Текст книги "Том 1. Новые люди"
Автор книги: Зинаида Гиппиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
Принцесса не умела не верить словам, она медленно подняла глаза и проговорила:
– Я почти угадывала это…
Потом они долго молчали; Челава – потому что испугался и не знал, что говорить дальше, а принцесса опять надеялась, опять хотела утолить свое сердце, почти умершее. И вообще, они не рассуждали больше о злом старике Времени, они точно стали бояться друг друга. Принцесса ждала.
X
Двор слишком рано переехал на север. Дни вытянулись и не давали места ночи, но по вечерам было холодно в пустом саду. Принцесса любила холод. Она тогда забиралась в лиловую комнату своего павильона, теплую, с громадными полукруглыми окнами до самого пола. Огня в комнату не подавали, но в окна светила неумирающая заря, а порою и бледные, яркие, дрожащие лучи северного сияния. Принцесса глядела на небо и думала, что, может быть, к ней еще придет ее счастье.
В один такой вечер явился Челава. Он ходил к принцессе аккуратно каждый вторник и среду.
Последнее время вторники и среды у него как-то перевесили другие дни, чем он был отчасти недоволен, а отчасти и доволен. Хотя он и неясно понимал, чего хочет принцесса, однако чувство, его волнующее, давало ему некоторое удовольствие; и он даже решился признаться в любви, тем более, что признание его ни к чему не обязывало: жениться на принцессе было нельзя.
И когда Челава пришел в сиреневую комнату, освещенную неуловимыми небесными лучами, он стал на колени перед принцессой и произнес:
– Я вас люблю.
Принцесса посмотрела на него и ответила:
– Да? А я вас не люблю.
Челава хотел вскочить, весьма огорченный, но принцесса удержала его около себя.
– Постойте. Дайте мне сказать вам… Я давно ждала, когда вы меня полюбите. Вы меня любите, да? Так вот где наше оружие! С ним мы дойдем до света.
– Принцесса, но если вы меня не…
– Не нужно этого, – прервала принцесса радостно. – Я не люблю вас, но я лучше чем люблю, больше чем люблю, вы теперь мое единственное сокровище, счастье мое, ключ, который отопрет мою темную комнату… Дороже вас у меня ничего нет, пока я надеюсь…
Она прошлась по комнате. Тяжелый шелк ее платья свистел и шелестел по коврам; на серебряные волосы падал из окон блеск северного сияния, зеленый и холодный. Челава следил за ее шлейфом без определенной мысли. Он опять не совсем понимал ее, но все-таки сердце его билось.
– Любите меня, – говорила принцесса, – любите меня такой любовью, которой еще никто не любил, любите меня одной, цельной, неразделенной и нераздельной любовью. Каждое мгновение вашей жизни пусть будет полно только любовью – и пусть не будет разницы между первым и последним мгновением. Такая любовь – чудо, и если есть чудо на земле – значит, есть еще много, много чудесного и прекрасного.
Очень понравились Челаве речи принцессы. Он стал понимать ее. Но и понимал тоже, что она безрассудна, и не все то сбывается, что хорошо.
Но он боялся сказать ей свои мысли. Ему больше нравилось обманывать себя вместе с нею, и, хотя это ему совершенно не удавалось, старался он исправно.
Когда зацвела сирень – принцесса сделалась еще милее и веселее, бледные щеки ее порозовели. Она не смотрела на тучность Челавы, она бежала ему навстречу, обнимала его, как свое дорогое дитя, усаживала подле себя и говорила:
– Ну что? Вы любите меня сегодня? Недалеко большая, великая любовь? Когда она придет? Скажите, когда она придет? Или она уже пришла?
Сиреневый сад благоухал. Они проводили спокойные и ясные вечера – и принцессе казалось порою, что злой старик почти побежден.
Она говорила своему собеседнику, что он должен знать, о чем она думает, хотя бы она и молчала, должен прийти, когда она хочет его видеть, хотя бы она и не звала его, должен быть грустен, хотя бы не знал, что и ей грустно.
