Текст книги "Жить для возвращения"

Автор книги: Зиновий Каневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

И его ревность была вознаграждена моим отрицательным ответом.)

Первый этап перелета я старательно обрисовал в письме к Натану – он с меня взял слово, что я буду посылать ему вести с дороги. Видимо, он уже тогда наметил линию руководства начинающим журналистом (и как же эти путевые наброски пригодились потом при написании репортажа для журнала!). Настроение мое с каждым часом становилось все более приподнятым. Под ногами был арктический снег, я снова ходил по нему, пока в ботинках, а не в унтах – их очередь должна была настать на Хейсе.

В Диксон прилетели без задержек, в тот же день. Могли бы следовать и дальше, на ЗФИ, зафрахтованный самолет стоял под парами, однако местное начальство решило дать банкет в честь французского гостя, и продолжалась эта светлая полоса в нашей жизни пять суток подряд, и в гостинице аэропорта, и в здании управления гидрометеослужбы, и в домах радушных хозяев. Программа почти не менялась: шампанское, коньяк, спирт, разведенный «по широте» (более 70 градусов), строганина из роскошных северных рыб – омуля, муксуна, нельмы, крабы, икра, жареная оленина, жареные тундровые грибы, маринованная тундровая ягода-морошка…

Морис с первых часов пребывания в Заполярье стал, по-моему, закусывать исключительно антиалкогольными таблетками, привезенными в Россию в огромных количествах – знал, шельмец, что его ожидает! На него сбегались посмотреть, но не было никакой назойливости, никакой фарцовки, напротив, – его бескорыстно одаривали, пытались всучить «сувенирчик» даже в виде превосходных наручных часов. Он смущался, лопотал что-то благодарственное, угощал всех сигаретами «Голуаз» и «Житан», диковинными для тех лет.

Нас, шестерых советских, принимали не просто за сопровождающих, а за представителей «органов», да и как могло быть иначе в те годы? В каждом иноземце, пусть даже лично тебе симпатичном, виделся потенциальный «шпиён». Мы поначалу яростно отрицали свою причастность к Конторе Глубокого Бурения (КГБ), а потом решили наплевать и забыть. Морис, хоть и не понимал ни бельмеса по-нашенски, тем не менее догадался, что вызывает повышенный интерес, он был весьма смышленый, хорошо понимавший и шутку, и «серьез».

Поутихли банкеты – разыгралась непогода. Когда же появился первый просвет, оказалось, что зафрахтованная машина вовсе не столь уж готова к дальнему, часов на шесть, беспосадочному перелету на Хейса, что на ней почему-то не установлены дополнительные баки для горючего и что вообще летчики не горят желанием лететь на ЗФИ, несмотря на высокое денежное вознаграждение за нелегкий рейс. Словом, возникла неопределенность, грозившая срывом самой затеи. Полярная ночь шла к концу, в двадцатых числах февраля над островом Хейса появится Солнце, а для эксперимента с участием французской аппаратуры и живого француза необходима была абсолютная арктическая тьма на протяжении максимально длительного (исчисляемого, правда, часами) времени.

На имя писателя и историка Н. Я. Эйдельмана ушло с Диксона письмо, начинающееся словами: «Милый дедушка, Натан Яковлевич, вызволи ты мене отседова!» А на имя моей жены полетело сообщение о задержке, содержащее очень памятный ей намек: «Боюсь, что повторится ситуация 1957 года».

Та ситуация и впрямь была необычной. Даже, не побоюсь сказать, уникальной. После первого года зимовки в Русской Гавани и курсов подготовки к Международному геофизическому Году в Москве я должен был лететь рейсовым самолетом в Диксон, откуда меня вместе с грузом для полярной станции обещали забросить в Русскую Гавань на «попутном» ледовом воздушном разведчике. И я застреваю в Диксоне на… На сколько вы думаете? Ну, смелее, не бойтесь ошибиться – все равно ошибетесь! Не верите? Да я и сам бы никому не поверил, если бы это произошло не со мной. Шестьдесят четыре дня – таков верный ответ!

За этот срок в Диксоне и на Новой Земле не раз устанавливалась великолепная погода. Лед в бухте Русская Гавань в ту зиму удался на славу, его толщина превысила метр, ветры ни разу не выносили припай из бухты, и потому тяжелый двухмоторный Ли-2 на лыжах мог безопасно совершить здесь посадку. Все упиралось в желание пилотов, а вот его-то и не было.

