сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
— Куда б его, воевода?
— А что ты умеешь? — обратился воевода к гостю.
— Что прикажешь, то и умею.
— Ясно, — поморщился воевода. — Лейла!
Та метнулась вперёд молчаливой тенью.
— Принимай помощничка.
«Да какой же он помощник, воевода-батюшка?» — хотела воскликнуть Лейла. Это же надо, глупость такую удумать: слепого к кухне приставить! Не ровен час, он либо себя зарежет, либо вместо зайца в похлёбке сварится!
Лейла уже набрала воздуху в грудь, чтобы выпалить всё это единым духом — но посмотрела на непрошеного помощника и вдруг осеклась. Ох, лишенько, худой-то какой — того и гляди, косточки кожу прорвут. Видать, не шибко много ему за песни платили. А у неё лишний черпак похлёбки всегда найдётся.
— Благодарствую, воевода.
Юноша повернул голову на её голос. Под взглядом невидящих глаз Лейле стало не по себе.
— Ты Лейла, да?
Лейла кивнула, потом спохватилась и добавила:
— Да.
— Спасибо, что не гонишь. Не бойся: я сильнее, чем думаешь. Что скажешь — всё сделаю.
— Лейла!
Ох, лишенько! Да что же с воеводой сегодня такое: за вечер назвал её по имени больше раз, чем за всю последнюю луну.
— Да, воевода?
— Бери Андриса и Альвина. Скажешь — я велел. Женщину в шалаш, да устройте её поудобнее. И укройте потеплее.
Прямого воеводиного приказа ослушаться не посмел даже Альвин. Впавшую в забытье бедняжку уложили на мягкий лапник, под голову Лейла подсунула ей скатку из андрисова плаща, а коченеющие ноги укрыла своей вязаной шалью — та хоть уже и порядком поистрепалась, но грела хорошо. Ребёнка Лейла усадила поближе к огню, предложила ещё половинку лепёшки — девочка отрицательно качнула головой — и, проследив, чтобы на этот раз слепой певец уселся благополучно, наконец-то сама опустилась на землю и вытянула гудящие от усталости ноги. Альвин и Андрис сели чуть поодаль.
— Значит, нет у тебя имени? — окликнул юношу Андрис.
— Нет.
— Чудно. И сам ты чудной: говоришь не по-нашему, да и мелкий какой-то. Не бродяга — так, бродяжка. Тебя так не называли?
— Теперь вот назвали.
— Ну, значит, так отныне и будет. Эй, Бродяжка!
— Что?
— Что у тебя там, в мешке?
— Я же говорил — лютня.
— Покажи.
Бродяжка выпутался из заплечных лямок, бережно раскутал мешковину и нежно, как ребёнка, взял в руки ещё не виданный Лейлой инструмент. Лютня была из тёмного дерева, мягко мерцающего в свете костра, точно отполированного многочисленными прикосновениями любящих рук. Формой она напоминала срезанную половинку яйца или луковицы. Струн было не так уж много — но больше, чем Лейла могла сосчитать.
— Как же ты на ней играешь, если ты слепой?
— Я слепой, а пальцы зрячие.
— А если ты упадёшь, она кокнется?
Бродяжка не удостоил это ответом и вновь завернул лютню в мешковину. Воспользовавшись паузой, Лейла подсела к нему и сунула в руки миску с похлёбкой.
— Ещё тёплая, — ободряюще шепнула она. — Ты бы поел?
— Ложку мимо рта не пронеси! — заржал Альвин и так хлопнул Бродяжку по спине, что тот и впрямь пролил на себя немного похлёбки.
— Кончайте, а? — потребовала Лейла. Голос дрожал от обиды за Бродяжку, молча соскребавшего с рубахи варёную сныть.
Андрис с Альвином переглянулись — и заржали ещё громче.
— Э, да к нему теперь не подступиться!
— У него защитница нашлась!
— А сурова-то как — всех зайцев вокруг распугала!
— Воеводе скажу, — пригрозила Лейла. Слова сорвались с языка раньше, чем она успела подумать, что говорит.
Брат с Альвином тут же захлопнулись — со стуком, как крышка погреба, и растворились в темноте. Лейла подвинулась к Бродяжке поближе.
— Не слушай ты их, — посоветовала она. — Знай себе ешь. Тут ещё лепёшки остались — хочешь?
— Добрая ты.
— Скажешь тоже… — смутилась Лейла. — Так будешь хлеб?
— Не надо. Девочке оставь.
Из темноты снова вынырнули Альвин с Андрисом — и не одни.
— Говоришь, петь умеешь? — поинтересовался у Бродяжки один из воинов. Лейла не помнила, как его звали.
— Умею.
