Текст книги "Хлеба и зрелищ"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Уве устроил нам целое представление: невзирая на поздний час и на то, что Карла так и осталась стоять у входа, прислонившись к дверному косяку, он водил нас по залу, как заправский экскурсовод. А Карла продолжала стоять: на лице – скука, во рту – мятные пастилки. Я как сейчас слышу голос Уве Галлаша:

– Уважаемые дамы и господа, перед вами совершенно исключительная машина, машина – уникум! Вы, конечно, согласитесь, что до сей поры методы обезглавливания оставляли желать лучшего. Воистину, это дело влачило жалкое существование. Доходило до того, что вместе с головой рыбы зачастую отсекался и кусок филейной части. Мы не пожелали терпеть это, уважаемые дамы и господа, и сочли своим долгом сконструировать автомат, который обезглавливает на уровне современной науки. Взгляните! В это отверстие поступает треска, рабочий нажимает на педаль, и рыба почти бесшумно идет под нож! А теперь обратите внимание на наши ножи. Наши ножи, уважаемые дамы и господа, не обвинишь в том, что они односторонние. О нет! Не обвинишь их и в том, что они, так сказать, рубят с плеча. Наши ножи задерживают рыбу, измеряют ее и обезглавливают элегантным круговым движением. Сами видите, какими многосторонними талантами они обладают…

До сих пор я помню речь Уве Галлаша. Помню все так, будто это происходило только вчера, слышу каждое его слово, вижу, как все мы стоим у этих машин, у этих зловещих автоматов; у машины, вынимающей кости, у машины, разделывающей рыбу, у проволочных плетеных коробов для отбросов и у чудо-гильотин. Стоим и не знаем, смеяться нам или плакать. Галлаш водил нас по всему залу, показывал, объяснял. Одна только Карла не шевельнулась, она так и осталась стоять, прислонившись к косяку. А потом, когда мы немного освоились и перестали пугаться, Галлаш опять привел нас к двери, где стояла Карла. Там был еще один автомат – для разделки рыбного филе. Голос Уве стал громче, он хотел, чтобы его услышала Карла. Я чувствовал, что он изо всех сил старается рассмешить не только нас, но и Карлу. Уве включил автомат, невидимый мотор загудел, лента конвейера, грохоча, сдвинулась с места. Но вдруг что-то заскрежетало и хрустнуло, словно сломалось… Тут и произошла эта история. Она случилась вот как: Уве нагнулся, сунул руку в неширокую темную трубу, где были укреплены ножи. Возможно, он просто хотел привести в движение остановившийся конвейер, но, возможно и другое, – возможно, он совершил нечто такое, что никто от него не ожидал… Как бы то ни было, в ту секунду, когда лента конвейера остановилась и Уве сунул руку в трубу, автомат снова заработал… Уве даже не вскрикнул и не упал в обморок. Он выпрямился, и дрожь пробежала по всему его телу. Только вытаскивая искромсанную руку, он застонал и пошатнулся. Берт и Альф подхватили его. Вся рука до локтя превратилась в одно сплошное кровавое месиво. Я вспомнил, что делали со мной, когда на берегу под зеленым выступом дамбы разорвалась мина и покалечила мне руку, и поступил так же – крепко перетянул проводом верхнюю часть руки Уве. Пока я перевязывал ему руку, его держали, а он лязгал зубами от холода. Лицо его покрылось мертвенной бледностью, глаза он зажмурил. Карла тут же подбежала к нему. Поступок Уве не ужаснул ее, она просто испугалась за него. Взяв его руку, она поворачивала ее из стороны в сторону; в кровавой ране торчали клочки материи. Пока я возился с проводом, Карла связала наши носовые платки и кое-как наложила повязку. Кто-то из нас – не помню, кто именно, – побежал к сторожу. А потом все пошло очень быстро… Гулкие шаги во дворе, шелест шин кареты «Скорой помощи».

– Как это случилось, господин доктор?

Как это на самом деле случилось?

