е! –донеслось до неё, и всё поглотила тьма.
***
Лейла открыла глаза — и подумала, что ослепла. Густой непроглядный мрак, чернее самой глубокой ночи облеплял её, будто трясина. Ни единого звука: ни шороха, ни даже звона от капель пещерной воды.
— Помогите, — беззвучно выдохнула Лейла во тьму.
Вместо крика из пересохшего рта вырвался еле слышный сип. Да и стоит ли звать? Лейла прислушалась. Ни единого удара киркой — слабой надежды на то, что с той стороны кто-то пытается раскопать завал.
А где она, кстати — та сторона?
Лейла пошарила руками вокруг себя. Похоже, штольню завалило до самого верха, и то, что её не раздавило, было поистине чудом. Выбраться обратно тем же путём, что пришла, было невозможно.
Идти вперёд? Лейла знала, что некоторые штольни обрываются тупиками, другие, наоборот, заводят в страшную глубь — и там соединяются с переходами, прорытыми не кирками рудокопов. Что это за ходы и куда они ведут — не знал никто.
— Помогите. Помогите!
На жалкий призыв не откликнулось даже эхо. Лейла поползла вперёд — на четвереньках, нашаривая дорогу ощупью. Она ползла и ползла, и в тот миг, когда, по её расчётам, штольня должна была кончиться, снова упёрлась в завал. Словно в насмешку, под руку тут же попалась расколотая плошка — всё, что осталось от масляной коптилки. Всё это время она ходила по кругу!
Лейла нашарила гладкий камень и села, опершись на него спиной и вытянув ноги. Глупая всё-таки девка. Шла в шахту помереть, а как до дела дошло — засуетилась, выход искать поползла. Подожди немного, и выход сам найдётся. А пока хорошо бы уснуть.
Лейла, кажется, уже начала дремать, как вдруг до её слуха донеслись какие-то звуки. Голоса звучали неразборчиво, путано, словно из дальней дали… и в них точно было что-то знакомое. Они завывали грозно и устрашающе, кричали, запугивали, грозились схватить. Они знали её во тьме — чуяли её страх, слетались на него, как стервятники. Они глумились и хохотали, и звали её к себе — Лейла… Лейла…
Дикий, безумный ужас зверем поднялся изнутри. Он жалил тем сильнее, что бежать было некуда. Лейла вжалась в скалу и попыталась зажать руками уши — тщетно. Они были здесь, они подступали — всё ближе и ближе, и даже прошептать бесполезное «помогите…» она уже не успеет.
— Лейла!
Новый голос, звонкий и ясный, пробился сквозь завывавшую тьму.
— Лейла! — позвал он снова, громко и повелительно.
Лейла застонала от боли и бессилия. Новый морок был мучительней прочих — всех, вместе взятых. Он не пугал, не грозил гибелью. Куда изощрённей было напомнить о том, что ушло безвозвратно… и о том, кто уже не вернётся.
— Лейла! — не отставал между тем голос. — Ты слышишь меня. Идём!
Сгинь, пропади, наваждение! Неужели так надо — мучить её снова и снова, свести перед смертью с ума?
— Лейла, это и правда я. Я не морок, не сон. Ты мне веришь?
Нет, быть этого не может. Это бред, гнилой горячечный жар, нетвёрдо держащийся разум — что угодно, но только не явь. Неправда, неправда, неправда…
— Я здесь! — закричала Лейла изо всех сил, но получилось опять невнятно и едва слышно. — Здесь я! Не уходи!
Не помня себя, она рванулась вперёд и тут же рухнула, запнувшись о камень. Нет… он уйдёт… оставит её во мраке!
— Я не уйду, Лейла. Иди ко мне.
— Я не вижу тебя! Я ничего не вижу!
— Иди на голос, Лейла. Иди на голос.
Она шла на голос — там, где могла идти. Чаще приходилось ползти — обдирая ногти и колени, оскальзываясь на покрытых слизью камнях, хватая ртом спёртый пещерный воздух, тщетно вглядываясь в окружающий её кромешный мрак. Единственное, что бросало вызов бесконечной ночи — это раздающийся где-то впереди голос, на который ей надо было идти:
— … Коснись теплом крыла моей души,
Я жду чудес, я закрываю глаза.
В который раз мне сохранили жизнь,
В дороге в небо снова отказав!
Но я вижу мост над горящей рекой,
Я вижу тень твою впереди,
Я знаю, мне ещё далеко
Сквозь ночь и память, сны и дожди,
Но я успею — у меня есть крылья,
Их плохо видно под смертной пылью.
Я умею летать…
Ах, если б и правда увидеть тень впереди — хотя бы на мгновение! Вечная темнота не могла быть помехой лишь для Бродяжки, привыкшего обходиться без света. Лейла боялась, что голос вот-вот затихнет, оборвав песню на полуслове, или хуже — окажется наваждением, таким же, как прежние злые шёпоты.
А песня всё лилась — звонко и радостно, в насмешку над мраком, древним, как сам мир. Ты ничто, говорила она вязкой тьме, и та отступала, посрамлённая. Ты ничто, пока есть я. Я напомню людям, что есть в мире солнце и ясное небо, и пока я есть — есть и эта жизнь:
— …Пока птица поет, пока странник идет,
Этот мир будет жить, этот мир не умрет.
Пока цель высока, пока вера крепка,
Будет правда сильна и дорога легка.
