Текст книги "Жить для возвращения"

Автор книги: Зиновий Каневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Женя уже целый год занимался изучением заторов и изобрел разные противоледовые устройства, которые мечтал внедрить в практику. Это, прежде всего, так называемый струг – острый нож-клин, устанавливаемый на тракторных санях, вспарывающий лед на реке, чтобы потом, без заторов и прочих препятствий, его выносило во время весеннего ледохода в открытое море. Устройство простое, надежное, безопасное, недорогое – совершенно небывалое в истории борьбы со льдами.

И вот мы в Архангельске. Наша небольшая группа поселилась на теплоходе «Татария», вмерзшем в лед возле достопамятной Красной пристани в ожидании летней навигации. В каютах было тепло, кормили нас по-морскому вместе с немногочисленным межсезонным экипажем. Капитан Анатолий Анатольевич Окороков, не раз ходивший даже в Антарктиду, был заботлив и заинтересован во всех наших (Цыкинских) делах.

…Каждое утро на апрельском льду Северной Двины появлялся вездеход-амфибия, бешено мчавшийся к острову Тяжелая Кошка, где весной возникает затор, конечно, далеко не единственный. Здесь к вездеходу цепляли удивительную железную конструкцию ржавого облика, призванную, по мысли ее создателя, спасти город от бед, которые насылала на него весна.

Ледовый струг, буксируемый вездеходом, бороздил лед во всех главных рукавах дельты Северной Двины, словно плуг пашню. Горожане смеялись, видя диковинную уродливую конструкцию, напоминающую передвижную гильотину. Флотские люди относились к Жениной задумке с почтением, хотя и скептически. Но едва лишь тягач со стругом выходил на лед – весь скептицизм улетучивался. Водитель включал вторую скорость, люди на санях начинали манипуляции с ножом-стругом, тот вгрызался в лед, и позади этого своеобразного поезда возникала аккуратная глубокая борозда. Еще несколько дней, и ледяной панцирь, разделенный на секции многочисленными бороздами, распадется к началу ледохода, который на «вспаханных» участках пройдет без задержек, без образования роковых заторов.

С приближением ледохода внимание к персоне изобретателя, а главным образом к самому стругу, резко усилилось. Нужно было спасать лес, вмерзший в лед вдоль берегов, – бесценные бревна, целые плоты – все то, что не успели вытащить на берег еще осенью, когда начался ледостав. Ответственные сотрудники «Северолесэкспорта» ловили Евгения Николаевича и на вездеходе, и в каюте «Татарии». Их души кричали: «Спасите наши бревна!» Пришлось переключиться на бревна. Струг «опахал» огромный плот, вмороженный в лед около одного из архангельских лесозаводов, проделав подлинный обводной канал. Такого еще никогда не видели лесосплавщики, и не удивительно, что они прибегли к настоящей осаде экспедиции, теперь уже не уговаривая, а просто требуя помощи.

Но в это самое время сломался тягач. Женя предпринял героические усилия, чтобы восстановить машину. И нужна-то была всего-навсего одна деталь весом в три килограмма, однако в городе и окрестностях замены не нашлось, не говоря уже о том, чтобы достать другой вездеход. Доведенный до крайности начальник экспедиции пошел на решительные меры. Однажды к причалу Красной пристани, где стояла в ожидании навигации «Татария», подлетело такси. Из него выскочил Женя и бросился в свою каюту. Через мгновенье он вынырнул на палубу, держа в руках набор инструментов, сильно смахивающих на воровские.

– Еду в Бакарицу. Там на платформе стоит беспризорный вездеход. Буду разворачивать ему левую гусеницу. Если к ночи не вернусь – ищите в милиции.

Лихой налет не увенчался успехом, тягач оказался другой марки.

Но все это к самому изобретению уже не имело отношения. Струг придуман, построен, испытан, одобрен (актом Северного пароходства) и даже успел совершить добрые дела. А в «Знание – сила», соответственно, появился мой очередной репортаж под названием «Ледовая пахота».