— А о чём?
— Обо всём.
— Ну так спой! Надо же тебе как-то харч отрабатывать!
Бродяжка аккуратно поставил на землю пустую миску и вновь вытащил лютню из свёртка.
— Ты играть будешь или нет?
Бродяжка молчал, неспешно пробуя пальцем струны и время от времени подкручивая колки.
— Ну? — снова поторопил его Альвин.
Где-то за рекой раздалась заунывная волчья песня, словно одинокий зверь пробовал голос, глядя на луну. Потом ещё и ещё, на разные голоса. Девочка испуганно оглянулась.
— Это на том берегу, — шёпотом успокоила её Лейла.
— Погнал кого-то, — лениво заметил солдат. — Косулю, может.
— Нет, — неожиданно возразил Бродяжка. — Это волчица. И волчата при ней. Петь их учит.
— Ты-то откуда знаешь? — поразился солдат.
— Слышу, — просто ответил Бродяжка.
Он поудобнее перехватил лютню, словно собираясь её баюкать, и для пробы провёл рукой по струнам. Лютня отозвалась — Лейле показалось, что радостно. Бродяжка склонился ниже, так, что пряди тёмных волос почти совсем закрыли лицо — и запел:
— Когда бог создавал волков, он смотрел на дальние звёзды,
Он придумал долгую ночь и клинок ущербной луны,
И дрожала тревогой тьма, пахли сталью и снегом грёзы,
И огромный могучий зверь шёл по лезвию тишины.
Спи, малыш, свернись в клубок,
Ты не будешь одинок.
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он держал в руках изумруды,
Он сплетал серебристый шёлк и тепло весенних лучей.
Но дрожала угрозой ртуть в глубине прозрачных сосудов,
И огромный суровый зверь щурил глаз на пламя свечей.
Спи, малыш, всему свой срок.
В череде лесных дорог
Защитит тебя от бед
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он играл печальную песню,
Горьковатую на губах, словно вкус полынной росы,
И в холодном мерцании звёзд по бескрайнему зимнему лесу
Гордой стаей бежали звери, поднимая к небу носы.
Спи, малыш, вот тёплый бок.
Ты не будешь одинок,
За тобой следит с небес
Древний мудрый волк.
Когда бог создавал волков, он хотел подарить им крылья,
Чтобы каждый из них умел возвращаться в Небесный Дом.
Но затея эта, увы, отчего-то не стала былью,
И в слепую ночь новолунья волчьи песни плачут о том…
Спи. Пока ты спишь в тепле,
Сказки бродят по земле.
В чудо даже зверю
Очень важно верить…
Бродяжка умолк, но никто из сидевших у костра не шелохнулся. Тишину нарушало только потрескивание сучьев в костре — даже волки на том берегу почему-то умолкли. Лейла боялась даже глубоко вдохнуть, чтобы не нарушить это молчание.
У них в деревне, конечно, пели. Пели за работой, пели и на вечёрках, особенно зимой, когда молодые парни с девушками собирались в каком-нибудь одном доме и устраивали веселье до света. Сама Лейла пела не лучше и не хуже других — а вот Андрис, тот считался голосистым, его послушать любили. Словом, были не медведи там какие-то дремучие, всё понимали.
Но такого пения Лейле слышать не доводилось. Когда Бродяжка закончил, Лейла вдруг поняла, что всё это время слушала его, закрыв глаза — сама не зная, зачем. А потом она подумала вдруг, что его голос похож на чашу, до краёв наполненную колышущейся в ней тяжестью родниковой воды — прозрачной и такой чистой, что даже сладкой, пахнущей мятой и клевером. А подумав это, Лейла почти испугалась — да её ли это глупая деревенская голова, или ей приставили чужую, от какой-нибудь городской господинки, которая знай себе весь день мудрёные книги почитывает да гуляет по саду с арфой?
А что подумали Андрис и остальные, Лейла не знала. Когда Бродяжка допел, они ещё с минуту посидели у костра, а потом как-то незаметно исчезли. Не сказали ничего — ни плохого, ни доброго.
Они остались у огня вчетвером — Лейла, Бродяжка, раненая крестьянка и по-прежнему жавшаяся к ногам матери девочка. Лейла не знала, что и думать. Дети знают смерть, особенно деревенские, но чтобы в шесть зим, да смотреть, как умирает родная мать? Но когда Лейла попыталась увести девочку, та воспротивилась: сжалась в комок и протестующе замотала головой, по-прежнему не издавая ни единого звука.