Челава едва не ответил ей:
– Но как же я могу? ведь это же не в моей власти, этого не бывает на свете…
Но вовремя остановился и промолчал. Порою, возвращаясь домой, Челава тоскливо думал:
«Хорошо бы, если б так случиться могло, как она говорит… И все-таки я, значит, далеко незаурядный человек, если так воспринимаю прекрасные мысли. Только ум мой – шире ее, я вижу, что это лишь несбыточные мечты, расстроенное воображение… Да, хорошо бы… Только где же? Влюблен-то я влюблен, и даже весьма сильно, а только и похожего на ее речи я ничего не вижу…»
И он, грустный, шел в свой служебный кабинет.
XI
«Так оставить дело невозможно, – думал старый министр. – Она с ума сошла давно, а теперь последний смысл потеряла. И этот тоже… Чего доброго, женится на ней. Где мы найдем другую принцессу? Да и дурака моего жаль на вечные времена проводить. А теперь – что хорошего? Люди смеются, придворные косятся – и все это на министра… Нет, положу конец».
Скрепя сердце, старый министр решил принять важные меры. А так как он был очень умный человек, то и меры его оказывались всегда чрезвычайно уместными и удачными.
Пока принцесса, розовая и веселая, жила со своим призрачным счастьем, радовалась тому, чего у нее не было, старый министр, охая, вынул мешок червонцев, снарядил хорошенькую яхту и спросил Челаву, не хочет ли он покататься, повидать чужие страны, новых людей посмотреть и себя показать. У Челавы уши вспыхнули: давно ему хотелось попутешествовать, да отец денег не давал. Но… как же принцесса?
Отец ему объявил, что надо ехать скорее, а после он не даст ни яхты, ни денег; но как же принцесса? Отпустит ли она его? Подождет ли? Будет ли потом с ним так же ласкова? А если не будет, то найдет ли он другую принцессу, такую же милую и ласковую?
Слишком хотелось Челаве увидать мирские диковинки, но стыдно было и перед собою сознаться, что яхта его сильнее занимает, чем принцессины мысли. Стал он передумывать и перевертывать и дошел до того, что убедился, будто он для самой принцессы и для ее заветного счастья уезжает за море.
После этого он отправился к принцессе и все объяснил.
– Я чувствую, – заключил он, что хоть и люблю вас беспредельно, но в моей любви чего-то недостает. А как поеду я, и вернусь – у меня пророчество – так все недостающее сейчас и придет. Поверьте, дорогая, я единственный человек, способный на ту великую любовь, которой вы хотите. Другое «люблю» не нужно вам – и я увожу его с собою, далеко, и привезу настоящее…
Одним словом, прекрасно и убедительно говорил Челава, а принцесса молчала. Под конец она сказала, впрочем:
– Если можете – не уезжайте. Уедете – все кончится. На это Челава опять ответил целой речью, которой принцесса не слыхала.
Она молча поднялась, не оглянувшись вошла в павильон и заперла дверь.
Челава постоял, посмотрел, потом махнул рукой и сказал про себя:
– Ну, ничего; вернусь – так авось обойдется; а не обойдется – что ж? Все-таки я получу столько же, сколько теряю.
На этот раз Челава заблуждался: он терял гораздо больше…
XII
Почернели и вытянулись ночи, собрался двор и свита везти больную принцессу на южный конец земли.
Принцесса была так больна, что ее на руках внесли на палубу и положили в кресло. Няня от нее не отходила, а придворные дамы шептались между собой: «Немного пройдет времени, умрет наша принцесса».
Море шипело и пенилось у корабля, ни кусочка земли не было видно на горизонте. День близился к вечеру. Солнце опускалось.
Принцесса смотрела на волны.
– Знаешь что, няня, – сказала она тихонько. – Подними меня повыше, так, чтобы я видела пену у самой кормы.
Няня поставила кресло на возвышение. Принцесса обернула свое крошечное, вконец похудевшее, личико к морю, и брызги долетали до нее.
– Его называют вечным, – продолжала она как будто про себя, глядя на море. – А между тем оно только борется со стариком – и обмануто им. Бедное море! Оно каждую минуту изменяется, желая показать старику, что оно – очень покорное и даже не хочет идти против его законов. А старик смеется: пусть, мол, думает море, что меня обмануло! Пусть старается! А придет время – приду Я – и умрет оно, как все живое.