Во время тех мартовско-апрельских испытаний струга Цыкина я впервые в жизни побывал в воздушной ледовой разведке над Белым морем и всеми его заливами. Мы летали над самыми льдами, на самолете Ил-14, еще не ушедшем в небытие, кружили над закованными в лед, заснеженными Соловецкими островами, и бортмеханик швырял с высоты 100–150 метров мешки с почтой чуть ли не в самый центр Соловецкого Кремля!

(Несколько лет спустя я побывал в том Кремле, проплыл по системе проложенных монахами каналов на гребной лодке и выслушал заученные рассказы экскурсовода о климате, растительности и животном мире этого красивейшего уголка Родины – и ни звука о СЛОНе, Соловецких лагерях особого назначения НКВД! Я рискнул шепотом спросить женщину-гида об этом, и она, тоже шепотом, сказала, что им строго запрещено в любом виде обсуждать эту тему.)

В полете надо льдами я испытал страшнейшее укачивание, впервые в жизни – до того мне бывало плохо только в море. Я просто забыл, радуясь приглашению на борт «ледовика», самолета ледовой разведки, что он будет находиться в воздухе часов восемь-девять без посадки и, что куда серьезнее, свой разведывательный маршрут станет осуществлять галсами, по ломаным линиям, с резкими разворотами на 180 градусов, а значит, с неизбежными наклонами, качаниями крыльев и корпуса. Не говоря уже о болтанке над морем с обширными разводьями и полыньями, с парением и восходящими токами воздуха над ледяной акваторией!

Тем не менее все это я выдержал. Настолько выдержал, что часа через три после начала разведки уже избавился от противной тошнотной испарины на лбу, начал потихоньку расхаживать по фюзеляжу, заполненному дополнительными баками с бензином, подсаживаться к столику гидрологов, вычерчивающих немыслимые зигзаги на карте ледовой обстановки, которую затем сбрасывали в пластмассовом пенале (так называемом вымпеле) прямо на палубу судна, ищущего пристойный и безопасный путь во льдах. А в награду за стойкость получил от командира корабля Александра Николаевича Ефимова приглашение посидеть в кабине на месте второго пилота, пока тот хлебал вкуснейшую уху из какого-то муксуна-осетра, сваренную заботливым бортмехаником.

Когда уже к вечеру полет завершился и мы сели на уютный аэродромчик Кег-острова в дельте Северной Двины (вскоре Архангельск обзавелся современным аэропортом Талаги, не хуже нашего Внукова, разве что много меньше), меня ждали Цыкины, восторженно внимавшие моим совсем уж восторженным рассказам об увиденном-испытанном.

В январе 1974 года мы вновь отправились в наш любимый город. Еще при первых испытаниях своего струга Женя обратил внимание на то, что одной из главных трудностей в жизни полярных ледокольщиков является забитость самого канала, проделанного судном, – в нем бултыхаются крупные и мелкие обломки льдин, снежно-ледяная крошка, просто снег, облипающий борта, что весьма затрудняет продвижение даже мощного ледокола. Родилась идея разгонять эту «шугу» ударами струй от винтов ледокола, для чего требовались кормовые и носовые винты, встречные струи от которых сталкивались бы под днищем и с силой вышвыривали бы на ледяные «берега» все, что скопилось в канале.

Придумано – сделано. В Архангельске как раз находился один из таких немногочисленных ледоколов-«тянитолкаев» с винтами спереди и сзади, «Капитан Воронин». Удалось договориться, что портовые власти, в чьем ведении было судно, одолжат его цыкинской группе на несколько суток.

По дороге в Архангельск произошел забавный инцидент. В поезде «Северная Двина» имелся так называемый спальный, он же бывший международный, вагон, и в нем ехали одновременно с нами, обычными купейниками, два крупных морских чина из Минморфлота, призванные осуществлять контроль над испытаниями и давать в итоге ответственные рекомендации. Мы познакомились с ними на перроне, разошлись по своим вагонам и договорились о встрече у них в купе на перегоне Загорск – Ярославль. Правда, номер купе не спросили, но в таких привилегированных вагонах их, купе то есть, всего восемь. Не промахнемся, надо думать!