Уве мог идти без посторонней помощи. Положив здоровую руку Карле на плечо, он, пошатываясь, шагал по двору к проходной, где его поджидала «Скорая помощь». Сперва в машину вошла Карла, потом Уве; они сели совсем близко друг к другу, так близко они еще ни разу не сидели, по крайне мере на моей памяти. Свет в машине горел, и я увидел, что Уве прислонился к плечу Карлы, чуть откинул голову назад и застыл в этой позе. Его лицо показалось мне скорее радостным. Быть может, я ошибся, не исключено, что все это мне померещилось, но я явственно читал на бледном лице Уве Галлаша странное в этой ситуации чувство удовлетворения. Это чувство было столь сильным, что Уве не мог скрыть его, несмотря на все старания… Машина уехала, но сторож никак не мог успокоиться, он подходил то к одному, то к другому и спрашивал:

– Боже, что приключилось с нашим доктором?

Именно после этого «приключения» Берт решил изменить свою жизнь. Альф сел за руль, все они простились с нами, а мы с Бертом пошли назад тем же путем вдоль стены сухого дока. Берт не знал, что ему делать. Он знал только одно – необходимо что-то предпринять.

– Я должен что-то изменить, – сказал он. – Не знаю только что. Может, тогда вся моя жизнь изменится. Лиха беда начало. Но я просто не знаю, что именно надо делать, старина. А ты знаешь? Или, может, ты думаешь, что мне уже вообще поздно менять свою жизнь? – Он остановился, подождал, пока я не подойду к нему вплотную, и посмотрел мне в глаза. – Говори же, старина!

Мы присели на стенку дока и, болтая ногами, продолжали разговор. Но я не знал, что ему ответить. Зато знал, чего он ждет. Сидя на стенке, я спросил:

– Зачем Галлаш это сделал? Конечно, я понимаю, на вид рана страшнее, чем на самом деле. И все же. Как по-твоему, зачем он подстроил всю эту историю?

Не задумываясь ни на секунду, Берт ответил:

– Несчастный случай. Ему просто не повезло, старина.

Тогда я спросил его, так ли он твердо уверен в этом. И он сказал:

– Да, я твердо уверен в этом. Если бы такая штука случилась с любым другим человеком, я бы не осмелился утверждать, что это всего-навсего несчастный случай. Но с ним был несчастный случай и ничего больше. Ведь он трус. Прислушайся внимательно к речам Уве, ты без труда заметишь, какого он о себе высокого мнения. Это наверняка был несчастный случай.

И тут я понял, что Берт ничего не изменит в своей жизни… Впрочем, ему и не пришлось ничего менять. Другие люди позаботились о том, чтобы она изменилась. Даже если бы Берт мог на что-то решиться, ему не пришлось бы принимать решение…

Позже мы выбрались из порта, и Берт остановил такси. Мы поехали в клуб. Клуб все еще был ярко освещен, неутомимые викторианцы сидели за столиками и вкушали легкую пищу, запивая ее легким вином. Председатель тоже оказался в клубе.

– Они меня не отпускали, Берт. Масса всяких обязанностей.

Разумеется, и «Снежная королева» сидела с ним. В тот вечер нам так и не представилось случая рассказать о несчастье с Уве Галлашем. Матерн приготовил для нас сюрприз, мы должны были сами отгадать, в чем он заключался.

– Сюрприз только для Берта. Нет, нет, не неприятная неожиданность, а приятная…

Но мы никак не могли додуматься, что уготовила Берту судьба. В конце концов Матерн открыл секрет.

– Пришло приглашение. Американское легкоатлетическое общество приглашает Берта участвовать в двенадцати забегах в Штатах, из них четыре – на закрытых стадионах. Конечно, вам, Берт, не придется ехать одному. Мы будем вас сопровождать. У меня есть дела в Штатах, а Ева поедет со мной. Тем самым два болельщика вам обеспечены. – С этими словами Матерн вытащил из кармана пиджака конверт и передал его Берту. С отеческой улыбкой на губах он наблюдал за тем, как Берт читает письмо.

