Текст книги "Жить для возвращения"

Автор книги: Зиновий Каневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Пусть без диплома, но стал я изобретателем, сумасшедшая должность – это все окружающие понимают, а мы, психи, того не осознаем. Лежу на брюхе в четырех стенах и придумываю новые двигатели, то в одиночку, то с приятелями по переписке, тоже инвалидами. Но и здоровые тоже вьются вокруг, помогают, а то и воруют мыслишку-другую, не без того в родном государстве. Дружок Ваня, без одной руки, женился, вышел из богадельни на волю. Мы с ним задумали оригинальную модель мотора к «Запорожцу». А то до чего доходит – они (власти, партия, хозяйственники. – Примеч. З.К.)удумали на валюту «Запорожец» строить, понравилось с «Фиатом»! Рады даже все потроха машин ввозить из-за границы, а тут мы с Ваней у них вовсю под ногами стали путаться, чуете?

Нам миллион рублей надобен для опытного образца. У вас нет знакомства с академиком Артоболевским, он ведь президент общества «Знание»? Мне обещали аудиенцию у него, да обманули. Он аналогичными вещами занимается, шагающими машинами-механизмами. Вы же полярник, должны бы заинтересоваться моими вездеходами – незаменимая вещь для тундры. Давайте, познакомьте меня с вождями Главсевморпути. Как нет? Главсевморпути нет? Давно? С 1962-го? Что они, остолопы, сдурели что ли, такую организацию разгонять?! Вот суки рваные…

– Завидую вам ужасно – всего-то делов, рук нет! В любой момент можете себе Крукенберга сделать, ходите-ездите куда хотите, людей на улицах наблюдаете. А я себя, как в зоопарке ощущаю. Нет, я уж не о клетке говорю, о публике. Это надо видеть, когда меня в такси загружают либо оттуда вынают. Знаете, как девушки на меня заглядываться начинают – ни одна не пройдет мимо, чтобы не оглянуться (смеется), ужас до чего любопытны, хоть билетами на меня торгуй (хохочет)! А чего, спрашивается, глазеть, лучше бы помогли грузить-выгружать меня, тут лишь двое мужиков и то с трудом справляются. Вот в мотеле на Минском шоссе, между прочим, лафа: там здоровенные парни-шоферы ночуют, никогда не откажутся помочь моей бедолаге-няньке.

– Не приходило ли вам в голову, что у нас в Советском Союзе нет Общества инвалидов? Общество слепых – пожалуйста, общество глухонемых – с нашим удовольствием, а вот объединяющей и направляющей силы (подмигивает и хохочет) нет. Слепых-то всего тысяч двести, а нас?! В любой стране примерно три процента населения – инвалиды, т. е. у нас, значит, не менее 6–7 миллионов. Я и название уже придумал: ВОИН, Всесоюзное общество инвалидов, а одновременно – «Воронежский инвалид», это мы у себя уже вроде организовали, будем выпускать ареометры – измерители плотности жидкости. Там у нас и безрукие, и безногие, и парализованные, а я над ними как бы мозговой центр. Зарабатывать начали, по сто, по сто пятьдесят даже, и мне выделяют определенную сумму, когда – пятьдесят, когда – семьдесят. Ну, мне-то они ни к чему, я сестре в Саратов отправляю, у нее трое детей и муж-алкаш, недавно она его выгнала. Вот у Шолохова был в Вешенской, он меня на крыльце своего дома принял и обещал в Верховном Совете слово замолвить за нашего ВОИНа. Как думаете, не забудет с запоя?

– Часто ли в Москву катаюсь? Довольно часто, обком комсомола не жмется, выписывает молодому энтузиасту-изобретателю командировки. В Минавтотранс наведываюсь, в Серпухов, на завод мотоколясок – там сейчас на базе их модели одну мою тележку для инвалидов обкатывают, на электронике. Моя модель, конечно, гораздо лучше, я ведь самое главное знаю – нужды и особенности потребителя, а они – только железки, и все. Но денег нужно – прорва! Я и так всю пенсию, до копейки, в эти дела вкладываю, хорошо – пяти рублей не жалко! Важные люди всегда спрашивают, сколько я получаю, ужасаются, кричат, что это безобразие, но ни один еще действенно не помог. Но, прямо скажу, характер у меня сволочной, упрямый, наглый. Только я наглых сам не люблю, и для себя держу в мозгу словечко «дерзкий». А что – дерзкий, дерзающий, дерзновенный, можно уважать!