Пришли. Проводник сразу встал перед нами грудью: куда, к кому? Женя начал обстоятельно объяснять ситуацию. Он, Женя, значит, научный сотрудник, а я, понимаете ли, товарищ, специальный корреспондент ведущего столичного журнала. Проживаем мы в семнадцатом вагоне и идем на встречу с вышестоящими людьми, один в морской фуражке, высокий, другой – в шапке, но тоже высокий. Они нас ждут и…

Проводник перебил Женю и твердо заявил, что таких граждан у него в купях (именно так!) не было и нет. Мы настаивали, он все более резко противился. Наконец терпение проводника лопнуло, и он разразился речью, которую я через несколько минут записал по памяти почти дословно:

– Не верите, значит, что нету таких? Ладно, давай по порядку. Первое купе берем. Кто в нем? Тут всегда ездиит адмирал из Северодвинска, с базы атомных подводных лодок, секретных до ужасти. Он каждую неделю ездиит в Генштаб и обратно, с супругой, опять же. Во втором – адъютант его, тоже с бабой, но – с разными бабами. И, конечно, с портфелем, бумаги в котором. Третье купе. Тут – снабженец с той же базы с помощником, пьют до изумления, чаю ни стакана не просят, только тару. Не, вы меня не торопите, я вам все докажу, чтобы сомнений у вас не возникало. В четвертом базируется полковник из Плесецка, из самого города Мирного… Тут не выдержал я:

– Какой-такой город Мирный в Архангельской области? Мирный – в Якутии, столица наших советских алмазов, на всю планету знаменитый город, а вы нам тут, папаша, баки заливаете, можно сказать!

Видели бы вы в тот момент этого повествователя! Он весь зашелся от предвкушения полной победы, от жажды поделиться с первым встречным всеми доступными ему государственными секретами! Мы услышали следующее:

– Это станция так называется, Плесецкая, или Плесецк, кто его знает, а город при ней вот именно Мирный, только город он засекреченный, об нем никто посторонний знать не обязан, не должен то есть. Вы ведь про космодром Байконур слыхивали? Вот то-то, а Мирного ведать не ведаете, а он – тот же наш космодром, только ракеты с него без людей вылетают и спутники – без собак. Полковник этот, который в четвертом, Сергей Сергеевич, фамилию не упомнил, стройкой командует. Ох, какую он мне рассказал историю – закачаешься! Этот самый космодром Мирный, Плесецк по-иному, весь огорожен бетонным забором. Ну, проходные там, понятно, прорублены, сквозь них и идут. А полковник-то мой, Сергей Сергеевич, каждый день принимает внутри бригаду строителей, вольных, гражданских, короче, из-за того забору. И ежедневно их надо через проходную оформлять, по головам считать, строем, опять же, выпускать под вечер – словом, хлопотно. Так он сыскал в заборе пролом и велел рабочих тех через дыру и водить, туда и сюда, безо всякого оформления! А уж верить-не верить – дело ваше. Так, теперь купе номер пять. Кто же там у меня едет нынче, интересно знать, что-то не упомню. Можно войти к вам, уважаемые товарищи?

И, обращаясь к нам:

– Гляньте, может, эти и есть ваши. Точно? Ну, а я вам что говорил? Я их всех помню, обещал же вам, что найдутся ваши, которые в фуражке и в шапке! Чайком будете баловаться или попозже? Сию минуточку, у нас все будет в ажуре.