Страшно летать над Новой Землей из-за лютых ветров – боры. Страшно садиться на припайный лед, каким бы мощным он ни был. Всегда сохраняется угроза его выноса в море, лыжи плохо скользят по поверхности, усеянной галькой, гравием, песком, принесенным сюда с берега. В любое мгновение может испортиться погода, и тогда экипаж, рискнувший приземлиться в окрестностях Русской Гавани на неподготовленном природном аэродроме, станет пленником Новой Земли на неопределенное время. Самолет может вполне сделаться жертвой ветра, его сорвет с креплений, унесет, укатит, опрокинет, изломает.

Никто не хотел лететь в Русскую Гавань. Я ходил в пилотскую гостиницу, уговаривал летчиков, умолял их, показывал жалостливые радиограммы с полярной станции, в которых перечислялось необходимейшее оборудование, запасные части к барахлящим движкам, колосники к печкам, взамен окончательно прогоревших, лекарства, свежие продукты – все это, начиная с лимонов и лука и кончая добытой на Диксоне стиральной машиной, я успел подобрать и сосредоточить на складе. В одной из радиограмм Миша Фокин, отчаявшийся «заманить» самолет, написал: «Согласны на сброс. На крыше бани разложили матрас. Ждем сброса Каневского в означенную точку». Пилоты посмеялись, похлопали меня по спине, пообещали «что-нибудь придумать» – и не полетели.

Я маялся невероятно. Сперва все внимание и энергия уходили на добывание товаров для зимовки. Затем последовали изматывающие душу погрузки и выгрузки из самолета, таких случаев было не менее пяти: меня срочно гнали с моими грузами на аэродром на льду диксонской бухты, сажали в Ли-2, иногда даже начинали крутиться пропеллеры, и тут же все замирало, мне объявляли, что в Русской Гавани бушует ураган, что у пилотов другое срочное задание, что кто-то рожает на таймырском берегу. И отважные полярные летчики бросались на выручку к роженице, пообещав мне часа через три вернуться и уж тогда-то всенепременно обслужить меня. Через час-полтора я узнавал о том, что при посадке на Таймыре машина врезалась винтами в сугроб, соскользнув с неукатанной полосы и теперь там ждут другой самолет, который вывезет и роженицу, и злосчастный экипаж. Мне придется погодить. Сколько? – А уж это кто же знает, тут Арктика, а не Крым!

Пассажир Каневский озверевал. Поступил на работу в диксонскую бухгалтерию, начислял зарплату сотрудникам гидрометеослужбы, в том числе и себе, «инженеру-географу высшей квалификации». Ходил на всевозможные мероприятия, включая непременные вечера отдыха в местном клубе, фронтон которого украшал лозунг «Дело построения коммунизма – дело рук самих коммунистов!» Терпел умопомрачительное пьянство соседей по номеру в аэрофлотовской гостинице и дал себе слово написать о тех сценах рассказ, но пока слова этого не сдержал. Ходил в добрую погоду через замерзший пролив между самим островом Диксон, на котором жил, и материковой частью поселка Диксон, где размещались и порт, и школа, и больница, и большинство жилых домов.

Так миновало шестьдесят три дня, весь апрель, май и первые числа июня 1957 года. Мне сказали, что на Диксоне появилась машина Ступишина, летчика-истребителя времен войны и Героя Советского Союза, ставшего известным полярным пилотом. Посоветовали поговорить с ним, попросить его сделать рейс на Новую Землю. Михаил Протасьевич выглядел усталым, и было от чего – целый месяц они летали в ледовую разведку, снимали с дрейфующих льдов и высаживали на них очередную смену станции «Северный полюс», отдыхая по три-четыре часа между полетами, грубо нарушая тем все мыслимые нормы и рекомендации.

Он выслушал меня доброжелательно, хотя его штурман, с экзотическим именем и фамилией Генрих Мольян был явно раздражен моим вторжением в их гостиничный номер. Летчик прервал мои стенания и сказал:

– Завтра в одиннадцать. Приготовьте все к погрузке, предупредите Русскую Гавань, чтобы еще раз проверила толщину льда и давала ежечасные сводки погоды. И молите всех богов, чтобы не было тумана или ветра.

Окрыленный, я помчался готовить, предупреждать и молиться, но, видно, войти в доверительные отношения с богами не сумел, потому что в ночь на шестьдесят четвертый день ожидания, который мог бы стать последним, на Диксон навалилась оттепель, и ледовый аэродром вышел из строя. Взлет на лыжах исключался, как исключалась посадка на колесах в Русской Гавани. Пришлось с позором возвращаться в Москву, ждать там начала летней навигации, ехать в Архангельск, садиться там на пароход и плыть на Новую Землю, где так и не дождались ни меня, ни товаров – их пришлось оставить в Диксоне. Одно славно: со мною ехала Наташа, но горечь от несостоявшегося весеннего полета в Русскую Гавань осталась на всю жизнь. И вот снова этот распроклятый Диксон!