Обижаю людей. Да и не всегда по делу. Порой просто за то, что он чиновник. Привезли меня как-то в ЦК КПСС, положили на пол, спустился ко мне в вестибюль инструктор Отдела машиностроения, склонился эдак участливо над инвалидом, дескать, в чем нуждаетесь? А я ему снизу вверх: «Миллион нужен на испытание мотора в Перми», он и отшатнулся, прям бежать стал, а я вслед кричу: «Поживи денек в богадельне, не один миллион запросишь!» Потом стыдно сделалось, мужик-то он толковый, невредный.

– Вы когда-нибудь видали кошку, которой дверью хвост прищемили? Она тигром становится, ей-богу, любого может когтями насмерть порвать, такой силищей наливается! Вот я и подумал о себе, будто я эта самая кошка, и прищемили меня на всю жизнь, жизнь сама и прищемила. Бьюсь за инвалидов, руками ребят из интерната соорудил управляемую кнопками коляску, так директор велел за мой строптивый нрав и за то, что я на него, вора, жалуюсь в обком, эту коляску изломать, да еще вырвать с мясом телефонный шнур из розетки в моей комнатенке. Свои пять или десять лет за воровство он, правда, получил, но персонального «автомобиля» я лишился навсегда.

Честно скажу, тут я хотел все дела свои земные завершить. Стал обдумывать способ. Ни на подоконник влезть, чтоб вниз со второго этажа броситься, ни в петлю голову просунуть никак невозможно: тут двое, как минимум, мне помогать должны, а где взять охотников? Начал было снотворное собирать, однако вскорости осознал, что за меня дурака девок-санитарок в тюрьму упрячут за недогляд, пожалел я их.

– А как, по-вашему, жалость – это плохо? Небось, в школе проходили об этом отрицательном чувстве? А я уж теперь и сам не скажу, хорошо оно или плохо. Подаяний жалостливых боюсь ужасно. Как-то вынесли меня на солнышко к ограде богадельни. Начал я кепку с башки сдирать – у меня там всегда карандаш и блокнот для записи умных мыслей. Сбросил кепарь – и вдруг в нем мелочь зазвенела: это прохожие пошли гривенники сбрасывать! Стал я на них орать, да так грубо: «Чего, жлоб, медяками отделываешься, давай уж на бутылку, курва!» И что вы думаете – один вернулся, в кармане начал рыться, трешку искать. Эх, как же я его шуганул тогда знатно! Но он успел трешку кинуть прямо на землю, мимо кепки, и я ее не поднял, верите ли, Зиновий Михайлович? Нет, не поднял, часто вспоминаю ту картину – и не жалею.

– Вы журнал «Изобретатель и рационализатор», конечно, не читаете? Ну, и напрасно, там уголок юмора есть, вы бы оценили. Говорят одному чудаку: «Опять ты вечный двигатель изобрел?», а он им: «Да какой, к матери, вечный – все время ломается»! Здорово, правда? А вы, к слову, Арона Кобринского знаете? То есть как это лично не знакомы – он же член редколлегии вашей «Знание – сила», где вы лауреат?! Он кибернетик, довольно знающий, занимается биотоками, биоэлектрические протезы для вас же сочиняет, только хрен-то ему давали бы средства на помощь инвалидам – он на войну вкалывает, вот в чем соль! На какую войну? Да на манипуляторы для атомных производств. А на инвалидов ему дают крохи, отходы.

