Текст книги "Хлеба и зрелищ"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

…Кристенсен и Кнудсен бегут нога в ногу, меняются местами, сближаются. Берт уверенно выходит на поворот, бежит по прямой метров на двадцать или даже на двадцать пять впереди Хельстрёма, он искоса поглядывает назад, на Мегерлейна, последнего в группе бегунов. Не собирается ли он обойти его на целый круг? Да, Берт прибавляет шагу, делает еще один рывок, у него еще есть силы, но ведь не пройдена и половина дистанции! Но что это? Берт не выиграл в скорости, его рывок не дал ему увеличить опережение, потому что Хельстрём учел этот маневр и широким шагом, не отставая бежит вслед за Бертом. Хельстрём знает, какое преимущество он может на худой конец оставить за Бертом, не упустив своих шансов. Снова над стадионом появляется биплан с развевающимся рекламным плакатом. Ветер относит его в сторону. Что рекламирует плакат? Текст не разобрать, ага, вот: «Пользуйтесь шинами Поллукс!».

Хельстрём сидит у Берта на пятках. Недаром этого шведа называют «Летучим пастором», летучим шагом он преследует Берта. О чем он думает? Берт думает о Викторе, а если еще не думает, то подумает о нем, когда ощутит позади дыхание преследователя. А о чем думает Хельстрём, этот спортсмен, угодный богу? О вратах рая? Уж не хочет ли он заслужить спасение души на гаревой дорожке? Что принесла бы ему победа в этом забеге? Аудиенцию у епископа, который разрешит Хельстрёму поцеловать холодное кольцо; с самодовольной улыбкой склонится над ним и осторожно похвалит: «Бог всегда с людьми, даже на гаревой дорожке». Может быть, его фотографию поместят на обложке церковного журнала, только какую же дадут под ней подпись? «В финишном рывке одержала победу вера, опередив остальных на целый корпус?» Да, Хельстрём бежит как победитель: мягкие движения плеч, пружинящий шаг… Вот он пробегает мимо нас, не давая Берту возможности вырваться вперед.

Надо же этому лотошнику с его сосисками пристроиться перед самым барьером. «Уйди отсюда, убирайся!» – кричат ему у меня за спиной, с бранью прогоняют с глаз долой. И поделом! Мне нужны сигареты, а не сосиски. Что случилось? Шелест проносится по стадиону, шум, похожий на всплеск волны. Что произошло? На Повороте упал один из датских бегунов, – раскинув руки, он лежит на мокрой дорожке, Оприс перепрыгивает через него, потом Мегерлейн; два санитара в форменных куртках бегут по полю, прижимая рукой болтающуюся на ремне кожаную сумку. Их помощь не потребовалась. Датчанин уже снова на ногах – кто же это? Кристенсен? Кнудсен? На его майке грязная полоса от плеча до пояса, но он не сдается, он бежит, стараясь догнать Мегерлейна. Аплодисменты в честь датского спортсмена, который догнал Мегерлейна и не отстает от него. Берт оборачивается, но ничего не видит, все уже прошло.

На почетной трибуне появляется Биркемейер, руководитель соревнований. Да, это он, человек без затылка; его представляют первому бургомистру, Биркемейер кивает головой, смеется, беспрестанно кланяется бургомистру, кладет перед ним стопку кожаных коробочек коричневого цвета, делает приглашающий жест: прошу, дескать раздать эти коробочки с медалями, когда будут чествовать победителей.

Неужели на время бега прекратили прыжки с шестом? Нет, они все еще прыгают. Эти прыжки – трудный вид спорта, каждый прыжок требует собранности и добросовестной подготовки. Спортсмен с шестом стартует с дистанции разбега до стойки, устанавливает шест, много раз примеривается к планке, которая лежит на высоте четырех метров сорока сантиметров, а потом медленно идет обратно, уставив глаза в землю и опустив плечи. Останавливается и оборачивается. Сжимает шест обеими руками. Опустил лицо. Шест прижат к щеке. Но вот он поднимает глаза, бежит, бежит с приподнятым шестом, и взгляд его ищет черную дыру, куда он воткнет острие шеста. Толчок, с силой взлетает он вверх, тянет, дожимает; тело его переворачивается над планкой, руки отпускают шест – взял высоту, но нет, падая, он касается грудью планки и срывает ее. Спортсмен мягко приземляется на мокрые опилки – сорвалось…

Дождь перестал, и ветер вроде стихает. Какое бледное, какое изможденное лицо у Берта, будто его истязают! Он выглядит так, словно его подвергли какой-то тайной пытке – не жаждой ли победы? Неужели эта жажда так сильна, что заставляет его забыть о своих реальных возможностях? И лишает его способности оценить свои силы? Не случится ли с ним то же, что с французом Лермюсье, который на первой в наше время Олимпиаде в Афинах переоценил свои силы и в разгаре бега упал словно подкошенный, упал и потерял сознание.

Отличное промежуточное время! Никогда еще Берт не начинал свой бег так стремительно, никогда не имел такого промежуточного времени. Рекорд отчаяния, ведь промежуточное время еще ни о чем не говорит! А может быть, финал принесет ему новый рекорд? Возможно, все возможно на этом поле; большинство рекордов по бегу бывают неожиданными. Их устанавливают и при ветре и даже при дожде. Их ставят и на размокшей дорожке и под палящими лучами солнца. Наперекор всем прогнозам, неожиданно даже для самих судей-секундометристов ставится большинство рекордов; редко – после долгих приготовлений, возвещений и со специально приглашенными лидерами.

