Текст книги "Том 1. Новые люди"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

– А вот о чем. Сели? Прекрасно. Теперь извольте признаться, за что вы на меня гневаетесь? В чем я перед вами провинился?

– Вы? ни в чем.

– А за что же вы на меня дуетесь? Разве так прежде было?

– Прежде было не так.

– Так что же случилось?

– Я не хочу сказать, что случилось.

Платон Николаевич умолк на минуту. Ответы были коротки и определенны. Она не хотела сказать.

– Послушайте, – начал он снова, другим тоном, перестав шутить. – Скажите мне. Гораздо лучше сказать. Разве не весело, не славно нам было вместе? Может быть, вы слышали обо мне что-нибудь дурное? Или вам скучно стало, что я все ломаюсь, шучу, комедианничаю – будто и нет во мне ничего серьезного? Я знаю, это может опротиветь. Я сам себе иногда противен. Да ведь с вами я не всегда был такой. Вы меня не знаете. Я веселый, это правда, а в сущности я очень несчастный.

Аня встрепенулась.

– Вы несчастны? Отчего?

– Я скажу отчего. Вы хоть и девочка, а вот мне чудится, что вы это все поймете. Вы мою жизнь не знаете? Я как перст один-одинешенек. Мать там, тетка – ну что это? Еще хуже, потому что не понимают, а осуждают. И я не говорю: они правы. И они правы – и я прав. Вот послушайте. Они говорят: ты обязан служить, деньги зарабатывать, мать содержать. Я обязан – но если сил моих нет? Совсем душа не к тому лежит. Претит эта служба мне – я, как птица лесная, скиталец, комедиант, нищий, сам себе царь и сам слуга… Говорю: отпустите меня на волю, не ваш я, вы мне чужие – я вам чужой, не держите… Вот вы мне куда роднее, чем мать… Вы, потому поймете, что самой-то вам, знаю, не сладко… Вы как былинка малая, льнете и к Лидии к этой, и еще к кому-нибудь, пожалуй… Они все вам чужие. Человек человека если и хочет, то всегда только для себя. Мать за меня цепляется, боится, что уйду. И она права. Ведь обязан я ее содержать, обязан! Живи, волк, на веревке, сиди, цыган, в тюрьме!

В голосе его послышалась настоящая горечь. Лицо было печально, некрасиво и жалко. Аня вскочила с подоконника и обеими руками схватила его руку. Он взглянул в ее странное лицо и немного испугался.

– Знаете? – сказала Аня почти шепотом и сжимая его руку. – Вы не знаете, я вас слишком понимаю, я, может, сама цыганка…

Он опять посмотрел на нее и подумал невольно, что она, действительно, похожа на цыганку. На щеках был яркий румянец, за красными, как кровь, полуоткрытыми губами виднелась блестящая полоса зубов.

– Что Лидия? – продолжала Аня тем же шепотом. – Она меня не любит, как и все… А вы вот сказали, что я вам родная… Правда это? Если правда – то это для меня страшно важно, потому что я никому никогда еще не была родная. Это для меня страшно важно. Я вас благодарю, и я сама вас ужасно люблю, и жалею, и помогу, и понимаю – и, главное, ужасно люблю…

Худенькие ручки Ани обвились вокруг шеи Платона Николаевича. Он видел на своем плече, совсем близко, ее смуглое, вдруг необычайно похорошевшее, лицо со странными, тусклыми глазами, красные губы, которые что-то шептали, какие-то слова любви, – он растерялся, он не смел и не знал, что ему делать перед этим бессознательным порывом, неожиданным для нее, как и для него. Он, пытаясь освободиться, проговорил:

– Аня, милая, родная… Нельзя так…

– Все можно… Все… можно… – ответила она чуть слышно, не думая о том, что говорит. – О, все, если так, как я…

Она не договорила, потому что он чуть-чуть наклонил голову и дотронулся своими губами до ее нежных и горячих губ. Было несколько секунд тишины. Платон Николаевич выпрямился и слегка отстранил Аню. Она послушная, точно уставшая, покорно опустила руки и прислонилась к подоконнику.