– Сколько же это лет мы с вами не видались, года три, да? О, сейчас я вас рассказиком распотешу. Надумал я бежать из богадельни, куда-нибудь поюжнее, на Украину, там люди добрее. Сговорился за бутылку с водителем самосвала, и он меня в кузове повез. Но ведь это для нашего гада-директора – ЧП, неприятности по партлинии, он и бросился за мною в погоню на милицейском ГАЗике с дружком своим, костоломом из УВД. Да еще КГБ подключили к поиску. Кто-то дал им наводку, и нас догнали. Выволокли меня на землю, директор в сторонку отошел, а мильтон прикрыл лицо и давай меня, лежачего, пинать ногами. Не скажу, что больно, но унизительно – страшно! Конечно, я им все в рыло проорал, что хотел, и они в итоге растерялись, поняли, что так или иначе неприятности возникнут, а убить побоялись.

Чуть не забыл. Меня, как словили тогда с милицией, на двое суток в настоящую тюрьму упрятали, прямо к уркам. Там теснота была, на каждые нары – по два кандидата. А мне-то – полная лафа: особого места не треба, все равно на полу лежать! Да и гордиться есть чем, я читал где-то, что в нашей стране всякий порядочный человек должен хотя бы раз пережить арест и тюрьму. Верно ли – не скажу, но соль не в этом.

В середине восьмидесятых годов связь с Геннадием Гуськовым прервалась. Он все-таки покинул интернат и обосновался где-то на Украине, на границе с украинским же Крымом, то ли на Черном, то ли на Азовском море. Ему помогли приобрести хату-мазанку, кто-то из приятелей стал его опекать. В Москву он выбирался все реже и реже, и мы лишь изредка переговаривались по телефону. Потом наступили времена, когда любые поездки и любые междугородные разговоры сделались невозможными из-за дороговизны. Но думаю я о нем неотрывно.

Не ходит по земле, даже не ползает. Позвоночник его совершенно деформирован, шея – тоже. Уходит зрение, вылечить зуб – проблема из проблем: просто сами представьте себе, как «подобраться» к такому пациенту. От чуть ли не полувекового лежания появились хронические болезни печени и почек. Из 26 степеней свободы, которые, кажется, по расчетам физиологов и кибернетиков, свойственны человеческой руке, Гене отпущены сущие крохи. А он живет (если живет…) так полноценно, такой насыщенной жизнью, о которой может мечтать самый здоровый человек на свете!

Под впечатлением от Геннадия, под его воздействием я, как ни покажется странным на первый взгляд, словно… ожесточился: стал куда непримиримее, чем прежде, реагировать на чужие жалобы, не говоря уже о поистине вселенском нытье, которое, увы, столь свойственно моим соотечественникам (достаточно напомнить вой – другого слова не подберу – по поводу высоких цен и прочих материально-бытовых несовершенств). Эх, если бы такие, как Геннадий, могли служить наглядным пособием для остального, куда более благополучного человечества! Но нет, не служат…

Так хочется им всем крикнуть: «Люди без двух ног живут, без двух рук живут и не тужат, а если тужат, то про себя, но не на публику. А еще есть слепые, парализованные, а еще есть на свете Гуськов Геннадий, понял, нытик ты этакий?!»

Глава четвертая
ВОЗВРАЩЕНИЕ

Вернемся снова ко мне, к моему возвращению из Арктики и одновременно – к возвращению в нее. Теперь я уже прочно уверовал в то, что полностью вернул себе прошлое, пусть в ином обличье, но вернул. Я научился смело ездить куда бы то ни было. Редакция «Знание – сила» охотно давала мне командировки и на Крайний Север, и в любой город страны, особенно часто – в Ленинград, своеобразную научную столицу Арктики: там находились Арктический и Антарктический институт, Институт геологии Арктики, Музей Арктики и Антарктики с богатейшими фондами и архивами, Всесоюзное географическое общество. В Ленинграде жили многие именитые полярники и в их числе – Михаил Михайлович Ермолаев, о котором я рассказывал в первой книге. Я записывал на магнитофон их рассказы-воспоминания, работал в архивах, а потом в «Знание – сила» появлялись мои очерки о людях, своей жизнью и судьбою связанных со льдами.

В 1969 году вышла первая моя книжечка, а если честно – брошюра стоимостью 11 копеек. Вышла аж в Политиздате при ЦК КПСС огромным стотысячным тиражом под названием «Между двух океанов» (история освоения трассы Северного морского пути) о четырех печатных листах, то бишь около ста машинописных страниц. Мне та брошюра особенно дорога, ибо ее появление означало мое недвусмысленное возвращение к Арктике.