По прибытии в Архангельск мы сразу направились в морской порт, к его коменданту капитану дальнего плавания Кременскому, молодому, жизнерадостному крепышу, веселому ругателю и азартному рассказчику (кто мог подумать, что несколькими годами позже он добровольно уйдет из жизни?..). Вячеслав Иванович сразу огорошил нас сообщением о том, что искомого ледокола «Капитан Воронин» в порту в настоящее время нет, он… катает иностранцев по замерзшей Северной Двине! Мы потребовали объяснений и услышали их, произнесенных невероятно привлекательным и трудновоспроизводимым на бумаге поморским говорком:

– Дак тут чего особо рассказывать, сами догадаться можете. Небось видели афиши, весь город ими обклеен. У нас происходит международный турнир по русскому хоккею, с мячом, а не с шайбой, и в город съехались финны, норвеги и шведы. Наших, конечно, не считаю. Каждой гостевой команде дали шефов. Ну там, комсомольцы с лесозавода, а комсомолки, те уж по вечерам в интерклубе шефствуют как умеют, кто за наличные, кто из интересу! В общем время распределено строго: утром тренировки, вечерами игры и приемы-банкеты разные, однако днем встает проблема. Если их, гадов, ничем не занять, они начнут по магазинам шастать. Да чего вы из себя строите, будто без понятия – сами не знаете, что в наших магазинах ни х… нет?! Можно ли такой позорище вынести – вот и сообразили в обкоме каждый день их часа по три по Двине катать. Как то есть, «что тут интересного»? Разве в какой другой стране им такое предложат?! Шутка ли, река вся во льду, судно морду себе ранит, в сутки тысяч двадцать (1974 год. – З.К.)эксплуатация ледокола обходится, а тебя катают в черте города, и переводчица, пальчики оближешь, им толкует: «Гляньте направо, там наша самая знаменитая пивная располагается, а налево завод „Красная Кузница“, и что там производят, вам, между прочим, знать не положено». И начальству хорошо, спокойно так – ни один басурманин с судна в город не сбежит, когда не следует!

К вечеру обалдевших от ледового круиза иноземцев свезли на берег и без пересадки отправили на стадион «Водник», играть матчи, мы же обосновались на «Капитане Воронине», сразу подружившись и с экипажем, и с капитаном Владиславом Степановичем Смолягиным. Несколько суток Женя фактически командовал ледоколом, задавая команды механикам: «Врубить носовой винт, убавить обороты кормовых, теперь пустить их враздрай (чтобы струи спереди и сзади встретились под корпусом), увеличить обороты, уменьшить обороты» и т. д. На льду реки по обе стороны от канала стояли наблюдатели, следившие, сколько крошек всплывет в заранее прорубленных майнах, удаленных на разные расстояния от проложенного кораблем русла.

Заново переживая сейчас 70–80-ые годы, удивляюсь до самоумиления: сколько же я тогда ездил-плавал-летал, в какие только природно-экономические зоны не наведывался, и это еще не считая трех заграниц, объявших четыре государства Европы! Не могу удержаться, чтобы не перечислить их хотя бы пунктирно:

1970 – поездка по городам Средней Азии с группой сотрудников журнала «Знание – сила».

1971 – г. Северодонецк, химкомбинат.

1974 – г. Архангельск, экспедиция Е. Н. Цыкина.

1975 – г. Орел – конференция, посвященная 100-летию полярного исследователя В. А. Русанова (с моим докладом).

1977 – Кривая Коса на Азовском море – родина Г. Я. Седова (с моим докладом об участнике его экспедиции В. Ю. Визе).

1981 – г. Азов-на-Дону, родина человека, на многие годы ставшего моим главным героем, – Р. Л. Самойловича (с докладами о нем).

1982 – Полет на архипелаг Северная Земля на полярную станцию «Остров Голомянный» и остров Домашний.

1984 – Полет на Чукотку с группой челюскинцев по случаю пятидесятилетия той удивительной во многих отношениях эпопеи.

1984 – Поездка по Северной Двине из Архангельска до Котласа и обратно (с докладами на арктические темы в обоих городах).

1984 – Полет по командировке Союза писателей в Петропавловск-Камчатский с последующим переездом морем на Сахалин (выступления перед горожанами, портовиками, экипажами судов в Петропавловске, Корсакове, Холмске, Южно-Сахалинске).

1985 – Туристическая поездка в Венгрию.

1987 – г. Могилев, родина О. Ю. Шмидта (с докладом по случаю открытия там мемориального музея).