Я думал, что Берт не поедет: ведь он хотел принять кардинальное решение! Но Берт согласился сразу, как только прочел письмо. Вскоре он уехал в Штаты. Нет, ему ничего не пришлось менять, как того требовали события в ночь после рекорда. Он просто решил отдохнуть от всего, дать себе время поразмыслить. С таким настроением Берт отбыл в Штаты. До сих пор помню все эти месяцы в редакции; мой рабочий день начинался с того, что я шел к ящику, где лежали сообщения телеграфных агентств. Не было ни минуты, когда бы я не думал о Берте. Я следил за ним по карте: Нью-Йорк, Чикаго, чемпионат университетов Калифорнии… Сообщения трех агентств, снабжавших нас информацией, я прочитывал от строчки до строчки. Но мне казалось, что все они слишком скупо повествуют о победах Берта. Их заметки я передиктовывал, соединяя воедино, дополнял собственной фантазией. Из турне Берта я сделал триумфальную поездку. Постепенно ко мне присоединились и другие газеты. Победы Берта стали победами ФРГ, забеги Берта – национальными событиями. Иллюстрированные журналы помещали его фотографии и заказывали у меня материалы для большого документального романа «Берт Бухнер»… Да, Берт побеждал. Он приходил первым в каждом забеге. Все началось с «Мэдисон-Сквер-Гардена» и кончилось на солнечном стадионе в Лос-Анджелесе. Он выигрывал соревнования с таким убедительным преимуществом, что некоторые спортивные обозреватели сочли его первым кандидатом в чемпионы олимпийских игр. Вот как высоко они ставили его победы! Но я знал, что победы Берта не так уж много стоят. Конечно, если бы Берт был спринтером, копьеметателем или прыгуном, то все самые оптимистические прогнозы следовало бы считать оправданными. В легкой атлетике спортсмен мог в ту пору основательно проверить свои силы только в Америке: Штаты здесь шли впереди. В каждом из этих видов спорта у них было по крайней мере три спортсмена мирового класса. Совсем иначе обстояло дело с бегом на дальние дистанции. Своими стайерами американцы никогда не могли похвастаться. Их бегуны добивались рекордов только в тех случаях, когда исход бега решал молниеносный рывок, короткое сверхчеловеческое усилие, абсолютное владение техникой. Бег на дальние дистанции – не их стихия, здесь они отставали. Настоящие стайеры рождаются в Старом Свете: в Финляндии, Венгрии, России, Англии… Да.

Чем объяснялся тот факт, что американские бегуны на дальние дистанции не достигали особых успехов? Была ли в этом какая-то закономерность?

Победы Берта не так уж многого стоили. Противники, которых он побеждал, были известны только у себя на родине. Наверное, их оставил бы позади и бегун класса Дорна.

Забеги Берта в Штатах… Пронзительные свистки в залах стадионов, крики, клубы табачного дыма… Я смотрел на фотографии, и мне казалось, что я сижу на трибуне, – так живо я представлял себе состояние Берта. Каждый раз его освистывали, хотя каждый раз он побеждал. Все его победы сопровождались угрожающими криками, возгласами недовольства и свистками: ведь за двенадцать забегов Берт не поставил ни одного рекорда. Думаю, он не хотел выкладываться, жать на всю железку, так как видел, что самый его опасный противник отстает метров на шестьдесят, а то и на все восемьдесят. Берт себя щадил. Он хотел верной победы и больше ничего. Но для зрителей этого было мало. Они требовали от него нового рекорда. Во-первых, потому, что чувствовали – Берт без особого труда может поставить этот рекорд; во-вторых, потому, что знали – каждый раз он не дотягивает до рекорда буквально самую малость. Поэтому в его поведении им чудилось что-то вызывающее, а раз так, они третировали его и освистывали.

А какого страха мы натерпелись однажды утром, когда пришло короткое сообщение о том, что Сэм Капасто предложил Берту стать бегуном-профессионалом! Спортивный цирк Сэма Капасто был самым известным в мире, и он предложил Берту тридцать тысяч долларов за выступление. Я помчался в клуб викторианцев, показал им сообщение, выслушал их сердитые комментарии. Да, теперь они научились ценить Берта, теперь он был им дорог не менее, чем казна их спортивного общества. Проклиная Сэма Капасту и его цирк, они направили ему телеграмму протеста. Берту они также сочинили телеграмму – предостерегали от ложного шага и просили ответить телеграммой. Но ответа все не было и не было. Телефон пришлось вынести в бар: он звонил безостановочно – звонили из газет, из телеграфных агентств… Все хотели знать, какое решение примет Берт. Но мы сами ничего не знали. Впрочем, я мог бы кое-что сказать. Пусть бы они спросили меня… Да, я был убежден, что Берт подпишет контракт с Канастой, что он станет профессиональным спортсменом. Я был настолько уверен в этом, что заключил бы любое пари. Ведь я считал, что знаю Берта куда лучше, чем все остальные. Но я проиграл бы пари. Телеграмма пришла на следующий день. Ее отослал сам Матерн из Бостона незадолго до отлета. Телеграмма была весьма лаконичная, в ней сообщалось о дне их прибытия домой и о том, что все обстоит благополучно. Да, я бы проиграл пари. Однако, читая телеграмму, я не мог отделаться от мысли, что во время поездки случилось нечто непредвиденное. Нечто такое, что удержало Берта от контракта с Канастой. «Может быть, он кое-что понял?» – думал я. Правда, в день их приезда мне не удалось обнаружить ничего особенного. Самолет приземлился, и им устроили пышную встречу! Вход на аэродром был оцеплен. Но люди напирали на веревки все сильнее и сильнее. Викторианцы прибыли в полном составе. Кинохроника, радиорепортер в кожаном пальто, даже городской магистрат прислал официального представителя, который должен был приветствовать Берта. Я стоял в зале ожидания. Самолет подрулил к аэровокзалу. Я видел все сквозь стекло, казалось – я заглядываю в гигантский аквариум.