С ее выходом произошла небольшая задержка из-за дефицита бумаги. Событие это, конечно, обсуждалось в нашей семье, и шестилетний Мишка подробно выспрашивал, что это такое. И вот как-то Мишка вбежал в дом страшно возбужденный и закричал: «Папа, я сейчас на кольцевой железной дороге видел целый состав с лесом, значит, теперь будет бумага, и твоя книга скоро выйдет!!!» Прав оказался малыш.

Каково же мне было через несколько месяцев неожиданно наткнуться в газете «Вечерняя Москва» на такое объявление: «В магазине Издательства политической литературы в проезде Художественного театра имеются в продаже уцененные книги Политиздата…» – и среди пяти-шести наименований красуется моя брошюра, уцененная до шести копеек?! Обидно, конечно, однако все правильно, все справедливо: наш многострадальный читатель вовсе не обязан душиться в очередях за брошюрой о какой-то там Арктике, когда надежнее биться в очереди за хлебом по примерно такой же цене – 13 копеек за батон!

С этой книжкой вышел казус, заголовок почти совпал с названием широко известных путевых заметок двух знаменитых чехов, Ганзелки и Зигмунда – «Между двумя океанами» (хорошо еще, что там речь шла о Новом Свете, хотя и о тех же самых океанах, что у меня, Атлантическом и Тихом!). Любопытно, что несколько раз в жизни я попадал впросак с названиями статей и книг. Вообще говоря, заголовок – одно из труднейших дел, всякий пишущий согласится со мной наверняка. Иногда я шел по линии наименьшего сопротивления, прибегая к давным-давно известным наименованиям. Например, назвал очерк об исследованиях дна Северного Ледовитого океана простенько и без затей – «На дне». А репортаж о полете над Эльбрусом и Казбеком на вертолете – совсем уж незатейливо «Кавказ подо мною»!

И совсем уже постыдный случай произошел с книгой «Льды и судьбы» в издательстве «Знание» в 1973 году. Едва книга вышла в свет, я познакомился с замечательным человеком Саввой Тимофеевичем Морозовым, родным внуком и полным тезкой знаменитого фабриканта, щедро финансировавшего революционное движение. Получив от него в дар книгу «Широты и судьбы», тоже о полярниках, изданную за несколько лет до моей, я стал просить у него прощения за невольный плагиат. И Саввушка меня сразу же простил. Когда же я рассказал о неприятнейшем открытии своему редактору в издательстве «Знание» Николаю Федоровичу Яснопольскому, неожиданно услышал от него следующее:

– Да будет вам убиваться. Ну широты, ну льды, ну судьбы… Я вам больше скажу. За полгода до вашей книги я редактировал брошюру о первом нашем атомном ледоколе «Ленин». Знаете, как она называется? – «Льды и судьбы»! Когда я прочитал вашу заявку на такое же произведение, то сперва решил просить вас изменить заглавие, а потом не стал этого делать. Почему? – По самой простой причине: мне такое название нравится! Я рассудил так: раз вы предлагаете, значит, той брошюры не знаете. А раз не знаете, значит, с вас взятки гладки, оставайтесь спокойненько в полнейшем неведении.

Вот так я и жил. Дождался первой «арктической» книжки, через четыре года в том же Политиздате еще большим тиражом вышла брошюра «Разгаданный полюс» (история открытия Северного полюса), почти одновременно – «Льды и судьбы». Меня приняли в Союз журналистов СССР, и отныне я уже мог без зазрения совести считать себя законным полярным корреспондентом журнала, сделавшегося мне родным. Настолько родным, что меня стали регулярно приглашать во все редакционные поездки, так называемые выездные «круглые столы» – встречи с читателями, организуемые обществом «Знание». Это были поездки и в научные городки Подмосковья, и в крупные города Урала, Украины, Средней Азии. В Средней Азии, умирая от жары в апреле (!), мы стойко «отрабатывали» свою программу в Ташкенте, Душанбе, Нуреке, Ленинабаде.