– Нет, нет, – заговорил Платон Николаевич. – Вы сами не знаете… Вы ребенок… Конечно, я все это понимаю… И я сам виноват… Милая моя, девочка моя хорошая, я знаю, что я виноват…

– Вы ни в чем не виноваты. В чем же тут быть виноватым?

Он видел ее искреннее удивление и решительно не умел объяснить, в чем он виноват.

– Послушайте, Аня, я, может, и слабый, и гадкий человек, но я не подлец, не думайте, Бог ради…

– Да чем же вы гадкий, почему я это должна думать, если вы меня… любите, если я вам родная? – Она вдруг улыбнулась и стала похожа на девочку. – Я вспомнила, что мне никто не говорил: я тебя люблю – никогда; и вот раз я просила Лиду, чтобы она мне сказала; она говорила: «Конечно, я тебя очень люблю» – но мне было холодно и дурно, когда она это говорила.

Аня опять приблизилась, села рядом на подоконник. Небывалая радость сделала ей живой, почти болтливой.

– А вы так просто сказали, что я вам родная. Так просто – я сразу поверила. Вы не будете больше несчастны, потому что я вам родная и понимаю все… Главное, чтоб один человек любил другого. Без этого нельзя. А то, кажется, все есть, что только нужно, а этого нет – и ничего нет… Прежде я этого не знала, только скучала – я недавно это поняла…

Она опять усмехнулась.

– А мне Лида наговорила, что я дурно держу себя с вами, что вы можете подумать, что я в вас влюблена… Ну, я и стала такой… строгой. Влюблена – это гадкое слово, это Лидино слово. Но почему же нельзя, Господи, нам быть родными? Ведь это так до глубины души хорошо. Хорошо?

Платон Николаевич чувствовал себя несчастным, погибшим. Ему очень нравилась эта девочка, он почти решился… – но все-таки он еще ничего не знал… Много было соображений… Он опомниться не успел, она такая неожиданная… Он начинал бояться, зубы его стучали.

Вдруг на дворе послышались голоса. Хозяева возвращались домой. Аня вскочила, опять сжала его руки и, глядя ему прямо в глаза, шепнула:

– Завтра, пораньше, в сад приходите… Придете? Смотрите же… Я буду помнить.

И когда заскрипела входная дверь – Аня легко и быстро бежала вверх по лестнице. Каролина Петровна, впрочем, видела кончик мелькнувшего коричневого платья и пристально, сквозь очки, посмотрела на растерянное, почти глупое, лицо Платона Николаевича.

VII

В маленькой комнатке, с таким же окном у потолка, как во всем нижнем этаже, было очень жарко. На постели лежало слишком много перин и подушек. Сундуки и ларчики тоже не давали простору. Пахло коринкой, кофеем и еще чем-то, приторным, как пахнет в комнатах у пожилых немок, любящих хозяйство. Сама Каролина Петровна сидела на стуле, очень прямо, положив руки на колени, и, не мигая, смотрела на Платона Николаевича.

Это было вечером, после чаю. Лида с матерью пошли спать, а Каролина Петровна, заметив, что племянник тоже собирается скрыться к себе, позвала его на минутку в свою комнату.

– Я имею кое о чем переговорить, Платон, – объявила она.

Платон Николаевич пошел молча и теперь стоял перед теткой, ожидая ее слов.

– Сядь же. Вот на этот стул, визави со мной. Тебе удобно будет.

Опять наступило молчание.

– Я тебя позвала, Платон, – немного торжественно заговорила Каролина Петровна, – чтобы наконец серьезно с тобой переговорить. Слушаешь ли ты меня?

Платону Николаевичу было скучно и тошно на сердце. Но он покорно ответил:

– Слушаю.

– Ну, так вот что. Не буду напоминать тебе о крайнем положении твоей престарелой, больной матери и о том позоре, который ложится на тебя, здорового, взрослого ее сына, ее до такого положения доведшего. И она это сознает, – каково-то ей подобную благодарность от своего дитяти получать! Но все это тебе давно известно. Я принимаю участие в моей кузине и тебе. И я писала перед праздниками, что намерена устроить вашу судьбу окончательно, что тебе вообще пора жениться, и предложила тебе приехать на время в семейство, где я живу. Скажи мне теперь, что ты вынес из моего письма и на что ты рассчитывал, соглашаясь на мои предложения?