– Перестань, принцесса, родная, – взмолилась няня. – Опять ты себя тревожишь…
– Послушай, няня, ты думаешь, у людей разная судьба, разное счастье? Нет, няня, это кажется так, потому что у них силы разные; и по судьбе каждому силы даны. Поднимет один соломинку, другой дерево поднимет – и одинаковое усилие сделают, потому что второй сильнее. А у меня, няня, силы даны не по судьбе, не по желаниям. Глаза мои видят дальше, чем я могу дойти. И вижу свет – а приблизиться не могу…
– Милая моя, родная, – плакала няня, – что ты, не вставай… Выздоровеешь, придет время…
– Няня, пришло Время – смерть пришла. Я не боюсь смерти, я давно к ней привыкла, разве она не всегда с нами? Мы умираем беспрерывно, беспрерывно идет время, идет и проходит. Я рада, что я далеко от гадкой, покорной земли… И ухожу среди моря… Оно бедное, как я. Ухожу – а надежда моя не уходит. Есть такое, что есть всегда… И я найду… Я узнаю…
Сиреневая принцесса покорно опустилась на подушки своего кресла и умерла. Море шипело и пенилось. Столпились придворные у длинного кресла. Упала черная, южная ночь, и звезды сверкнули в глубине. Время шло и проходило. Но обращенное к небу – радостным и успокоенным казалось маленькое личико принцессы. Она точно хотела сказать: «Я знаю… времени не будет».
Совесть*
Будьте просты как дети…
Евангелие
I
С тех пор, как русскому языку меня учит тетя Зина, я очень полюбила писать и вовсе не делаю ошибок. Я или переписываю что-нибудь, или так записываю, что у нас случается. Теперь мы с тетей не занимаемся, потому что на даче надо отдыхать. Я бегать не люблю, сижу пишу или раскрашиваю, если только Таня не мешает и не зовет с собой играть. Она всегда сердится и плачет, если я нейду. Ей надо уступать, она маленькая, ей только восемь лет, а мне уж десять. Мама тоже сердится, если я в комнате; я очень толстая и она говорит, что я еще больше потолстею, если не буду бегать. А вот сама мамочка целый день лежит на балконе, читает книжки, а все-таки не толстая. Мы с Таней заберемся иногда на кушетку, играем с ней. Говорим:
– Ты у нас, мамочка, ленивенькая. – А она ничего, смеется. Вот тетю Зину все называют красивой; по-моему, мамочка гораздо лучше. У тети волосы совсем черные, брови такие густые, нос тонкий, и сама бледная. То ли дело мамочка: веселая, щечки розовые, на подбородке ямочка (мы всегда ее в ямочку целуем) и кудри белокурые. Только мама не любит с нами долго возиться: чуть мы разыграемся, сейчас нас отсылает:
– Идите к своим куклам!
А у нас и кукол нет. Какие все-таки странные эти большие! Они думают, что маленькие совсем ничего не понимают, кроме игрушек и кукол. А у нас с Таней тоже свои дела. И отчего, если мы маленькие, так все наше будет глупое и смешное? Вот кузен Петя, например, кадет, – он у нас в городе бывает по воскресеньям, – какой большой вырос, однако не понимает, что мы с Таней ему рассказываем: пыжится, таращит глаза, да пояс поправляет. И ничего не говорит, только:
– А? Как?
Значит, и большие не все умные.
Здесь нам очень нравится: в лесу растут грибы, есть терраса, а от террасы прямо идет длинная аллея; мы по ней любим бегать рано утром, как только что встанем; я тоже бегаю. Мама сердится, кричит: сыро! Это правда, что сыро, только там тень, и так хорошо пахнет. Сад здесь очень большой, и много разных дорожек и беседок. Когда фрейлен Минна ищет нас, чтоб учиться немецкому языку, – мы нарочно убежим и спрячемся, в кусты; она ходит-ходит по саду, кричит:
– Киндер!