Последний город мне запомнился особо. Во-первых, там произошла теплая встреча в местном педагогическом институте (или училище), где почти не было русских студентов, но прелестные таджички и узбечки, с малым вкраплением юношей, на прекрасном русском языке на протяжении многих часов выказывали неожиданный интерес к различным научным проблемам: физиологии мозга, кибернетике, мировым природным катастрофам, Сталинградской битве, современным исследованиям в Арктике (умолчу об авторе данного сюжета).

И, во-вторых, в Ленинабаде, на берегу, не скажу «прекрасной», однако Сырдарьи, я испытал исключительное чувство благодарности к незнакомому человеку. Ведомые отличным знатоком Средней Азии, доктором биологических наук Митей Сахаровым, он же поэт Дмитрий Сухарев, мы отправились спасаться от зноя в приречную чайхану. Ее хозяин с улыбкой и поклонами мгновенно подал нам чайники с чаем и кипятком, блюдечко с леденцами и расписные пиалы. Их было четыре на нас, пятерых. Только собрались попросить еще одну, как он исчез, а потом вновь возник. В руке у него был стакан.

– Возьми, пожалуйста, – протянул он мне стеклотару. – Понимаем, тебе пиала неудобно пить, хватать некуда. Здесь у меня стакан нету, дома – есть. Думал, быстро исбегаю, туда-сюда, ты подождешь пока. Бери, пей, пожалуйста.

Все мы, пятеро, были потрясены такой сердечностью, таким пониманием и деликатностью человека, чьим именем нам почему-то не пришло в голову поинтересоваться. А он удалился за цветастую занавеску и не появлялся до конца нашего затянувшегося допоздна чаепития. Очередное изумление мы испытали, услыхав, сколько с нас следует:

– Тридцать шесть копеек, заварка называется, кипяток – не берем, конфеты – угощаю вас, – и он прижал обе руки к груди. Нам же не удалось уговорить его взять хотя бы рубль!

Уходя, мы пообещали назавтра снова прийти сюда, часов в шесть. Наградой нам на следующий день было такое зрелище: на пороге чайханы стоял он, вглядываясь в даль и, едва завидев нас, с воодушевлением вскинул вверх руку, в которой был зажат вчерашний стакан…

Иногда я «изменял» своему журналу – писал очерки и делал переводы для «Вокруг света» и даже опубликовал, неожиданно для себя, несколько сказок о Братце Кролике, переведенных мною по заказу академического издательства Восточной литературы. Попутно работал над главой о климате Новой Земли для большой монографии о природе и оледенении этого архипелага. Этот коллективный труд вышел малым тиражом в конце 60-х годов, и на том я поставил точку как географ-профессионал. Но от географии никуда не ушел.

Брал интервью у специалистов по загрязнению воздуха, потом перебросился на грязные стоки химкомбината в украинском Северодонецке. Поехал туда вместе с фотокорреспондентом «Знание – сила» Витей Брелем, и наш репортаж об увиденном получил название «Города и воды» – очередное заимствованное у классика советской литературы Конст. Федина! Но это были лишь зигзаги – я сохранял полную верность Арктике и льдам. Потому-то с радостью отправился во льды… Кавказа. Там, в Безенгийском ущелье и на подступах к Казбеку, на леднике Гергети, работал небольшой гляциометеорологический отряд кандидата географических наук Давидович, моей славной Натиньки.

Шел 1970-й год, я уже имел за плечами двухлетний стаж самостоятельных дальних командировок и бестрепетно отбыл в новую для себя природную среду – в горы. Я настолько осмелел, что поехал, даже не убедившись, что Наташа уже спустилась с ледника и находится в селении Гергети на окраине известного поселка Казбеги, в начале Военно-Грузинской дороги, – ведь они вполне могли перебраться в Безенги, и мне пришлось бы рыскать по Северной Осетии и Кабардино-Балкарии в их поисках. Повезло, я без задержек прилетел в Минводы и к вечеру того же дня добрался на такси и попутных частных машинах до Гергети, преодолев около 400 километров шоссе. Наташин отряд был здесь.