– Я думал… Я полагал… – смущаясь и путаясь заговорил Платон Николаевич, – что вы настолько добры… как были всегда относительно матушки… и принимая участие во мне… решили, что вообще мне хорошо бы остепениться… и что если найдется подходящая невеста…

– Если найдется… Вообще остепениться… Скажите, пожалуйста! Действовать на случай, действовать безрассчетно, безрассудно – не в моих правилах. Ты плохо себе уяснил смысл моего письма, я это давно вижу. Ну, а жениться ты, значит, не прочь?

Платон Николаевич оживился.

– Танточка, если бы я мог рассчитывать на вашу помощь относительно матушки… Ну, хоть первое время, пока что…

Если б вы обе согласились отпустить меня поискать работы или службы какой-нибудь по сердцу, на свободе – я бы, танточка, женился… Она мне и нравится, и вообще, так, чувствуется…

– Ты про кого говоришь?

– Да про эту маленькую, Анюту… Я думал – вы, танточка, знаете…

– А что мне тут нужно знать? Ты ей предложение сделал?

– Нет, я предложения не делал… Но так, вообще… Она мне нравится…

– Я вызвала тебя, Платон, имея для тебя в виду подходящую невесту, жениться на которой ты обязан, потому что своей женитьбой ты обеспечишь, успокоишь мать, а сам пристроишься. Я же твоей матери, ни тебе самому из заработка помогать не должна. Я устраиваю для тебя всякую возможность, а если ты обязанности не исполнишь, то я отступаюсь. Я сама бедный человек.

Платон Николаевич смотрел на тетку испуганно, еще не понимая.

– Мой план был и есть таков, – продолжала она – чтобы тебе жениться на Лидии Винниченко.

Платон Николаевич вскочил в ужасе.

– Как, на Лидии? Да что вы! Да это невозможно. Это не годится.

– Почему же? – спокойно возразила Каролина Петровна. – Вот послушай. У нее дом, тысяч шестьдесят деньгами да хутор хороший в Черниговской губернии. И после матери кое-что останется. Надо тут подумать. Ты делами будешь управлять, а нет – то и без тебя обойдемся. На хутор поедешь. Туда мамашу перевезешь. Умней этого тебе нельзя поступить.

– Тетушка, что вы! Мне Лидия не нравится. Да и не пойдет она за меня. И мать ее не отдаст. Что я? Нищий, ни положения у меня, отец был управляющим…

– Их тоже положение не генеральское. Что мать воображает за богача отдать – то правда. Ну, а я на что? Я все могу устроить. Лида же – девушка умная. Мы с ней давно переговорили. Ты ей весьма нравишься.

Платон Николаевич казался убитым. Голос тетки был решителен и тверд.

– Ты изъявишь согласие, и мы немедленно это и устроим. Теперь время, а то будет пост петровский. Мать твоя мне пишет и благословляет тебя.

– Послушайте, милая тетя, это невозможно. Я сознаю, что вы не обязаны, что я, негодный, обязан служить, кормить мать, что я, действительно, поступаю скверно… Ну я буду служить, постараюсь как ни на есть… Да не хочу я на этой жениться… Мне та нравится, Анюта, я лучше на ней женюсь… Что ж это? Ведь я не знал… И я ей тоже нравлюсь… Она же такая покинутая… Жаль мне, тетя!.. Голубушка, не заставляйте меня, я знаю, вы меня на все можете уговорить, не дайте мне ее покинуть, я этого не могу!

– Может быть, я сделала ошибку, не разъяснив тебе раньше моих планов. Но я не думала, что ты так неосмотрительно, ничего не узнав, начнешь завлекать молодую девушку. Но как ты предложения, говоришь, не делал, – то все это поправимо. Она себе женихов в своем кругу найдет. Кто ее сильно полюбит – возьмет и без приданого, и без имени. Нам она не годится; мы хоть бедны, да все семейство у нас честное. Анна же просто цыганки дочь, таборной цыганки. Ведь это всем известно. Дочку она отцу прикинула – а сама опять в табор ушла. И неизвестно где скитается. Из этакой семьи нам не нужно. Девушка, говорят, на мать и похожа. Ты ей сегодня нравишься, а завтра другой понравится. Тут на это смотреть нечего. Не ее, а тебя жалеть придется, если такую взять. Ее только смути – она сейчас готова. Тебе ее смущать не следовало.