1988 – Поездка по Белому морю из Архангельска в Онегу, на родину капитана А. С. Кучина, спутника Русанова и Самойловича (с докладом по случаю 100-летая со дня рождения).

1987 – Туристическая поездка во Францию.

1989 – Полет в Ямбург и его «окрестности», полуостров Ямал и Гыданский на международный симпозиум по мерзлотоведению и экологии.

1990 – туристическая поездка в Финляндию и Швецию.

И еще одна поездка, совершенно удивительная – в зимнее Карское море, в марте 1977 года.

Мы отправились туда с фотокорреспондентом журнала Витей Брелем, чтобы собственными глазами увидеть эксперимент по зимней доставке грузов для газодобытчиков Ямала. Запомнилась нам та «Операция Ы» не в последнюю очередь тем, что осуществилась она ровно за две запланированные недели без единого срыва, в полном объеме, с полетом на большом самолете до Амдермы, быстрой переброской на малыше Ан-2 на ямальский мыс Харасавэй, а оттуда вертолетом Ми-2 прямо на палубу атомохода «Арктика»! Но перед тем мы, как бы попутно, побывали в многочасовой ледовой разведке над всем Карским морем на машине Ил-14, когда был найден путь в сплошных льдах для ведомого атомным ледоколом каравана, долго, словно не желая с нею расставаться, уже в сгустившейся тьме кружили над «Арктикой», над этой чернооранжевой громадой, целым городом, сияющим огнями в карских льдах.

Десять дней подряд мы переходили с судна на судно, с атомохода – на ледокол поменьше, «Мурманск» (где капитаном был мой знакомый по архангельским делам с Женей Цыкиным Владислав Степанович Смолягин), а с него – на грузовой транспорт «Наварин», чтобы видеть воочию все стадии сложной и небезопасной доставки газовых труб и прочего снаряжения на мыс Харасавэй. На том же дизель-электроходе «Наварин» мы вернулись на Большую землю, в Мурманск, ухитрившись побывать в последний мартовский день на традиционном ярком Празднике Севера. И в тот же вечер – самолетом в Москву.

Поездка на «Арктику» еще долго грезилась нам и наяву, и во сне, и каково же было нам узнать в августе того же года, что этот атомный ледокол впервые в истории надводного плавания пришел в географическую точку Северного полюса! Тот же корабль, с тем же экипажем и капитаном Юрием Сергеевичем Кучиевым, с которым мы находились бок о бок всего четыре-пять месяцев назад, явились на полюс, а мы и ведать не ведали, что подобное плавание вообще готовится – вот какая была секретность! Вот как умели держать язык за зубами даже очень близкие, давние арктические знакомцы. Они как никто помогли нам осуществить ту мартовскую командировку, и они же словом не обмолвились о задуманном полюсном рейсе. Так, молчали на всякий случай, а точнее, по их собственному запоздалому признанию, на случай вполне возможного конфуза. Что ж, мы с Витей были великодушны и охотно их простили!

Постепенно я становился как бы штатным «певцом арктических просторов», героики и романтики высоких широт. Звучит, согласитесь, слащаво и даже похоже на пресловутого «соловья Генштаба» периода афганской войны А. Проханова! И все-таки хочу думать, что мое «пение» имело вполне благородный оттенок: я писал о полярниках, истинных героях, причем в первую очередь о тех, кто был забыт, либо преднамеренно вычеркнут из истории, возвращал имена Самойловича, Ермолаева, Урванцева, Колчака.

С последним, кстати, трудности продолжались до самого конца 80-х годов, даже тогда, когда перестройка и гласность вовсю набирали темп. Я упоминал о том, как опубликовал в журнале «Природа» статью о Георгии Седове. Там у меня было ровно два абзаца о другом полярном гидрографе, воине-адмирале, прославившемся изысканиями в Ледовитом океане на рубеже XIX и XX столетий – Александре Васильевиче Колчаке, бывшем Верховном правителе России, расстрелянном советской властью зимой 1920 года под Иркутском. На рукописи моего очерка один из заместителей главного редактора, почтенный академик-геолог и вовсе не плохой человек, написал такие примерно слова: «Не для того я сражался на фронтах Отечественной войны, чтобы в моем журнале появлялось имя ярого врага Страны Советов, адмирала-вешателя» и т. п. Тот очерк вышел «без Колчака». Лишь через год-два, с появлением в журнале «Знамя» романа Владимира Максимова «Заглянуть в бездну», ненавистная нашим людям фамилия начала мелькать в печати, а облик Колчака – на телеэкране.