Мы молчим, так она и уйдет. Потом мама спросит, был ли немецкий урок, мы скажем нет, мама сердится на фрейлен Минну, а мы рады. Я ее не люблю. И никто ее не любит, все над ней смеются. Она такая крепкая, белая, в синем платье и в больших бархатных туфлях, все вяжет что-то длинное, желтое и молчит. Мы ее редко и видим; отучимся – и идем в сад или в бабушкину комнату, куда фрейлен никогда не заходит.
Сегодня у бабушкиной белянки вывелись первые цыплята. Бабушка их спрятала в свою шубу в уголок. Они там попискивают и кушают яичко. Им тепло. Мы сегодня целое утро с цыплятами сидели. Бабушкина комната наша самая любимая, маленькая, уютная, на полу постланы дорожки, а на полке в углу большой образ с темным лицом, и горит зеленая лампадка. Если на улице жарко – у бабушки прохладней всех, а если холодно – у бабушки тепло. На столе всегда самовар и горшочек с медом, а в сундуке с розанами, где бабушкино добро, есть чернослив и изюм.
Бабинька у нас простенькая. У мамочки есть шляпки и вышитые платья – а бабинька любит ситцевые блузы с пелеринками и чепчики с оборкой, а когда идет в церковь, покрывается платком. Сама бабинька очень маленькая и добрая; она нас вечером укладывает в постель и рассказывает про царя Берендея. Тане эта сказка надоела, а я люблю. Я люблю тоже, когда чуть стемнеет, сидеть у бабушки: она вязку положит, очки снимет, облокотится на окно – и поет разные песни; голосок у нее тонкий и тихий, а песни все грустные, про голубков и незабудки.
Таня тоже слушает, мы ведь с ней всегда вместе.
II
Опять приехал этот противный Василий Иванович. И что он ездит? Мама его не любит. Только я слышала, она сказала: «С ним нельзя ссориться, он богатый человек».
А тетя Зина сказала:
– Да.
Я бы хотела, чтоб он обеднел и чтоб мы с ним поссорились. У него красные, широкие щеки и маленькие усы, завитые, точно у Жучки хвост, и такие же черные. Когда он смеется, усы раздвигаются и щеки блестят, как масляные. Меня он так противно зовет: «молодая особа». Какая я особа? – Я Наташа. И сам-то разве старый? Все говорят, что он молодой человек. Когда в гостиной сегодня зазвенели шпоры, мы с Таней очень огорчилась.
– Приехал-таки!
Мне всегда кажется, что Василий Иванович нарочно так ноги ставит, чтобы шпоры больше звенели. И когда это дядя Митя приедет? Он умный, самый умный. Мама говорит, что без него ее дела не могут делаться. Я его очень люблю.
До обеда мы Василия Ивановича не видали. Уехал верхом кататься с тетей Зиной. (Он верно злой; раз я видела, как он под столом тете Зине наступил на ногу; тетя ничего не сказала, но ей было больно, потому что она покраснела.) Тетя очень хорошая, только зачем она с Василием Ивановичем «нарочно» говорит? Каким-то тонким голосом и все нарочно. Когда Василий Иванович уйдет – она опять прежняя, а так я ее не люблю. Мы с Таней Василия Ивановича «бритой головой» зовем, у него совсем короткие волосы, щетиной.
Фрейлен Минна опоздала к обеду; она пришла из саду со своим желтым вязаньем и извинилась. Мы с Таней переглянулись и тихонько засмеялись, потому что она сегодня была особенно смешная: на зеленое платье надела красный платок. И все это заметили и стали с ней шутить. Мама сказала:
– Признайтесь, фрейлен Минна, у вас есть жених на родине?
Фрейлен Минна покраснела и ничего не отвечала, а Василий Иванович спросил:
– Это вы, верно, фрейлен, ему желтые чулки к свадьбе вяжете? Пригласите меня, когда венчаться станете. Только я, пожалуй, не доживу: через сколько лет вы кончите чулки? Да не конфузьтесь, фрейлен!
Тетя Зина смеялась и спрашивала:
– Неужели у вашего жениха такие длинные и тонкие ноги?
Мы все смеялись, и так громко, что фрейлен Минна вдруг вскочила из-за стола, вся красная, и убежала к себе. Я и Таня все еще хохотали, но мама сказала нам: «Довольно». Все замолчали. Обед был скучный. Только мы под столом толкали друга и тихонько посмеивались.