Бедный Платон Николаевич опустил голову и лепетал бессвязно:

– Все-таки мне жаль… Какое мне дело – чья дочь… Разве она виновата? За что же я?..

До сих пор спокойная Каролина Петровна рассердилась.

– К чему это я с тобой говорю, в самом деле? Не я у тебя одолжения прошу! Делай, что знаешь. Женись на нищей девчонке. Бросай мать при дороге. Служить он будет1 Ищи, поди, места. Когда спохватился! А мать больна, ее в город, в Полтаву, надо везти, операцию делать. На какие деньги ее повезешь? Или так, околеть бросишь, сынок единственный? О нем же заботишься, он же гримасничает! Да не надо! Кто своих обязанностей не понимает – с тем я времени не трачу!

Она встала в негодовании. Платон Николаевич схватил ее за платье.

– Не уходите, постойте… Мы решим, мы подумаем… Зачем вы мамаше-то написали обо всем? Ну – мы подумаем… Как же так сразу?

– Не о чем думать. Кажется, ясно. Не хочешь – я напишу матери, чтобы и не ждала. Тут время не терпит. Надо решать.

Платон Николаевич молчал.

– А еще о жалости твердит, – язвительно произнесла Каролина Петровна. – Уж если родную мать не жалеет, так о чужих вспоминать не приходится… Ступай-ка, я спать ложусь.

Платон Николаевич пошел к двери. Но у порога вдруг остановился, обернулся, махнул рукой и проговорил:

– Что ж… И так – и иначе, все равно я буду подлец… Делайте со мной, тетя, что хотите. В ваши руки отдаюсь.

VIII

Аня ходила по зале, из одного угла в другой. Лицо ее было желто и не только не напоминало лица ребенка, но даже не казалось молодым. Это черты пожилой, измученной женщины. На висках лежали зеленоватые тени, углы рта опустились.

Три дня она не видала Платона Николаевича. Пробовала ходить вниз – но и там его не было, а Лида и Каролина Петровна так странно смотрели на нее и так холодно говорили, что она спешила уйти, ей было стыдно и нехорошо с ними. Ходила она в сад, где они часто встречались и куда, после вечера на лестнице, она звала его на другой день. Тогда он пришел, но почти не удалось поговорить, – к ним в беседку явилась Лида с работой. Все равно Аня была счастлива, потому что он сидел около нее, смеялся, шутил и порой смотрел с лаской. Что в глазах была к ней ласка – это она знала наверное. Потом они встретились случайно у крыльца, вечером; Аня кинулась к нему и только успела шепнуть:

– Верите мне?

Сейчас же стукнуло окно и голос Каролины Петровны позвал:

– Это ты, Платон?

Но все-таки тогда он сжал ее руку и проговорил:

– До завтра.

Завтра они не видались – и ни разу с тех пор.

Напрасно Аня бродила по саду, ждала у крыльца, на лестнице… Платон Николаевич будто нарочно прятался.

Дольше Аня ждать не могла. Она хотела знать, что случилось, должна была знать. Она предпочла бы убедиться, что он умер.

Шло время, боль в сердце сделалась так сильна, что соображения Ани стали бессмысленны и вещи, самые невозможные, казались теперь простыми и даже необходимыми, лишь бы они уменьшили муку.

Отца не было дома. Он вернется не раньше двенадцати. Все люди разошлись, было воскресенье, даже экономка Анфиса ушла. В доме было пусто и тихо.

Аня отправилась в свою комнату и села за стол. Она искала глазами бумаги – и не нашла. Она вырвала клочок с голубыми линейками из старой тетради и написала крупными буквами.