В честь чего они устроили такую пышную встречу?

Что послужило ее причиной?

В открытой двери самолета появилась улыбающаяся стюардесса, отошла в сторонку и оглянулась назад. И тут вышел Берт. В руках он держал букет гвоздик. Он испытующе оглядел толпу, махнул рукой. Когда он спускался по трапу, по его лицу мелькали короткие вспышки: Берта фотографировали. Представитель магистрата шел ему навстречу, он передал Берту еще гвоздики – гвоздики тех же цветов, что и городской герб. Вручая букет, он что-то говорил. Я видел, как двигались его губы, как широко раскрывался рот; он напоминал щуку, заглатывающую рыбешку. После этого Берта приветствовало правление клуба. Среди них был и Уве Галлаш, рука у него висела на перевязи. Правление передало Берту памятный флажок. Радиорепортер в кожаном пальто пробился сквозь толпу и вступил в круг. Мальчишки с тетрадями для автографов так и сновали, оператор кинохроники тянул Берта за руку, показывая на трап, – видимо, хотел еще раз снять всю сцену прибытия. Ну, а молодые ребята из клуба «Виктория» скинули с себя плащи и выстроились шпалерами… А где же Матерн? Только сейчас он появился в дверях кабины, в руках он держал свою жесткую шляпу, из-за его спины выглядывала девушка. Старик официант подтолкнул меня в бок и кивком показал на окно:

– Кого там встречают? Кинозвезду?

– Бегуна, – сказал я.

Да, после приезда Берта все, казалось, шло как по маслу. Пышная встреча на аэродроме… Мне было даже боязно за него. Наконец-то он достиг славы. Все заговорили о Берте Бухнере. Имя его без конца повторяли газеты, даже в самых отдаленных деревушках слышали о нем, слышали, что Берт Бухнер бежал в Штатах во славу западногерманского спорта. Его худое лицо смотрело на вас с обложек иллюстрированных еженедельников, его узкая грудь разрывала финишную ленту. Да, она вечно рвала ленту финиша! После поездки в Штаты в Европе не было ни одного бегуна, который достиг бы такой известности, как Берт. Но что-то с ним все же случилось. В нем чувствовалось беспокойство, тайная тревога снедала его. Я явственно ощущал нервозность Берта по вечерам, когда после тренировок мы сидели с ним в клубе. Нервозность не покинула его даже после того, как он установил новый европейский рекорд. Под вечер на стадионе в Копенгагене. Нервозность Берт привез с собой из путешествия в Америку. Вместе с вполне понятной славой пришла и непонятная тревога. Что-то там все же стряслось! Иначе Матерн не стал бы грозить Берту исключением из спортивного общества только из-за того, что тот участвовал в съемках. Да, помнится, Матерн грозил ему исключением именно из-за съемок… Берт должен был выступать на соревнованиях общества «Виктория», но он отказался, мотивируя свой отказ утомлением и мышечной спазмой. Они вычеркнули его из списка участников. Это произошло в год его самых больших триумфов. Победы в Штатах, рекорд страны, европейский рекорд… Казалось, он мог позволить себе роскошь не выступать на чемпионате общества «Виктория». Берт нуждался в передышке, и если бы он отдыхал как следует, Матерн, возможно, оставил бы его в покое… Но тут вмешались киношники. Они хотели снять научно-популярный фильм о марафонском беге, но не могли подобрать исполнителя на главную роль. Эту роль они поручили Берту. Я написал для него текст. Марафон должны были снимать на берегу Любекской бухты. Вместе со съемочной группой мы отправились на Балтийское море. Мы поднимались все выше и выше по шоссе параллельно пляжу, стараясь найти хотя бы несколько десятков метров более или менее пустынной прибрежной полосы. Тщетно! Весь пляж был покрыт крепостями из песка и страждущими «греками» – жителями Рурской области. Песок, и живая плоть, да шелковистый блеск моря… Бирюзовая водная гладь, а над ней солнце в дымке. Подальше в море был виден белый катер, с него ловили угрей. Берт и я уже хотели было сдаться. Но киношники – народ терпеливый, они не отступают ни перед какими трудностями. Мы спустились по шоссе к морю. Наконец-то кинооператор обнаружил кусок безлюдного обрывистого пляжа; глинистый спуск, а под ним жалкая полоса пляжа, узкая и каменистая. Киношники возрадовались; нам понравилось усердие, с каким они устанавливали камеру, их товарищеское обращение друг с другом. Из музея они взяли напрокат греческие доспехи, наколенники, щит, шлем с султаном… Кто-то пододвинул Берту доспехи и сказал:

– А теперь натягивай на себя этот железный лом, малыш.

Берт, бегун, который передал Афинам весть о победе, должен был бежать во всем снаряжении. «Велика была победа! Кто принесет весть о ней в Афины?»

Как жаль, что на съемках не было Лунца! Старику Лунцу, крестному отцу гимнастов, следовало бы присутствовать на этих съемках. У меня сохранилась тетрадь с его записями о марафонском беге, многие из этих записей пригодились мне сейчас. Берт изображал наяву то, о чем до самой смерти грезил старик. Идеал бегуна, гибель в ореоле славы, гибель у цели.

– Пора начинать! – сказал один из киношников.

Внизу на каменистой полоске берега уже стоял Берт в греческих доспехах – в сандалиях, со щитом, с коротким мечом на боку. Художник все предусмотрел, даже доблестный пот, покрывавший чело воина, который только что покинул поле брани. Берт стоял внизу один как перст, вокруг него громоздились гладкие, отшлифованные морем валуны; он смотрел наверх – ждал сигнала начинать. Но на сей раз сигнала так и не последовало. Кто-то из киношников обнаружил на воде красного игрушечного зверя, которого ветер отнес в этот пустынный уголок. Надувного зверя выловили. Наконец Берту подали знак. И он побежал. Он бежал внизу вдоль моря, а его огромная тень скользила по коричневому глинистому откосу. Я слышал, как ударялись друг о друга камешки, которые он отбрасывал ногами, слышал легкое позвякивание щита. Из-под полуопущенных век я видел, как он бежал под размытым, как бы разорванным откосом; его фигура, все уменьшалась, вырисовываясь на фоне моря… И вдруг мне почудилось, что Берт увлек меня куда-то за пределы действительности. Да, да, тот древний грек, наверно, бежал именно так, слегка сгибаясь под тяжестью боевых доспехов и еще больше под тяжестью ответственности – шутка ли, ему поручили передать столь важную весть! Бегун из Марафона! Его напутствовали Терсип или Эвклес, это они приказали его сердцу и легким не щадить себя. Еще одна гора! Сердце, не подведи… легкие… Да, тот древний марафонец бежал так, как бежал Берт, сопровождаемый собственной тенью. А когда тропка оборвалась, только одна эта тень и показывала еще, что он бежит… Я, как сейчас, вижу бегущего по берегу Берта, вижу, как бриз шевелит султан на его шлеме.

Сколько раз ему пришлось повторить пробежку? Уже не помню. Киношники хотели отснять как можно больше кадров, они сняли бегущего Берта снизу, с моря, сняли его сверху, а потом сняли отдельно его тень, которая скользила по песку, по кустам и бирюзовой морской воде, беспрерывно видоизменяясь. Когда она пробегала под острым углом к земле, то казалась длинной, когда распластывалась по морю, – короткой…