Я села красить у себя в детской, да вдруг подумала:
«Дай, пойду наверх, посмотрю, что теперь фрейлен Минна делает? Может, она сожгла свое вязание от стыда».
Таня была у бабушки. Тихонько, так что лестница не скрипнула, я влезла наверх в первую, темную комнату. Дверь к фрейлен Минне не была совсем затворена. Я на цыпочках подошла и взглянула, что делает фрейлен Минна. Она сидела у окна, подперев голову рукой, точь-в-точь, как бабушка по вечерам. На коленях у фрейлен лежало ее вязание и носовой платок, и я увидела, что она плачет. Она была в той же маленькой косынке и зеленом платье, но сделалась почему-то совсем не смешная. Нос у нее покраснел, и она тихонько всхлипывала, точно Таня, когда чем-нибудь очень огорчится.
Я вошла в комнату и сказала:
– Фрейлен Минна!
Она увидала меня и удивилась; может быть, она думала, что я опять стану смеяться.
– Вы не плачьте, фрейлен Минна, – сказала я, – мама на вас не сердится, и они больше не будут.
Но она вдруг заплакала еще сильней и что-то говорила, что стыдно так поступать с человеком, который за свой труд получает деньги, и еще многое говорила. Я поняла только, что ее очень обидели, и мне стало ее жалко. Я подошла к ней поближе и сказала:
– Вы простите, фрейлен Минна, нас с Таней: мы никогда больше не будем. И они тоже не будут, они не знали, я им расскажу, как вы огорчаетесь, и они ни за что не будут. А если вам вправду очень долго нужно вязать чулки вашему жениху, так научите меня, и я вам свяжу поскорее другой чулок.
Фрейлен Минна вдруг перестала плакать и посмотрела на меня; потом погладила меня по голове и сказала:
– Вы – доброе дитя. А там – не говорите обо мне ничего. Нельзя. Они богатые, а я бедная. Пусть.
Я не поняла.
– Отчего же нельзя? Что ж такое, что вы бедная?
Тогда фрейлен Минна мне объяснила, что мамочка может отказать ей, не давать больше денег и не кормить, а ей, фрейлен Минне, уехать некуда, потому что она еще не скопила денег.
У нее в самом деле был жених, только она рассказала мне, что вяжет ему не чулок, а шарф и что свадьба их будет не через десять лет, а через три года.
– Отчего же вы это все мамочке не скажете? – спрашивала я. – Она вас ни за что не прогонит и много денег даст…
Но фрейлен Минна покачала головой.
– Я не хочу… не надо. Все равно, я скоплю в три года… И она опять хотела заплакать. Я взяла ее за руку и сказала:
– Бедная вы, фрейлен Минна.
Она еще больше заплакала, потом встала, порылась в деревянной шкатулочке и достала гадкую, старенькую картинку.
– Вы доброе дитя, – сказала фрейлен Минна, – вот вам. Я сначала не хотела брать, потом подумала:
«Ведь это она от доброты; может, ей больше нечего дать…»
И мне стало еще жальче фрейлен Минну. Я поскорее схватила картинку и убежала, только на лестнице села в уголок и долго плакала. Я думала о том, что очень люблю фрейлен Минну и ее гадкую бедную картинку. Тане я ничего не сказала и картинку спрятала в пенал.
III
Мы долго качались в саду на качелях, а когда вернулись домой, было уже темно. Мама велела принести лампу. Мы с Таней сели на террасе на ступеньках и говорили о своих делах. Катя Лебедева, знакомая девочка, сказала мне сегодня, когда мы играли на кругу: «Хочешь, будем задушевными подругами?» – Мне было стыдно сказать «нет» и я ответила: «Хорошо». Мы рассуждали, что теперь мне нужно делать и что вообще нужно делать тому, у кого есть задушевная подруга.
Сначала мы не слушали, о чем толкует мама с тетей Зиной. Вдруг Таня сказала:
– Слышишь? Мама плачет…
И правда, мама плакала. Нам хотелось знать: о чем? Спросить мы не смели и стали слушать.