«Многоуважаемый Платон Николаевич! Умоляю сказать, что случилось. Умоляю видеть хотя на минуту. Я больше не могу вытерпеть. Мне очень, очень важно. Папы нет дома. Приходите ко мне, потому что в сад нельзя, идет дождь. Я вас понимаю, жалею, люблю – только придите. Я не умею сказать, как страшно мне важно, чтобы Вы пришли сейчас. Больше писать не могу. Любящая Вас Аня».

Конверта тоже не было. Аня сложила записку узко и заклеила старой облаткой. Потом позвала косую горничную, которая оказалась дома.

– Вот, снеси это вниз.

– Барышне или немке?

– Нет. Платону Николаевичу.

– Какому это?

– Да Платону Николаевичу! Барин там, ведь знаешь!

– Это племянник немкин, что ли!

– Ну да, да, Боже мой!

– Цыбастый такой?

Аня готова была потерять терпение. Наконец горничная ушла, повертев письмо и недоверчиво на него поглядывая.

Аня стала ждать. Она ходила по своей комнате взад и вперед, крепко сложив руки на груди, стараясь удержаться от дрожи и прислушиваясь. Но было совсем тихо. Прошло какое-то время – Аня даже не знала, короткое или длинное. За дверями послышались шаги и явилась косая горничная.

– Ну что? Есть ответ? – спросила Аня очень равнодушным голосом.

– Велели сказать – хорошо.

– Кто велел? Он сам?

– И не сам. Я сейчас, как спустилась – говорю Устинье: где барин? Она говорит: там. Я пошла, да прямо в немкину комнату. А он там и сидит, и немка с ним, и барышня ихняя белобрысая, а хозяйки, Степаниды Ильинишны, нет…

– Ну, и что ж ты? – замирая от непонятного ужаса, спросила Аня.

– Я сразу ему и отдала письмо. Спрашиваю, будет ли какой ответ? А сама смеюсь. И не знаю чего – а смеюсь. Тогда немка тоже засмеялась и говорит: скажи, говорит, своей барышне, что хорошо.

– А он что? Распечатал письмо, прочел?

– Уж не знаю. Как будто вертел, а читал ли – не знаю. И на немкины слова ничего не сказал.

Горничная собиралась пуститься в рассуждения, но Аня ее оборвала.

– Теперь ступай. И кровать делать не приходи. Сама сделаю.

Боль в груди не уменьшилась. Что это значит – «хорошо»? И не он сказал, а Каролина Петровна. Значит ли это, что он придет?

Да, он непременно придет, потому что нельзя же дольше выносить эту странную муку. Пусть Каролина Петровна читает ее письма, и Лида, пусть хоть весь свет; Ане все равно. Каролина Петровна прочтет, поймет, что так нельзя – и сама скажет ему, что непременно нужно идти.

И он сейчас придет.

Аня поспешно схватила гребенку и пригладила волосы. Потом подвинула кресло к столу. Убрала книги и тетради. Ее ухо уловило бы малейший шум – но шума не было. Аня села в кресло и ждала.

Шли минуты и часы. Порою Ане чудилось, что пробегали безмолвные тени по сумрачным стенам, еле освещенным зеленой лампой. Порой за дверью, в темных пустых комнатах кто-то возился, шуршал и лепетал – но это все были нечеловеческие звуки и нельзя было их принять за шум шагов. Дождь утих. В окна теперь смотрели невинные и равнодушные звезды.

Аня без борьбы, только с удивлением, отдавалась боли в сердце, точно ребенок, которого несправедливо наказывают. Часы пролетели, как минуты, она их не заметила, изумленная силой своего страдания. Когда она очнулась – было уже половина третьего. Он не пришел. Аня встала и приблизилась к постели. Ей показалось, что дверь из пустых комнат шелохнулась и беззвучно приотворилась. Она подошла ближе – дверь была заперта. И только глухо, за стенами, послышались чьи-то быстрые-быстрые, легкие шаги, точно кто-то стремительно пробежал и скрылся.

Но Аня не чувствовала прежнего страха. Теперь у нее в душе было пусто и темно так же, как в тех комнатах рядом.