Пришлось позволить остаться, а потом Лейле стало, по сердцу говоря, совсем не до неё. Хребет ночи ещё не переломился, когда женщина, до сих пор лежавшая тихо, вдруг стала стонать и метаться. Лейла пробовала положить ей на горевший, как печка, лоб смоченную водой тряпицу — несчастная сбрасывала её и продолжала биться, почти как в родах. Иногда она затихала и начинала просить пить — тихо и жалобно, как ребёнок, но стоило Лейле поднести к обмётанным лихорадкой губам ковш с водой, как подбородок несчастной сводило судорогой, и вода бесполезно проливалась женщине на грудь.
Никогда ещё Лейле не случалось видеть, чтобы душа так тяжело покидала тело. Все виденные ею смерти были лёгкими — так или иначе. Когда Лейле было восемь зим, отец поехал в лес заготовить дров — и, видно, прогневал чем-то лесного хозяина, так что тот подтолкнул подрубленное дерево, направил его не в ту сторону. Ещё четыре зимы спустя стала слабеть и гаснуть мать — промаялась так весну, лето, а на исходе осени — Лейла очень хорошо помнила, что за несколько дней до того снег наконец-то лёг накрепко, до весны — просто не проснулась с ночи, и всё. Были ещё маленькие братишки и сестрёнки — всего пятеро. Каждый из них пищал в подвешенной к кольцу в потолке люльке, словно котёнок, и маленькую Лейлу, бывало, посылали по ночам укачивать их и перепелёнывать в сухое. Но продолжалось это всегда недолго; ещё вчера громко плакавший, а сегодня молчащий кулёк клали вместо люльки в сколоченный отцом деревянный ящичек, а саму зыбку убирали в амбар — до следующего жильца. С братишками и сестрёнками случалось то же самое, что и с маленькими курятами, которые иной раз падали в траву беспомощными клубочками жёлтого пуха. Лейла понимала это — и смерть не пугала её. Она была частью жизни — ну совсем как у листьев: те тоже осенью чахнут и падают вниз, чтобы потом перегнить. А перегнив, они напитают корни дерева, и оно выбросит новые листья — и так будет всегда, из года в год, потому что без смерти не будет и жизни. И Лейла знала, что когда придёт её час, она тоже оторвётся от своей ветки без боли — как лист. И куда-то полетит.
Но жизнь лежавшей перед ней женщины не желала отрываться от ветки. Это скорее походило на то, как если бы человеку пытались оторвать руку или ногу. Она с хрипом, надсадно втягивала в себя воздух, как будто вокруг его было мало — а через секунду принималась звать кого-то, выкликать имена. Лейла стало по-настоящему страшно. Старые люди говорили — а Лейла ещё девчонкой в рубашонке любила послушать такие разговоры — что так тяжело, с борьбой, из жизни уходят колдуны и тёмные ведьмы. Их не пускает злой дар — держит, как верёвкой, пока они не передадут его кому-нибудь другому.
Лейла затряслась, как заячий хвост. Ой, лишенько! А ну как это и правда ведьма? А передать дар ей, кроме Лейлы, тут некому!
На плечо ей легла рука, и Лейла чуть не подскочила.
— Не пугайся, это я.
Лейла устало закрыла глаза. Она уже успела забыть, что Бродяжка тоже тут, рядом.
— Не бойся, она не ведьма.
— Откуда знаешь? — само собой сорвалось у Лейлы, и она едва не зажала себе рот руками. Срамота-то какая! Правду говорят — волос у бабы долог, а ум короток. Завтра весь лагерь будет болтать, что стряпуха ведьм да лешаков боится!
— Она не ведьма и не колдунья. Обычная смертная.
— Так чего ж к ней смерть-то не приходит? Измаялась вся!
— Потому и не приходит, что измаялась. На сердце у неё тяжело, — Бродяжка произнёс это так спокойно и уверенно, как будто читал по книге. — Она детей своих не уберегла. Одна только дочка и осталась. Страшно ей девочку покидать. А не покинуть — нельзя. Вот и мечется.
С этими словами Бродяжка подсел к ложу из еловых веток и решительно откинул все тряпки, которыми Лейла укутала умирающую.
— Давай дадим ей воздуха.
Женщина и впрямь затихла и задышала глубоко и почти спокойно. Несколько глубоких, судорожных вдохов спустя она приоткрыла глаза и жалобно попросила:
— Отпустите… отпустите!..
— Лейла, дай воды, — попросил Бродяжка.
Лейла молча протянула ему ковш. Бродяжка зубами развязал тесёмки собственного рукава, окунул руку в ковш и прохладной мокрой тканью провёл по лицу женщины. Затем тихонько подул на разгорячённый лоб. Женщина как будто снова притихла. Бродяжка передвинулся ещё ближе к изголовью, склонился над лежавшей, словно вглядываясь в искажённое страданием лицо, а потом — Лейла ушам своим не поверила — тихо запел.