На берегу уже появились зеваки. Покинув свои песчаные крепости, они примчались сюда; их интересовало все – и бег Берта, и работа съемочной группы. Некоторые справлялись, когда фильм о марафоне выйдет на экраны. Снизу бег не казался таким впечатляющим. Но вот Берт приблизился, и часть зрителей узнала его. У меня за спиной и рядом в толпе шептали имя Берта. А какой-то тип с ожогами от солнца громко выкрикнул его имя и помахал ему рукой, словно они были закадычными друзьями. Великое дело – популярность! Только тут я понял, что значит быть знаменитостью. Знаменитости приходится мириться с тем, что целый народ обходится с ней за пани-брата. Берт был на пути к этому… Дядя с ожогами протянул ему руку, они с Бертом обменялись рукопожатиями. Берт терпеливо отвечал на все вопросы, выражал сожаление по поводу того, что не может принять приглашения, позировал фотографам-любителям, которые обязательно хотели иметь его карточку «на память» об этом отпуске… И так же, как во время встречи на аэродроме, мне вдруг стало боязно. Слава богу, киношники скоро прекратили съемку, и от сердца у меня отлегло.

– Можешь сбросить эту жесть, малыш! Мы сделали пять дублей.

Они помогли Берту разоблачиться и отвезли нас обратно на пляж в курортный городок. Берт потащил меня за собой. Уже спустились сумерки. Мы шли мимо темных, похожих на разинутые пасти плетеных кресел с тентами, а потом поднялись по песчаной тропинке между соснами к ярко освещенному казино.

– Давай заглянем сюда, старина, – сказал Берт. – Может, сегодня мне привалит счастье. После того как целый день вкалываешь, необходима разрядка. Иначе не будешь в форме. Это как тренировка у Гизе.

У меня не было ни гроша за душой, я вообще не хотел идти, но Берт взял меня под руку и потащил. Мы уже стояли у входа в казино, как вдруг словно из-под земли вырос Матерн, за ним маячил Уве Галлаш с сонной улыбкой на губах. Они появились совершенно неожиданно. Короткое приветствие… Никто не жал друг другу руки, никто не хлопал друг друга по плечу, мы ограничились самыми необходимыми словами.

– Я хотел бы с вами поговорить, Берт.

И мы снова поплелись вниз, во второй раз прошли мимо разинутых, как пасти, плетеных кресел. Такова была воля Матерна, вице-президента общества «Виктория»… Над бухтой разнесся дробный перестук мотора – рыбацкая шлюпка возвращалась домой. В сумерках мерцала кромка пены. Над нашими головами прошумела стая птиц. Наконец-то Матерн остановился. Многозначительно прикрыл глаза, многозначительно оглядел всех нас. И только после этого высказал свою угрозу… Теперь я окончательно понял, что между ними что-то произошло. Я круто повернулся и пошел.

– …вы знаете, мы не мелочны…

Я спустился к самому морю.

– …но вы нам солгали. Не захотели выступать на чемпионате, придумали пустяковый предлог. Вам это, видите ли, ничего не давало…

Я стоял и курил у самой воды, волны лизали мои подошвы.

– Но для кино вы согласны бежать… Стоило им поманить вас пальцем, и вы забыли о своей усталости. А мы узнаем обо всем последними…

Недалеко от берега бесшумно проплыла лодка, с нее доносились звуки музыки.

– …Да, я знаю, вы не получаете гонорара. Можете мне об этом не рассказывать. Я достаточно хорошо информирован обо всем, в том числе и о сумме ваших издержек. Но не в этом суть. Главное, что с «Викторией» вы, видно, не очень-то церемонитесь… Ну что ж, и мы можем перестать церемониться со спортсменом, который…

Я отошел еще дальше, при каждом моем шаге под ногами у меня хлюпала вода.

– …Да, это мы знаем. Можете ничего не говорить. Тем более у вас нет причин удивляться, если мы сочтем нужным сделать соответствующие выводы… Добрый вечер.

Я быстро повернулся и увидел спину удалявшегося Матерна, увидел спину Уве Галлаша. Они шли по направлению к машине. Секунду Берт стоял неподвижно, ошеломленный, потом он что-то крикнул им вдогонку и быстрым шагом пошел вслед за Матерном и Галлашем, у машины Матерна он нагнал их. Теперь Берт знал себе цену. Победы, встречи, которые ему устраивали, известность, которую он приобрел… Нет, его цена выше, чем думают эти молодчики… Он чувствовал себя совсем иначе, чем в ту пору, когда работал на вонючей фабрике и выступал за «Львов гавани»… Он знал, что человек с таким именем, как он, не обязан выслушивать оскорбления. Голос его звучал уверенно; отвечая им, он был полон чувства собственного достоинства.