Вряд ли у кого-либо есть право кинуть в меня камень за эту нелюбовь к «столице Арктики». Особенно, если учесть новые переживания, свалившиеся на меня через одиннадцать лет, в феврале 1968-го. С каждым днем поездка на остров Хейса приобретала зловещую былую окраску, и Морис, которому я кратко поведал о пережитом здесь, не упускал случая сделать зверское лицо и произнести трагическим голосом по-английски:

– Два месяца и ровно четыре дня, я не ошибаюсь, месье?

Коротая невыносимо долгие дни в аэрофлотской гостинице и видя главную радость жизни в общении с полярными авиаторами, я разговорился с одним из них, летчиком Атабековым, исключительно обаятельным «лицом кавказской национальности». И тут вдруг выяснилось, что именно его экипаж вывозил меня в последний день марта 1959 года со станции Русская Гавань! Я разволновался, начал сбивчиво благодарить его, на что Ментор Давидович отозвался с невоспроизводимым кавказским акцентом:

– Э, какое спасибо! Да и не мне оно, ваше спасибо, а шеф-пилоту нашего отряда Гурию Сорокину, все сделал он. Садился он, взлетал он. Вас тогда, помню, как куколку, закутали и на носилках внесли в фюзеляж. Очень тесно было из-за дополнительных бочек с горючим, нужно было продержаться в воздухе в оба конца часов восемь – не было по дороге подзаправки. Да, теснота такая, что вашей супруге пришлось сидеть прямо на гробе с телом вашего товарища. Ну, конечно, где вам все это помнить, не в том состоянии вы пребывали. Ах, хорошая была та машина, мы ее через месяц, в самом конце апреля, утопили севернее мыса Желания во время высокоширотной экспедиции «Север»! Как утопили? Проще не бывает: сели на тонкий морской лед, думая, что он толстый, шасси ушло вниз, мы повисли на плоскостях, шустро выбрались из кабины, и наша родная ушла под воду, даже всплеска не было!..

Отделались мы, к нашей радости, сравнительно легко, всего тринадцатью днями. 19 февраля нас доставили на вездеходе в бухту, на льду которой одиноко стоял Ли-2. Морис и тут не упустил случая пошутить. Скорчив изумленную рожу, он спросил Юру Тулинова:

– Разве эта штука летает?

«Эта штука» и впрямь никак не хотела взлетать. Мороз был под сорок, и лыжи намертво впаялись в лед. Моторы надсадно ревели, самолет дрожал крупной дрожью, бился в конвульсиях, но не трогался с места. Кто-то крикнул:

– Володя, тащи микрометр!

И бортмеханик, кренясь под тяжестью «микрометра», пудовой деревянной кувалды, тяжело протопал к шасси. Он начал с яростью лупить по лыжам, отрывая их от налипшего снега, и вскоре Ли-2 сдвинулся с мертвой точки. Мы вырвались из диксонского плена.

Волшебный полет над сплошь замерзшим Карским морем, над северной оконечностью Новой Земли с ее мысом Желания и бухтой Наталии (военным аэродромчиком). Стоял полдень, и, невзирая на полярную ночь, было довольно светло, особенно на высоте полета. Я впился в иллюминатор, чтобы увидеть берег, уходивший на юго-запад, к моей Русской Гавани. Меня долго не покидало острейшее желание оказаться сейчас там, увидеть тот лед между берегом бухты и островом Богатым, сторожащим выход в открытое Баренцево море, то самое место, где мы с Толей погибали, да вот погибли не все…

Уже в сплошной тьме самолет подлетал к острову Хейса. Внизу горели сигнальные огни («ушаты» с налитой в них соляркой), очертаний берегов не было видно. Машина плавно покатилась на лыжах, и еще через минуту мы с Михаилом уже обнимались, тискали друг друга и выкрикивали какие-то восторженные слова. Я кричал что-то одобрительное в адрес д-ра Исаака Хейса, американского исследователя Гренландии и Канадской Арктики XIX века. Не будь его – как бы я сейчас здесь оказался!