– Как же это, Зиночка, неужели ты совсем решилась? – говорила мама.
– Ну да, совсем, – сказала тетя Зина. – Я, право, не понимаю, о чем тут рыдать…
– Зина, да ведь ты его не любишь? Как же можно так?.. И мама стала еще больше всхлипывать.
– Ах, оставь, пожалуйста, – сказала тетя сердито, – мы с тобой не институтки, и ты сама отлично понимаешь, о чем тут речь. На твой счет я жить не намерена, а бегать по урокам – извини, надоело.
Она замолчала; мама только плакала.
– А впрочем, – сказала опять тетя, – и мне показалось, что она смеется, – если ты решительно не советуешь…
Но мама ее перебила:
– Нет, нет, ты как хочешь. Я советовать не могу… Что ж, Василий Иванович, кажется, недурной человек.
– Знаешь? – сказала я Тане. – Ведь это тетя Зина хочет жениться на Василии Ивановиче. Лучше бы она на дяде Мите…
Таня огорчилась, что бритая голова будет нашим дядей.
– Ничего, Таня, ведь он живет в Варшаве, верно, и тетю туда увезет. У тети будет много денег – ей даст Василий Иванович за то, что она за него выйдет замуж.
– Надо все хорошенько расспросить. Таня вскочила и побежала к маме.
– Мамочка, правда, что Василий Иванович выйдет за тетю и увезет ее в Варшаву?
Но мама рассердилась, сказала, что это не наше дело, и велела идти спать.
Отчего же нам нельзя знать, что тетя будет венчаться с Василием Ивановичем, и он ей даст много денег?
IV
Целое утро у нас головы болели. Сначала у меня заболела, потом и у Тани, – мы всегда вместе бываем больны. – Бабушка давала нам нюхать нашатырный спирт. К завтраку приехал Василий Иванович. Щеки у него страшно блестели.
Он привез тете большой букет с лентой.
Жучка наша пропала; уж мы ее искали, искали – Таня даже плакала. После обеда сидим на балконе за чаем – вдруг слышим, точно где-то мыши пищат. Мамочка велела Маше разузнать, что это такое. Маша полезла под террасу, да и кричит нам:
– Барышни, идите сюда, это Жучка наша, а у ней щенята…
Какие они маленькие, пестрые. Жучка их очень любит, облизывает. Им хорошо под балконом, точно в маленькой комнатке. Сквозь щели солнце светит, солома мягкая.
– Мы этого пестренького Рябкой назовем, хочешь? – спрашивала Таня.
– Да мы-то Рябкой, а может, Жучка его по-своему, не Рябкой уже назвала? Вот если б она умела говорить! Жучка! Любишь деток?
Их было целых девять. Жучка ласкалась и смотрела на нас грустно. Мы вылезли наверх. В это время мама говорила Маше:
– Так слышишь? Непременно сегодня всех утопи. Не выношу этого писка.
Маша сказала: «Слушаю-с» – и ушла.
– Мама, это ты про кого «утопить»? – спросила я.
– Да про щенят Жучкиных. Ведь видела сейчас.
– Как утопить? Жучкиных детей утопить?
– Конечно, куда же эту ораву собак.
– Мама, да разве можно? Разве они твои? Ведь они Жучкины! Что ты, мама!
Мама засмеялась.
– А вот увидишь, что можно. Ведь всегда же топят щенят… Да не плачь, я тебе в городе болонку куплю.
– Мама, не надо болонки, не вели тех топить! Мамочка, милая! Жучке такое горе! И за что их?
Я плакала, Таня тоже. Но мама велела перестать и строго сказала, что это все глупости и что «надо приучаться к порядку вещей».
– Ступайте сейчас же к себе и займитесь своими куклами. Пора отвыкать от прихотей.
Мы пошли на заднее крыльцо и сели там на ступеньки, пригорюнились. Если Маша понесет маленьких, думали мы, так увидим.
– Наташа, отчего это мама не понимает, что их никак нельзя топить? – говорила Таня. – Вот мы маленькие, а понимаем.