– Подумайте, чего стоит ваше общество без меня! Кто бы стал говорить о «Виктории», если бы я не выступал за вас? Быть может, люди говорили бы о ваших празднествах, но уж никак не о ваших спортивных достижениях. Известность вам принесли мои рекорды. Ваша известность добыта мною. Широкая публика знает не вас, а меня. И она делает ставку на меня. Да, один раз я бежал не для вас. Ну и что же! Можно подумать, будто я совершил бог знает какое преступление. В чем я, собственно, провинился? Меня попросили сняться в кино, и я бежал перед кинокамерой. Но бежать перед кинокамерой куда легче, нежели выступать на соревнованиях. Пора бы вам это усвоить. А если вы это еще не усвоили, то пожалуйста… Можете делать выводы. Но и я считаю себя вправе сделать свои выводы. После возвращения из Америки у меня было много предложений. Возможно, я выберу время и внимательно рассмотрю эти предложения. Добрый вечер.

Дверцы машины захлопнулись. Берт подозвал меня к себе, голос его звучал спокойно.

– Теперь в самый раз поиграть, старина. Лучшая разрядка.

В этот вечер он и впрямь «поиграл». Он был вообще единственным, кто играл по-настоящему. Все остальные посетители казино – по-моему, это были сплошь мелкие торговые служащие или секретари, мечтавшие поправить свое финансовое положение с помощью двухмарковых фишек, – все остальные бодро ставили на черное или на красное; мысленно они уже отнимали от будущего выигрыша стоимость проезда, проигрыш они вообще не принимали в расчет… Но Берт играл по-настоящему. Каждый раз он ставил на «зеро» и проигрывал. Он поставил на «зеро» четырнадцать раз подряд. Во время игры он не сказал ни единого слова. Я поместился напротив него, видел как он проигрывает. И, не выдержав, посоветовал ему поставить на трансверсаль^[2]. Но Берт опять поставил на «зеро» и проиграл. По виду никто не принял бы его за азартного игрока. Если бы киношники решили снять фильм о рулетке, они не взяли бы Берта на главную роль; главную роль у них сыграл бы актер с блуждающим взглядом и иссохшим лицом, с тонкими, нервными пальцами, человек, который курит сигарету за сигаретой. Правда, таких игроков, по-моему, не существует в природе, во всяком случае, их не существовало в этом казино, где фортуна повернулась лицом к демократии. Да, Берт не производил впечатления настоящего игрока. Но потом, когда я увидел, что множество господ очень вежливо, хотя и ненавязчиво кланяются Берту, я понял, что Берт был завсегдатаем казино, так сказать, их постоянным клиентом. А к постоянным клиентам здесь были чрезвычайно внимательны, как, впрочем, и во всех других заведениях, где успех предприятия зависит именно от таких постоянных клиентов… После того как Берт проигрался в пух и прах, поставив все свои деньги на «зеро», он опять заговорил со мной. Но я, увы, не мог ему ничем помочь, у меня не оказалось даже двадцати марок. Я не знал точно, сколько он просадил, решив «поиграть» в тот вечер, но уверен, что он оставил в казино не менее половины своего месячного жалования. Не менее…

Мы вышли на свежий воздух и начали искать машину киношников, которые собирались поужинать в рыбном ресторанчике. Киношники уже уехали… Пришлось нам топать домой пешком по старой проселочной дороге, обсаженной кустарником; мы брели в темноте по растрескавшейся глине и по засохшим колеям. Поднявшись в гору, мы взглянули на бухту – под холодным светом луны море ярко блестело… Я давно хотел поговорить с Бертом. И сейчас для этого представился благоприятный случай. Мне надо было сказать многое. Я уже давно искал подходящей возможности. Но именно теперь, когда случай представился, я молчал. Удивительная история! Быть может, я молчал потому, что втайне уже смирился с собственным бессилием, потому что знал – все идет своим чередом и никакие слова ни на йоту не изменят судьбу Берта. Да, наверное, мое затянувшееся молчание было признанием, инстинктивным признанием того, что я капитулировал, отрекся от Берта.

Впрочем, через день все опять переменилось. На первый взгляд, во всяком случае.