Можно было бы написать о тотчас начавшейся серии банкетов в честь французского гостя, но этому предшествовало одно деловое свидание. Меня «пригласил» к себе начальник непременного «первого отдела» – вездесущие органы не дремали даже в условиях непроглядной полярной ночи! Отделом командовала дама, в которой я сразу признал милейшую Людмилу Николаевну, бывшую секретаршу начальника Главсевморпути адмирала Бурханова. Восемь лет назад она очень сочувственно отнеслась к моей беде, кое в чем помогла и была неизменно предупредительна. Она и сейчас встретила меня улыбчиво, но изрекла следующее:

– Рада вас видеть, товарищ Каневский, покажите, пожалуйста, вашу справку (то бишь допуск к секретным работам). Нету? А как же вы сюда явились без справки? Почему Боренька Кремер не предупредил вас? Я прекрасно знаю, что вы давно на инвалидности, но это не освобождает вас от необходимости соблюдать правила, действующие на режимном объекте, каковым, к вашему сведению, является обсерватория «Дружная». И не прикидывайтесь, бога ради, несмышленышем, вы отлично знаете все, что надо, сами допуск получали, отправляясь на Новую Землю с вашей супругой. Наташей, кажется, я не ошибаюсь?

Воспоминание о Наташе заметно растопило лед, но ненадолго. Людмила Николаевна продолжала выговаривать мне за безответственность и даже пригрозила выдворить меня с суверенной хейсовской территории. Разговор велся с глазу на глаз, заступиться за меня было некому, да и не получилось бы из этого ничего: начальница уже успела попенять заочно и Михаилу Фокину, и Бореньке, как называла она Бориса Александровича Кремера, ее давнего приятеля. Не имея, что возразить по сути, я неожиданно для себя самого нашелся и задиристо спросил ее, а как же быть тогда с иностранцем Морисом – он-то уж наверняка не обзавелся справкой! Ответ прозвучал такой:

– Нечего ссылаться на француза, он вообще проходит по другому ведомству, а вот вы, уважаемый, идете по нашему, вы – свой, родной. Больше того, я даже не имею права знакомиться с этим господином Майяром, а он ни под каким видом не должен знать о моем статусе здесь.

Я не нашел ничего лучшего, как игриво заметить:

– Ну, тогда я обязательно вас с ним познакомлю, просто как с дамой, он вас пригласит на тур вальса в день Советской Армии, 23 февраля, – наверняка ведь тут будет торжественный вечер с танцами?

И вдруг она перепугалась, начала чуть ли не упрашивать меня не делать этого, лепетала что-то о неприятностях, которые у нее возникнут. Я тут же забил отступного, и очень скоро мы обо всем договорились полюбовно. Мне было сказано «Добро пожаловать!», но пожаловать я имел право лишь на самые невинные объекты в виде жилых домов, столовой и метеостанции. Ни на техническую позицию, т. е. ангар, в котором готовили к пуску и запускали в небо ракеты, ни на радиостанцию, ни в Дом геофизики, ни на станцию наблюдений за атмосферным озоном, ни тем более в святая святых, на радиолокатор и на «телеметрию», наиболее охраняемый в те годы объект, я не имел права заходить. Сразу признаюсь: я побывал абсолютно везде, кроме телеметрии, и, по-моему, Людмила Николаевна была прекрасно о том осведомлена.

В Москву полетела моя ликующая радиограмма: «Я счастлив», и в этих словах содержалась правда, вся правда, и только правда! Задували метели, били в лицо, закрытое матерчатой маской, я задыхался от упругого морозного воздуха, передвигаясь навстречу ветру короткими перебежками между домами, руки в протезах отчаянно леденели, ноги в унтах промерзали, казалось, насквозь (как-никак, а температура опускалась ниже тридцати), и все вместе это называлось счастьем. Кто не поверит мне сейчас, тот никогда не поверит, и побороть такое неверие я не в силах.

Я бродил по острову с Михаилом, посвятившим мне все «свободное» время, с многочисленными новыми друзьями, а тут, в обсерватории, их было свыше ста, не чета какой-либо забытой богом обычной зимовке! Меня возили в безумно тряском вездеходе к красивейшим скалам «Близнецам», на ледник, ничуть не похожий на мой родной ледник Шокальского в Русской Гавани, но тоже ставший мне родным, в ледяное заснеженное море, где стояли впаявшиеся в лед высокие остроконечные айсберги, куда более величественные, чем новоземельские, и тут аж дух захватывало при одной мысли об исполинских айсбергах Гренландии или совсем уж мифической Антарктиды. Ежедневно, когда позволяла погода, я любовался полярными сияниями, но, естественно, главным объектом восхищения стали для меня запуски исследовательских ракет, уходивших на высоты двести и более километров.