Голос его на этот раз был едва слышен, и Лейле вспомнились колыбельные, которые точно так же напевала мать, сонно покачиваясь у люльки. Всех слов Лейла разобрать не смогла, но ей показалось:
— …Отпустите меня в мой сон,
Там поёт серебряный дождь…
Там заждался меня мой конь,
Но следов в траве не найдёшь.
Там горит на окне свеча —
Дом, в котором помнят и ждут,
Где не тронет меня печаль
Где беда и боль не найдут…
Дождь омоет на ранах кровь,
Я вернусь наконец домой.
Там родится музыка вновь
Серебристой лёгкой струной.
Там ладони хранят тепло,
Что дарил нам живой огонь,
Дождь, шурша, стучится в окно
Через лапы сосновых крон.
Синий бархатный взмах крыла,
Серебристо-печальный звон —
Это смерть за мною пришла,
Отпустите меня в мой сон…
Бродяжка умолк и ладонью коснулся лба женщины. Та лежала тихо.
— Уснула, — осмелилась наконец прошептать Лейла.
Бродяжка едва заметно качнул головой.
***
Так Бродяжка остался в лагере — при кухне. Лейла, поначалу обречённо решившая, что ей придётся теперь не только с утра до ночи стоять у котлов, но и приглядывать сразу за двумя малыми детьми — Бродяжкой и прибившейся к лагерю девочкой — была приятно удивлена. Бродяжка оказался на редкость толковым и исполнительным, да и сил у него, оказалось всё-таки больше, чем Лейла сперва думала. Теперь, когда таскать воду, заготавливать сухостой и драить котлы можно было в четыре руки, дело пошло куда веселее.
Ещё удивительнее было то, что к Бродяжке не на шутку привязалась девочка. Заговорить она так и не заговорила, на все вопросы только кивала или мотала головой, и добиться от него хоть чего-нибудь вразумительного не мог никто, даже воевода. Но возле Бродяжки она торчала, как приклеенная, и Лейла недоумевала. Как же эти двое понимают друг друга, если она не говорит, а он не видит? Но странная эта дружба продолжалась, а языкастые солдаты, заметив это, тут же прилепили Бродяжке прозвище «нянька».
Так и получилось, что их стало вроде как трое: Лейла, Бродяжка и девочка. Имени её не знал даже Бродяжка, и Лейла стала называть девочку Витой. Так звали её последнюю, самую младшую сестрёнку, которая прожила дольше всех — целых шесть лун, и Лейла успела привязаться к ней сильнее, чем к другим младенцам. Девочка ни единым жестом не дала понять, нравится ей это или не нравится. К Лейле она вообще относилась чуть ли не как к пустому месту: позволяла себя кормить, мыть и расчёсывать, но рядом никогда не задерживалась и чуть что, мчалась к Бродяжке, который, кстати, тоже стал звать её Вита. Девочка не возражала, и Лейла слегка успокоилась. Раз имя прижилось, значит, и другие раны постепенно зарастают.
Как-то они с Бродяжкой в очередной раз притащили к реке грязные котлы. Закончив оттирать дно одного из них песком, Лейла устало распрямилась, отвела назад упавшие на глаза волосы и огляделась вокруг. Бродяжки нигде не было.
— Эй, ты где? — растерянно позвала Лейла.
— Я здесь, — голос Бродяжки послышался откуда-то из тростниковых зарослей. — Погоди, я сейчас!
Он выбрался на берег — промокший до колен, но довольный, с несколькими стеблями тростника в руках.
— Зачем тебе? — удивилась Лейла. Хвороста было полным-полно, да и горит тростник не то чтобы очень — один треск, а тепла никакого.
Бродяжка улыбнулся:
— Музыку буду делать!
Но заняться своей музыкой Бродяжке удалось только глубоко ввечеру, когда все в лагере были наконец накормлены, все котлы и плошки перемыты, все припасы убраны подальше — по особому настоянию Лейлы, которая слишком хорошо знала, что такое голодное мужичьё — а растопка на завтра заготовлена и разложена сушиться. Лейла наконец-то присела, кряхтя, как дряхлая бабка, и ощущая, как с натугой распрямляется одеревеневшая спина и кровь начинает медленно расходиться по натруженным плечам. Бродяжка уселся рядом и с наслаждением вытянул к огню ноги. Лейла заметила, что полотняные штанины всё ещё влажно липнут к телу.
— Ты что ж, так и ходил весь день? — ахнула она. — Застынешь же весь, застудишься!
— Нет, — махнул рукой Бродяжка. — Тепло пока.
— Что ж ты не переоделся?
— Не во что, — пожал плечами Бродяжка.