Уже почти стемнело. Вдруг мы увидали Машу. Она несла что-то в фартуке, а сзади бежала Жучка, махала хвостом и тихонько повизгивала. Мы сразу догадались, что это «их» несут. Я бросилась опять к маме, а Таня побежала просить Машу, чтобы она подождала. Мама была занята с тетей и говорила, когда я вошла:
– …Ну, визитное можно с малиновым плюшем… Что тебе, Ната? Что ты влетаешь, как сумасшедшая?
– Мамочка, она плачет… Нельзя у нее детей отнимать… Не вели, мамочка…
– Что такое? Ах, ты опять об этой собаке. Оставь меня, раз навсегда говорю.
– Мама, – сказала я и перестала плакать, – ну, а если б нас у тебя кто-нибудь утопил, когда мы родились?
Мама засмеялась, Василий Иванович тоже. (Он пришел и слушал, что мы говорим.)
– Вот сравнила! – сказала мама. – Тогда того человека посадили бы в тюрьму.
– А отчего же за Жучкиных детей не садят? Они такие же жалкие и маленькие.
– Молодая особа, – сказал вдруг Василий Иванович, ухмыляясь, и хотел притянуть меня за руку к себе, но я не далась. – Молодая особа! Вам рано знать эти условия жизни. Могу сообщить вам одно: люди – существа разумные, и их больше, чем животных; они, так сказать, победили животных и могут их убивать. А если б собак было больше, то случилось бы наоборот. Понялй-с!
– Да, потому что нас больше, и мы разумные, – надо убивать Жучкиных детей? Разве Жучке не так же горько, как если б нас у мамы отняли?
Мама сначала удивилась моим словам, потом страшно рассердилась, закричала и велела сейчас же идти спать. Я ничего не сказала и ушла. В детской Таня уже легла и плакала под одеялом. Я тоже разделась и пришла к ней на кровать. Мы ни о чем не разговаривали.
Отворилась дверь, я выглянула из-под одеяла, вижу – бабинька. Она подошла прямо к нашей кроватке и погладила нас по волосам.
– Полноте, маточки, глазки только портите. Вот, скушайте-ка на здоровье.
И она нам дала по половине твердого, коричневого пряника. Пряник был очень вкусный и от него пахло камфарой, потому что он лежал в бабушкином сундуке. Но мы не могли кушать от огорчения. Тогда бабушка сказала тихонько:
– Молчите, молчите: ужо завтра к Жучке на новоселье пойдем. Я ее с детками к Федору в сторожку велела положить. Там и солома есть.
Мы не хотели верить.
– Бабинька! Миленькая моя! Так они живы? Ты их отняла? Вправду, бабинька?
– Уж говорю: живы, значит, не вру. Да полно вам, экие сороки! Бабушку замучили!
Мы бабиньку совсем зацеловали. Едва-едва она нас уложила.
Таня заснула. Бабушка прибирала в комнате и заправляла лампадку, а я думала.
– Бабушка, – сказала я, – ведь не хорошо топить животных?
– Животное – тварь, милая, оно – тоже создание Божие. Его убивать грех. Всякое дыхание да хвалит Господа, сказано. Я тварь жалею.
– Бабинька, милая, вот ты говорила, если добрый человек умрет – его душа пойдет в рай, а злой – так в ад. А если собачка хорошая и добрая умрет, ей тоже будет награда?
– Что ты, что ты, матушка, – сравнила! У человека душа, а у скота нет души – пар. Издохнет собака – пар выйдет, вот и все.
– Как же это, бабушка? Отчего? Ведь собаки, как люди, тоже есть несчастные и счастливые. Отчего же ей за несчастье ничего не дастся?
– Господь так устроил, родная, – Его воля… Спи со Христом, мне идти надо.
Бабушка благословила меня и ушла, а я долго не могла заснуть. И «Отче наш» повторила, считала до ста – не сплю, все думаю.
И за что это во мне душа, а в Жучке пар?
И почему могут других убивать те, кого больше, и за это им – ничего? Как все странно и удивительно. Сама, сколько ни думаю – не могу понять; хоть бы дядя Митя скорей приехал. Он такой умный, он все знает, наверно, и это тоже он мне объяснит…