Мне работалось легко и радостно. Да что там радостно – счастливо! Вокруг (включая, натурально, Ленинград, Архангельск, Мурманск, все арктические поселения, порты, зимовки) были мои живые герои, в архивах и книгах я вычитывал наиболее интересные страницы или хотя бы строки об ушедших и очень спешил рассказать о здравствующих ветеранах, чтобы они успели прочесть добрые слова о себе. Увы, это удавалось сделать не всегда…

В конце 1979 года после двухлетних проволочек меня приняли в Союз писателей СССР. Или, если следовать меткому определению Михаила Аркадьевича Светлова, в «Союз членов Союза писателей»! Одну рекомендацию туда мне дал известный литературовед Андрей Михайлович Турков, хорошо знакомый с журналом «Знание – сила» и неизбежными в нем очерками З. Каневского.

Вторую рекомендацию дал писатель Юлий Крелин, он же хирург Юлий Зусманович Крейндлин, он же Юлик, друг Натана Эйдельмана, ставший таковым и для меня на всю последующую жизнь. Юлик был главным хирургом Кунцевского района столицы и заведующим отделением 71-й больницы на Можайском шоссе (на пересечении с улицей Багрицкого, где умирал поэт и где написал он мою любимую, чрезмерно атеистическую поэму «Смерть пионерки»). Больница эта обслуживала «Скорую помощь», и не нужно большого воображения, чтобы представить себе размах и масштабы творческой деятельности тамошних хирургов. Желающие могут познакомиться с этим прекрасным и яростным хирургическим миром, прочитав книги Юлия Крелина «Семь дней в неделю», «Старик подносит снаряды», «Хочу, чтобы меня любили», «Хирург Мишкин», «Письмо сыну» и еще добрый десяток – он писал их ночами и в дни коротких ежегодных отпусков, в промежутках же неустанно оперировал самых разных больных, среди которых, как водится, были друзья, знакомые, знакомые знакомых и друзья друзей.

С хирургом-литератором свел меня Натан, когда мне потребовалась очередная из 15-ти (на сегодня) перенесенных мною операций, включая и полостные, пять из которых выполнил мой замечательный и любимый Юлик. (Когда он представлял меня в Союзе писателей, то завершил свой сугубо положительный отзыв обо мне таким образом: «Словом, в таком разрезе», и его палец повторил очертания не видимого публике шрама, оставленного на теле соискателя писательского билета после удаления желчного пузыря практикующим хирургом Крейндлиным!)

Третью обязательную рекомендацию я получил от писателя, заочному знакомству с которым я обязан одному известному морскому геологу. Тут требуется очередной зигзаг в моем повествовании.

В те годы я активно наведывался в Ленинград, и этот геолог, назову его Д., частенько бывал моим научным собеседником. С удовольствием «раскрыл бы его псевдоним», потому что это в высшей степени достойный человек, но сейчас я собираюсь писать о нем исключительно забавные вещи, связанные с его феноменальной, быть может, уникальной рассеянностью, и поэтому придется умолчать о его имени-фамилии. Буду величать его просто – «Д».

Он быстро стал героем нескольких моих журнальных очерков и целых глав в некоторых моих книгах, где предстал в качестве крупнейшего в стране знатока геологии и географии океанского дна, в особенности – дна Ледовитого океана и, в частности, Баренцева моря. Он плавал во всех океанах Земли, изучал их берега, опускался в батискафе в морские глубины, анализировал поднятые со дна образцы грунта, палеонтологические отпечатки в горных породах, составлял подводные геологические карты. И при всем при этом – невиданная бытовая, житейская, повседневная рассеянность!