Она принялась расспрашивать меня о семилетием Мишке, оставленном на попечении тети Сони. Я же стал интересоваться, где в данный момент находится Казбек, то ли вторая после Эльбруса, то ли третья после Эльбруса и Дыхтау вершина Кавказа. И узнал, что можно прожить у самого его подножья и неделю, и две, и не увидеть закрытого облаками исполина. Мне повезло с погодой, и на третий день «Казбек, как грань алмаза, снегами вечными сиял» перед самым моим носом!

На леднике Гергети, страшном, разбитом трещинами, в одной из которых за год до того погиб один гляциолог из Наташиного института (он слыл опытным альпинистом, однако допустил малую оплошность и сорвался в пропасть), мне не пришлось побывать, работы там сворачивались, уже наступал сентябрь. Мы перекочевали в Безенгийское ущелье, на одноименный ледник. Разбили там палаточный лагерь, и Наташа с коллегами приступила к «рутинным наблюдениям». Я же бродил по бортам долины, окаймляющим ледник, любовался природой высокогорья (как-никак более трех тысяч метров над уровнем моря), вдыхал ароматы альпийских лугов. И однажды…

Мне и прежде попадались на пути могилоподобные холмики с воткнутыми в них дощечками, на которых значились не имена, а цифры – так географы и геологи датируют различные эпохи оледенения, моренные отложения, свидетельствующие о стадиях былого наступания и отступания того или иного ледника. Я уже привык к тем «могилам» и не вздрагивал при их виде, однако сейчас все обстояло иначе: я наткнулся на альпинистское кладбище под странным названием «Миссес-Кош» (впоследствии мне никто так и не мог толком объяснить происхождение этого слова, связано ли оно с некой миссис, либо звучит по-местному, то ли по-кабардински, то ли по-балкарски). Располагалось оно в скалах неподалеку от альплагеря «Безенги», в те дни уже закрытого в связи с завершением сезона восхождений.

Это стало одним из самых сильных потрясений в моей жизни, отнюдь не плавно-безмятежной. На крутых каменных обрывах я насчитал около тридцати (воображаю, сколько их на сегодня!) молодых лиц, смотревших на меня с овальных эмалевых фотографий, рядом с каждым портретом был надгробный текст. Здесь покоились тела разбившихся, замерзших, задохнувшихся в лавине альпинистов, бывших журналистов, физиков, художников, кинооператоров, инженеров, мастеров и заслуженных мастеров спорта, отцов и матерей одного, двоих, троих детей. Все они причинили неизбывное горе своим многочисленным близким во имя пресловутого самопреодоления, самоутверждения и прочих гибельных для человека категорий!

Несколько часов я сидел у подножья той скалы, Наташа забеспокоилась, прибежала туда, и я провел с нею первую антиальпинистскую беседу. Она сопротивлялась, говорила о великолепных душевных качествах этих супергероев, кричала, что, как поет Высоцкий, «так – лучше, чем от водки и от простуд». И тут я ее поймал, спросив, отдала бы она Мишку в альпинисты, а в нашем сыне в то время уже во всю пробуждалось «семейное». Он обожал путешествовать и года через три уже отправился на ледники Кавказа вместе с мамой (а кончилось все это, естественно, поступлением на геологический факультет). Так вот, я задал этот простейший и одновременно весьма коварный вопрос. Ответ был таков:

– Нет, ни в коем случае!

Ну, я досыта повоевал с «лицемеркой», до хрипоты декламировал Роберта Рождественского:

 
Хочет он, чтоб другие парни
За него ночами не спали,
Хочет он, чтоб другие гибли
Под пробитые пулями гимны.
 