Почти ежедневно в ночное небо над Хейсом взлетали девятиметровые научные посланцы, начиненные советской и французской аппаратурой. Сегодня нет нужды описывать эти пуски – мы уже избалованы зрелищем взлета обитаемых космических кораблей. Хейсовские ракеты, естественно, сами по себе были меньше, да и никаких причальных мачт тут не было, просто выстреливали этот снаряд из своеобразной пушки прямо через люк в заснеженной крыше ангара, но огня и грохоту было предостаточно – что твой Байконур! И главное: при подъеме пламя, рвущееся из хвоста ракеты, озаряло и льды, и скалы, и снега на фоне арктической темноты, создавая удивительную многокрасочную картину, которой невозможно было не восхищаться. Вот весь Хейс и восхищался, все его население, начиная с шестилетней Вики Матвеевой, выходило на улицу всякий раз, когда ожидался пуск.

Мне было очень хорошо и трудно, порой казалось, что быт меня одолеет. Отсутствие водопроводной воды и уборная в ледяном тамбуре могли меня доконать, и я ежедневно со страхом ждал завтрашнего утра… Перебои с электричеством еще на Диксоне вынудили меня отпустить бороду, чего больше ни разу не позволил себе ни в Арктике, ни дома. Бороденка противно смерзалась на улице, мучительно чесалось лицо, однако я твердо решил довезти ее до Москвы, словно воспоминание о давнем новоземельском прошлом.

Я провел на острове Хейса две недели, увидел все, что хотел, досыта налюбовался ночной Арктикой, пургой (ей далеко до новоземельской), красочными пусками ракет, многочасовыми общениями со сточеловечным коллективом обсерватории «Дружная». В начале марта прилетел «Ли-2», как всегда неожиданно. Меня буквально на ходу выпихнули из вездехода и забросили в фюзеляж; мои спутники, включая Мориса, остались на острове еще на два-три месяца. Через шесть-семь часов я был в Диксоне и – о чудо! – задержался там всего на одну ночь. Спустя ровно сутки после вылета с Хейса я был уже дома.

На много дней хватило мне рассказов о пережитом. Все вокруг нахваливали меня, даже пятилетний Мишка, казалось, понимал, что произошло нечто необычное. Он норовил подергать меня за бороду, таскал за протез на улицу, чтобы показать детсадовской подружке «Лалисе» папины «палтезы», и в те же дни принес в дом неизбежный, давно ожидаемый вопрос:

– Папа, ты евлей?

И, не дожидаясь ответа, добавил уже совершенно неожиданное:

– Когда выласту, тоже обязательно буду евлей!

На следующее же утро после возвращения я сел писать репортаж об увиденном и дней через пять с энтузиазмом потащил его в редакцию «Знание – сила», Саше Гангнусу, возглавлявшему отдел наук о Земле. Я трепетал, отдавая «материал», но ничуть не сомневался в том, что он мне удался. Саша прочел его быстро и столь же быстро вынес свое редакторское мнение:

– Не пойдет.

Он внимательно и вполне дружелюбно отнесся к тексту, четко объяснил мне мою авторскую беспомощность, отмел робкие возражения и велел переделать все с начала до конца. Расстроенный, я кинулся к Натану, и тот не отказался прочесть двадцать с чем-то машинописных страниц, после чего изрек свое «не пойдет», только куда более категорично и, как мне показалось, безжалостно. Возвращая мне рукопись, «мэтр» приложил к ней мои же собственные письма, отправленные ему с Диксона и с острова Хейса. Он посоветовал мне использовать их для серьезного научно-популярного репортажа, значительно оживить рассказ, убрать восторги, а в нужных местах – прибавить их, но ни в коем случае не выхолащивать научно-техническую суть. Иными словами, написать так, чтобы автору не было стыдно посмотреть в глаза родоначальникам жанра научно-художественной литературы – Николаю Сергеевичу Атарову, Даниилу Семеновичу Данину, ну и ему, конечно, батюшке-барину Натану Яковлевичу Эйдельману.

Очерк переделывался капитально шесть раз, что заняло месяца два-три. В конце концов Саша Гангнус, хоть и ворчал, что надо бы заставить меня еще помучиться, согласился показать его начальству. Он как-то легко одобрил предложенное мною название, в последующем, насколько помню, ни один заголовок не проходил с первого захода. Я выбрал начальную строку из грустного лирического стихотворения Михаила Светлова:

 
Есть земля на Севере —
Францева Иосифа,
Там навек забуду я,
Что меня ты бросила.
 
 
Мне людей не надобно,
Мне делиться хочется
С белыми медведями
Черным одиночеством…
 

Очерк стали готовить к публикации под рубрикой «Репортаж номера» (и впоследствии львиная доля написанного мною для этого журнала шла либо под этим девизом, либо под другим: «Наука. Страницы героические»), В самом конце 1968 года он появился на страницах надолго ставшего «моим» журнала, одновременно с переводом из Дж. Микеша.