…Под нами огни деревушки, ухабистая дорога, маленькая деревенская гостиница, где хранилась наша рыболовная снасть, озеро с кромкой камыша, в котором мы собирались на следующий день ловить щук. Йенсен, самый невозмутимый трактирщик в мире, вышел, как всегда в подтяжках. Никогда в жизни я не встречал человека, который так медленно выражал бы свои мысли, как Йенс Йенсен. За весь вечер он едва успел сообщить нам, что накануне один из его сыновей поймал четырнадцатикилограммовую щуку… Йенсен приготовил к нашему приезду все: комнату, лодку, рыбок для наживки, маленьких окуньков, которых он погружал в воду в железной коробке с пробитыми дырочками… С каким немыслимым нетерпением ты каждый раз ждешь той секунды, когда в первый раз забросишь блесну! Так, наверное, чувствуют себя бегуны на старте, если им предстоит бежать с незнакомым противником. Ожидание и страх перед выстрелом стартового пистолета! Да, наверное, спортсмены, которые, пригнувшись или присев на корточки, следят за косо поднятым пистолетом стартера, испытывают почти то же чувство! Берт сел на весла. Вода в озере была неподвижна и казалась черно-синей; из камышей доносились щебет и кряканье; прямо у самой лодки неожиданно вынырнула чомга, испугалась и опять скрылась под водой, и в том месте, где она нырнула, разошлись круги. Небо было облачное, ни ветерка. Наконец я забросил тяжелую блесну, катушка спиннинга долго разматывалась, под воду ушло метров двадцать, только тут я закрепил леску. Берт греб так, чтобы лодка все время находилась на одинаковом расстоянии от берега, и она скользила вдоль камышей. Он широко и почти бесшумно разводил весла. Только иногда, когда лодка ускоряла ход, Берт на секунду поднимал весла, и я видел, как с лопастей стекала вода; я крепко сжимал ручку спиннинга, потому что крупная щука, схватив наживку, иногда вырывает спиннинг из рук. И я не спускал глаз с Берта. Его лицо было строго – не дай бог упустить то мгновение, когда рыба клюнет! И в то же время на нем читалось счастье, счастье ожидания. Мы зашли в заливчик, и Берт перестал грести. Я слегка намотал леску и протянул Берту ручку удилища. Он встал и начал осторожно вести спиннинг по воде. Тяжелая блесна, покачиваясь в черно-синей воде, прошла по всему заливу. Клева не было. Берт поменял блесну, сперва на медную, потом на пятнистую. Ничего не помогало. Тогда Берт опять сел на весла, и мы поплыли вдоль берега; блесна тянулась за нами… А как мы воспрянули духом, когда на темной от донных трав поверхности – вода здесь была непрозрачной, как в болоте, – вдруг вскипел бешеный водоворот! Целая стайка маленьких красноперок выскочила из воды и, потрепыхавшись немного, снова скрылась в глубине. Я тут же намотал на катушку леску, хотел передать спиннинг Берту, но он отрицательно качнул головой. Берт сложил весла, и лодка скользнула в самую гущу трав, которые, подобно щупальцам, обхватили ее со всех сторон. Теперь мы стояли на месте, и Берт воткнул удилище в мягкое дно, а на удилище укрепил толстую леску с грузиком. Нет, он не стал закидывать блесну, хотя знал, что где-то поблизости охотится щука, – блесна обязательно зацепилась бы за траву. Берт решил ловить на жерлицу. Из железной коробки он вытащил окунька и обрезал ножницами колючки у него на спине: щука охотно берет окуня, но иногда ее останавливают воинственно поднятые спинные плавники. Берт осторожно насадил на крючок живца и повернул крючок так, чтобы его острие было направлено к голове рыбки. Окунь спокойно лежал у Берта на ладони. Но когда Берт опустил живца в озеро, окунек завертелся как плохо нагруженная лодка, которая никак не может выровняться на воде. А потом и крючок и леска медленно, как бы недоверчиво поползли в глубину. Длина лески была метра два, не больше, и короткий толчок скоро возвестил, что свободный спуск окуня кончился. Лодка дернулась несколько раз и выплыла из трав; мы двинулись дальше вдоль камышового пояса, вдоль берега, полого поднимавшегося кверху. Я снова забросил блесну. И когда мы шли наискосок через озеро, где-то почти на середине леска вдруг натянулась, а ручка удилища слегка запружинила, но толчка я не ощутил и подумал было, что блесна зацепилась за какое-нибудь растение на дне или за корягу – сопротивление спиннинга было ровное. Берт перестал грести и начал медленно наматывать леску на катушку.