Значит, товарищ мать, пусть другие дети других родителей ломают себе позвоночники на всех этих Шхельдах, Шхарах, Ушбах, пусть их крики влетают с ужасом в чьи-то уши: по рассказам тех же гляциологов, предсмертные вопли сорвавшихся с двухкилометровой ледяной крутизны страшной «Безенгийской стены» долетали до экспедиционного лагеря за двадцать с чем-то километров…

Мы едва не рассорились, я категорически отвергал любые доводы «за альпинизм», противопоставляя им единственное: не должны люди гибнуть в мирное время ради удовлетворения собственных прихотей. Не существует, орал я, никаких страховочных приспособлений, гарантирующих безопасность скалолаза. Любая веревка рано или поздно перетрется, любой «костыль» вырвется из гнезда, любой сейсмический толчок в Гималаях непременно отзовется и на Памире, и на Кавказе, и даже в совсем уж не высокогорном Крыму – и тогда грош цена всяким сверхпрочным нейлоновым канатам, железякам, шипам на ботинках и т. д.

И вообще, заключил я, со Стихией не борются, к ней в лучшем случае приноравливаются, если угодно – приспосабливаются или укрываются от нее, но ни в коем случае не лезут на нее с поднятым забралом, не грозят ей залихватски кулаком (дескать, «мы не раз отважно дрались, принимая вызов твой, и с победой возвращались», так сказать, восвояси, в свою тихую гавань, заводь или что там еще!). Словом, любительскому альпинизму отпускников-интеллектуалов решительное нет!

Разумеется, продолжал я спор с женой (и, чего уж там, с самим собой), альпинисты-профессионалы стране и миру необходимы: воины, топографы-высокогорники, спасатели. Их надо готовить, им надо повышенно платить, ведь их работа под стать профессии летчика-испытателя, невероятно рискованная, грозящая подчас, увы, гибелью, причем шанс погибнуть у них в мирное время, на мой взгляд, выше, чем у кого-либо другого. Но лезть на погибель в считанные недели отпуска, обрекать на страдания близких – это, по-моему, запредельный, подлейший эгоизм.

Кажется, я тогда плакал, глядя на прекрасные лица с фотографий. Зачем, во имя какой воистину святой цели отдали они жизни? Чтобы их родные и друзья утешались потом песнями Визбора и Высоцкого, действительно талантливыми и много объясняющими? Например: «Лучше гор могут быть только горы»; «Если друг оказался вдруг…»; «Нет алых роз и траурных лент, и не похож на монумент тот камень, что покой тебе подарил»? Решили убедиться в том, на что способны – и кровью оплатили любопытство, так надо ли самоутверждаться такой ценой? Преодолеть себя, как написала однажды в газете моя добрая знакомая Лидия Ивановна Графова, можно и на асфальте, для этого не нужно идти ни к Северному полюсу, ни на Эверест. А я добавляю: «Брось курить, брось пить и безобразничать – это ли не высшая победа личности? И помни, что ты, сукин сын, здоров и обладаешь двадцатью шестью степенями свободы собственных рук, кои имеются в наличии далеко не у каждого!»

Наташа увела меня с кладбища, мы оба замолчали и долго не возвращались к болезненной теме. Тем более, что уже на следующий день испытали фантастические, ни с чем не сравнимые ощущения: на вертолете Ми-4, взлетевшем с площадки в окрестностях Нальчика (мы туда прибыли на машине), группа гляциологов и я вместе с ними совершили облет Большого Кавказского хребта на пространстве между Эльбрусом и Казбеком!

Когда говорят: «это нельзя описать словами», полагаю, имеют в виду именно то, что видели и испытали мы. Машина в течение восьми часов, с краткой заправкой бензином в одном ингушском поселении, летала на самой малой высоте над кавказскими вершинами, над горными склонами, над всеми без исключения ледниками и ледничками, спускающимися с Главного хребта на север, в Россию. Гляциологи фотографировали их, отмечали на карте перемены в их очертаниях, отмечали наличие снега на их поверхности, степень их загрязненности камнями и пылью, расположение трещин и ледопадов. И все, что я видел и слышал во время этого сказочного полета на ковре-самолете, слилось в моем сознании в единое ликующее кабардино-балкарско-северо-юго-осетинско-карачаево-черкесско-чечено-ингушское слово! Именно это я и попытался позднее передать в репортаже «Кавказ подо мною», напечатанном в «Знание – сила» в начале 1971 года. Были там и некоторые мои размышления об альпинизме. Вот за это я и получил по зубам.