Она легла в постель и погасила зеленую лампу. Скоро пятна окон стали виднее. В комнате наступили серые, глухие сумерки. Потом серая пыль стала розоветь, все пояснело, и первый луч солнца, длинный, острый и красный, упал на стену. Аня все лежала с открытыми глазами и подумала, что уже не заснет. Но когда день совсем наступил, птицы защебетали в саду и петухи запели на дворе – она вдруг заснула, незаметно, крепко и тихо, точно умерла или опустилась на дно глубокого колодца.

IX

Ее разбудил стук двери.

Косая горничная вошла с кувшином воды. Аня поглядела на нее еще без мысли, ничего не вспомнив, и хотела опять закрыть глаза. Но выражение лица горничной удивило ее, и она приподнялась на локте.

– Чего ты? – спросила она невольно.

Горничная не могла удержаться от смеха. Вид у нее был довольный и таинственный.

– О чем ты? – повторила Аня.

– Уж и заспались вы, барышня! Ведь второй час. Папаша одни позавтракали и уехали. А у нас-то дела! Что только творилось, Царь Небесный!

– Да говори, какие дела?

– Вы не поверите, барышня. Ведь немка-то хозяйскую дочку со своим племянником окрутила! Да ведь как, уходом, в тайности! Ловкая, нечего сказать! Утром пошли они втроем будто на прогулку, а вместо того в церковь – да и готово! Глядь, уж молодые под ручку назад идут, а сама-то немка притаилась где-то, пока не обойдется. Хозяйка, Степанида Ильинишна, как начнет ругаться, как начнет ругаться, даже почернела вся, думали, кондрашка ее хватит. Метила дочку за генерала, а гляди куда попала. Немкин племянник шатущий. От такого-то богатства! И уж вот ругалась! С соседних дворов пришли. И прокляну, и вон, и всяко! Очень занятно было. Дочка все молчит, потом взяла мать за руку, повела в спальню, да и заперлась с ней там. О чем говорили – кто их знает, а только потом мать вышла словно шелковая. И простила, и за угощением послали, теперь такой пир – страсть! Мы все поздравлять ходили. Шампанское. И немка выискалась, сидит, как королева. Ишь ведь, хитрая.

Аня не проронила ни слова. Но когда горничная кончила, она вскочила с постели и быстро начала одеваться. Она спешила. Надо было идти, действовать, сказать им все прямо в глаза, чтобы они поняли, что так нельзя. Или это неверно, неправда – или слова ее как громом поразят их, они будут каяться и плакать – потому что ведь нет же в мире такой несправедливости…

Сознавая не совсем ясно, как она будет действовать, Аня сбежала с лестницы и отворила незапертую дверь в квартиру нижнего этажа.

Аня остановилась на пороге залы. Тут за столом сидела вся семья. Каролина Петровна, красная, торжественная, даже без очков, толстая Степанида Ильинишна, Лида, с розовыми пятнами на хорошеньком личике, – все они казались довольными, без тени смущенья и неправоты. Только Платон Николаевич был немного выбит из колеи; но и он старался ободрить себя улыбкой – ведь теперь уже все равно.

Аня пристально взглянула на Платона Николаевича. Он вдруг показался ей маленьким и далеким, совсем другим. Она почувствовала, что никакие ее слова, будь они истинны, как Божьи, не заставят этих людей каяться и плакать. Они хорошо устроились, что их теперь смутит?

И Аня, в первый раз в жизни, сделала над собой великое усилие – сдержала негодование и боль, с которыми шла сюда, и не сказала ни слова. Несправедливость жизни была перед нею – и Аня ей покорилась, потому что так следовало.

Лида подбежала к подруге.

– Ты поздравить меня пришла? Видишь, как все неожиданно случилось!.. Садись сюда, садись…

Аня поцеловала Лиду и села за стол, рядом с Платоном Николаевичем. Она отпила шампанское, поставила бокал и странно улыбнулась.

Платон Николаевич бросил на нее испуганный взор.

Но Аня, наклонившись к нему, проговорила снисходительно, угадывая его мысли:

– О, не бойтесь! Я не сделаю вам ничего дурного. Я теперь даже не хочу вам дурного. Разве стоит?