Ну, для начала, Д. переходил улицу исключительно на зеленый свет, не обращая внимания на законные и незаконные право-левые повороты транспорта, ибо не мог, по его словам, запомнить, в какую сторону необходимо поворачивать голову, дойдя до середины улицы, а в какую – миновав середину. При этом он круглый год ездил на работу на велосипеде, и можно представить себе, какие сценки разыгрывались с ним на просторах города-героя!

К числу «милых мелочей» могу отнести такие случаи: открытку, поздравляющую меня с Новым годом и написанную в Ленинграде, он отправил полгода спустя из… Дакара (Западная Африка), куда заглянуло его экспедиционное судно; минуя железнодорожные и пограничные кордоны (видимо, не слишком строгие в Москве), отправился в Бухарест в поезде Москва-София и был «идентифицирован» уже чуть ли не за границей; всюду, где бывал, оставлял очки и ключи, прихватывая с собой аналогичные предметы, позаимствованные у зазевавшихся хозяев…

Как-то я приехал специально для беседы с ним в Ленинград, и мы назначили свидание на завтра в моем номере гостиницы. Он обещал позвонить в девять утра и назвать час и минуту своего прихода ко мне. Нам предстоял увлекательный воскресный рабочий день, я ждал научного рассказа о подводном арктическом хребте Ломоносова. Обещанный звонок не раздавался. Я ждал, он не ехал, мне было голодно, но я не смел отлучиться в буфет, тем более на другой этаж – а вдруг он позвонит? И звонок раздался, это было в 18 часов 40 минут!.. Звонки были частыми, междугородними, и я решил, что это из Москвы, но услышал в трубке голос моего мучителя, далекий и неуверенный:

– Это Зиновий Михайлович? Скажите, пожалуйста, я не должен ли был сегодня встретиться с вами? Точно? Вы не ошибаетесь? Вот-вот, мне тоже теперь так кажется, что это я с вами вчера договаривался. Видите ли, что произошло, я помнил отчетливо, что обещал встретиться, но где и с кем – убей бог, не ведал! И словно назло, моя Александра Федоровна (любящая и любимая жена. – З.К.)с вечера уехала в Комарово. Я обычно, когда что-нибудь теряю или о чем-то забываю, сразу к Александре Федоровне бросаюсь, она меня выручает. Я и решил поехать в Комарово, а она укатила со знакомыми на лыжах. Только что вернулась и говорит мне: «А ты что, уже побеседовал с Зиновием Михайловичем?» Боже, тут только я все осознал, помчался на переговорный пункт, денег, правда, не захватил, но милые барышни на почте меня хорошо знают, поверили в долг. Так что, Зиновий Михайлович, завтра ровно в девять я – у вас. Да нет, какие там предварительные звонки, я же сказал, что приеду – следовательно… Оставьте ваши шуточки, прошу вас, до встречи, до встречи.

Не скрою, я на него нажаловался Михаилу Михайловичу Ермолаеву, который был учителем и оппонентом на докторской диссертации у Д. Михаил Михайлович рассмеялся и с видимым удовольствием рассказал мне историю об их совместном плавании на экспедиционном судне «Батайск» то ли в Балтийском море, то ли в Северной Атлантике. Каюта нашего героя располагалась в самом носу по правому борту. А там же, в носу, по левому борту находилась каюта одного из штурманов. И не было случая, чтобы Д. сразу, без препон, явился к себе – нет, он сперва норовил ввалиться в каюту штурмана и лишь потом, бормоча «ах, извините», направлялся в свои апартаменты. Однако и тут возникала закавыка: по какой-то никому не ведомой причине наш рассеянный друг шел туда не по кратчайшей дороге, через нос, а по длинному коридору левого борта, до самой кормы, и еще по такому же длинному правому коридору. Кто его знает, может, рождал за это время очередную гипотезу, – переходил на деловой тон Михаил Михайлович, – в этом деле, как вы знаете, он великий дока!