Журнал «Журналист», издание газеты «Правда» (читай: «особа, приближенная к ЦК КПСС»), опубликовал разгромную рецензию на мой репортаж и на заметку «В горах» корреспондентки «Комсомолки» А. Левиной. Ей досталось в первую очередь, мне как бы в довесок. Автором рецензии был журналист и давний туристско-альпинистский деятель Евгений Симонов. Он постарался не оставить от нас даже снежной пыли, с первых же строк обезоруживая потенциальных оппонентов грозными напоминаниями такого толка: Советский Союз – могучая альпинистская держава, лучшие люди страны, писатели-поэты (Николай Тихонов), академики (А. Александров, А. Летавет, В. Векслер), не говоря уж о докторах-профессорах, лауреаты Ленинской и Государственных премий, отважные летчики, географы, геофизики, другие профессионалы-интеллигенты всегда были в рядах альпинистов. «Директивы XXIV съезда КПСС по пятилетнему плану предусматривают осуществить мероприятия по широкому развитию туризма» – таков был окончательный приговор автора рецензии А. Левиной и З. Каневскому.

В письме-ответе в редакцию «Журналиста» я написал как возражения, по-крупному и по мелочам, так и замечание, что тов. Симонов мог хотя бы мимоходом упомянуть, что на две трети, если не больше, мой репортаж посвящен не альпинистам, а гляциологам.

На этом сюжет оборвался, из «Журналиста» не последовало никакой реакции, я больше не предпринимал попыток «дискредитировать советский альпинизм». Мысли, однако, никуда не делись и за последующие четверть века не претерпели никаких принципиальных изменений. Каждый раз, слыша о чьей-то гибели в горах, я с содроганием вспоминаю урочище Миссес-Кош и думаю: «Сколько же там прибавилось фотографий?» Но достоверных цифр на сей счет нет, число погибших горовосходителей спокон века считалось одним из наиболее охраняемых секретов государства. Об этом я слышал от самих альпинистов.

С необъяснимыми, а точнее сказать – очень даже объяснимыми, чувствами я наведывался в Мурманск и особенно в Архангельск, откуда уезжал с Наташей в свадебное мореплавание на многолетнюю новоземельскую зимовку. В Архангельске я участвовал в уникальной экспедиции, совсем не похожей на обычные географические, хотя и возглавлявшейся географом. Евгений Николаевич Цыкин окончил геофак на несколько лет раньше нас, работал с Наташей в Институте географии, занимался разработкой новейших методов гляциологических исследований и вместе с женой Галей, тоже гляциологом, нередко бывал в тех же экспедициях в Кавказском высокогорье, что и Наташа.

Женя «навязал» мне свою дружбу еще тогда, когда я ждал ампутации рук в 57-й больнице в Измайлово и трогательно привязался ко мне. Он неожиданно явился в больницу, хотя виделись мы с ним всего один раз перед нашим отъездом на Новую Землю, и сказал по-книжному и в то же время необычайно искренне:

– Позволь мне дружить с тобой. Если забыл, то меня зовут Женя, я из Наташиного института. Решил спросить у тебя, чем могу быть тебе полезен. Я любые железки могу приспосабливать к делу, любые усовершенствования вносить – в протезы твои будущие, например…

На следующий год после моих вояжей на ЗФИ Женя предложил мне поехать с ним в Архангельск:

– Я тут кое-что придумал для борьбы с ледяными заторами на реках. Надо проверить.

Многие города мира боятся весенних паводков. Но в наших северных городах их опасность особенно велика. Весной на юге начинается подъем воды, волны весеннего половодья мчатся на север со скоростью нескольких десятков километров в сутки, в бесчисленных рукавах и протоках дельт возникают могучие заторы из смерзшегося всторошенного льда, все прибывающая вода стремительно поднимается в результате подпора ледяной пробкой-плотиной и… в город, в его наиболее низкие районы может прийти большая беда. Все способы борьбы со льдом – от варварских взрывов и бомбежек до использования ледоколов, которые могут прокладывать каналы во льдах только в наиболее глубоких участках русла, – ненадежны, сложны, малоэффективны, опасны и чрезвычайно дороги.