Как-то раз он привычно ворвался в каюту штурмана, имея наготове столь же привычное «ах, извините», но тут штурман рассвирепел. Либо у него дама пребывала в тот момент, либо он честно отсыпался после ночной вахты, только был он полуголый и оттого еще более сердитый. Увидев, что наш возмутитель спокойствия покорно направляется в свою каюту через корму («в Одессу с пересадкой в Ашхабаде», как выражаются остряки), штурман проворно обежал нос, вбежал в каюту нашего друга, по корабельной традиции не запиравшуюся, и затаился. Через минуту-другую объявился хозяин. Увидев ту же полуголую фигуру, что и минуту назад, он забормотал «ах, извините, кажется, я снова вас побеспокоил» и пошел себе безнадежно блуждать по коридорам и палубам.

Конечно, рассеянность его ничуть не мешала мощной интеллектуальной работе, возможно именно из-за нее-то он и был так рассеян, ибо мысль его всегда была в поисках вопросов и ответов, а в результате появлялись, например, гипотезы формирования арктического шельфа. Как было не полюбить такого уникального человека! Я постарался вложить свою любовь в научно-популярные очерки о нем, и он, по-моему, уловив мои чувства, платил мне тем же.

Через два-три месяца после очередной публикации Д. прислал восторженное письмо: благодаря моему очерку он обрел старого армейского товарища военно-послевоенных времен. Тот как-то посетовал в кругу друзей, что был, дескать, у него приятель имярек, геолог из Ленинграда, да вот судьба разметала. Пробовал искать через адресный стол – не получилось. И тут один из друзей воскликнул:

– Да вот же о нем очерк был, о твоем сослуживце, в журнале «Знание – сила»! Все сходится, имя, отчество, фамилия, название института. Пиши туда.

Они встретились и возродили былую дружбу, о чем теперь Д. радостно сообщал мне. До того я как-то не интересовался его военным прошлым, а тут, естественно, при первой же встрече начал любопытствовать. И услыхал новость, совершенно меня сразившую:

– Я в армии был сапером.

Грешен, я не удержался и закричал:

– Вы?! В армии?! Сапером?! Да как же вы… Да как же ваши товарищи… Да как же вы все остались живы!!!

На этот раз Д. не обиделся и с достоинством произнес:

– Нам просто повезло.

И тут же, без паузы, стал пенять мне на то, что я до сих пор не выслал вновь обретенному товарищу мою книгу «Льды и судьбы», где профессору-доктору посвящена целая глава. Я немедленно восполнил пробел и через некоторое время получил из Гродно очень трогательное благодарственное письмо, в котором, помимо фраз об армейской дружбе и радости ее обновления, содержался добротный и добрый разбор всей книги. В конце автор пожелал мне успехов в литературных делах и поставил подпись: «Василь Быков».

Василь Быков – один из тех немногих современных наших писателей, чьи книги я прочитывал от корки до корки, потому что они были не просто талантливы, а говорили о настоящей правде войны. Он неизменно восхищал меня писательской честностью и гражданским мужеством.

Позже у нас с Василием Владимировичем было нечто вроде переписки, я поздравлял его с Ленинской премией, он прочитал мою новую книгу и написал о ней исключительно лестные для меня слова, вроде таких: «Повесть „Гренландский патруль“ прекрасна, такая неожиданная по материалу и захватывающая по драматизму»; «Я читал книгу в самолете и пожалел, когда перевернул последнюю страницу. Это был приятный полет».

Когда я с нескрываемой гордостью рассказал о письмах Василя Быкова Натану Эйдельману, отечески руководившему моим вступлением в Союз писателей, он стал настаивать на том, чтобы я попросил Быкова о рекомендации. Но я сразу предупредил, что напрямик с подобной просьбой к Быкову не обращусь, мне неловко. Привлекать же в качестве посредника Д. было бы по меньшей мере опрометчиво: я наверняка получу искомую рекомендацию в… Союз композиторов, в Союз художников, в Общество слепых, но уж никак не в Союз писателей! Мы с Натаном дружно посмеялись и на некоторое время забыли об этом предмете.