Не раз уже писали, что с очередным рекордом достигнут абсолютный предел, лучшего времени не может показать ни один бегун, поскольку не выдержат ни его легкие, ни сердце. А потом появляется пришелец из финских лесов, или английский врач из предместья, или сельскохозяйственный рабочий из Австралии, и они встречаются с соперником, который ведет их за собой, подзадоривает, и ставят новый рекорд, доказывая, что возможности человеческого сердца или легких никем еще не определены, даже самыми опытными специалистами. Всякий раз, когда на гаревой дорожке появляется выдающийся бегун, думают, что вот теперь-то достигнут предел. Так думали, когда Нурми на своей первой олимпиаде добился победы за тридцать одну минуту сорок пять секунд, так думали и потом, когда появился Кусочинский и пробежал эту дистанцию за тридцать минут с секундами, а когда появился Затопек, который бежал так, словно хотел победить в Хельсинки ценой своей жизни – он пришел первым с временем двадцать девять минут семнадцать секунд, – снова думали, что теперь уже ни один бегун в мире не достигнет результатов Затопека. Но вскоре появился Владимир Куц, и вся первая пятерка бегунов в его рекордном забеге прошла дистанцию быстрее, чем Затопек в Хельсинки.

Да, промежуточного времени Берта хватило бы для нового рекорда, если бы он выдержал, но он не выдержит, у него уже нет сил, последний забег Берта закончится поражением, и, побежденный, он навсегда уйдет из спорта…

Нет, для него это будет не первое поражение. Однажды он уже проиграл бой, когда состязался с бегуном, победить которого никому еще не удавалось, да никому, и не удастся. Однако Берт захотел попытать счастья. Задолго до того, как Берт одержал свою первую крупную победу – имя его еще было неизвестно на стадионах и он считался всего-навсего подающим надежды спортсменом, – да, именно в то время, когда Берт начинал становиться выдающимся бегуном, он потерпел первое поражение, которое сам он, может, и не признал, однако оно произошло, словно судьба хотела подготовить Берта к тому, что с возможностью поражения всегда надо считаться и что когда-нибудь оно неизбежно придет. В начале уже был конец…

Это случилось в решающий день национальных соревнований. Берту предстояло бежать во второй половине дня, а утром мы сидели за завтраком в пивнушке нашего спортивного общества. Все наши были там: Виганд, Бетефюр и Кронерт. Я хорошо помню, как они нервничали, сидя возле Берта; слышу советы, которые сыпались на Берта со всех сторон, а он терпеливо кивал головой и ел свою яичницу. Наступил день, к которому Берта тщательно готовили, день, когда его имя должно было принести спортивному обществу портовиков известность и за пределами города. Все понимали, как много поставлено сейчас на карту, и озабоченный Кронерт никак не мог успокоиться. Он ходил вокруг стола. Поглядывал на небо, затянутое мглою. Поглядывал на термометр: жара и духота. Потом, стоя за стулом Берта, задумчиво смотрел на яичницу, словно хотел избавить своего подопечного от тяжкой обязанности жевать. Рыхлое лицо этого любителя пива выражало глубокую озабоченность. Бетефюр, как всегда аккуратно причесанный, прищелкнул языком и потер под столом руки. Для него вопрос о победителе был ясен, и он смотрел на меня с упреком, поскольку для меня этот вопрос был еще не совсем ясен. Я считал, что у Дорна равные с Бертом шансы. Дорн, худощавый лохматый спортсмен, вызывал как бегун доверие, он часто тренировался на пляже и во время тренировок собирал сухие морские водоросли, а на лугах – лекарственные травы, из которых варил потом свой «бульон удачи», как с добродушной насмешкой говорили его одноклубники. Лохматый Дорн был таким строгим вегетарианцем, что обычные вегетарианцы теряли рядом с ним душевный покой и казались самим себе отступниками. Дорн выступал за общество «Виктория», и я никак не мог понять, каким образом он попал в этот спортивный клуб. Ведь «Виктория» уже тогда была избранным, аристократическим обществом! Туда вступали спортсмены из привилегированных кругов: адвокаты, редакторы с радио, коммерсанты; у них был даже один городской сенатор – они тренировались по вечерам на первоклассных спортплощадках, чтобы возбудить аппетит к ночным бдениям в своем клубе. Дорн выступал за это общество, и я считал, что у него точно такие же шансы, как у Берта.

Берт позавтракал, Кронерт отнес его тарелку на кухню и вернулся со стаканом подогретого молока, и в эту минуту в пивнушке появился человек с отвисшим веком, квартирохозяин «отца спорта» Лунца. Он увидел Берта и, ни с кем не поздоровавшись, не обращая ни на кого внимания, тут же подошел к нему, словно здесь, кроме их двоих, никого не было. Встав у Берта за спиной, он слегка наклонился и так, чтобы мы все могли услышать, сказал:

– Он долго не протянет. Живей собирайся, он ждет.

– При смерти? – спокойно спросил Берт.

– Живей собирайся, – сказал пришедший.

Берт встал, оставив недопитое молоко.

– Не выйдет, – сказал Кронерт. – Ты никуда не пойдешь, Берт.

И, обращаясь к пришедшему, гневно закричал:

– Что вам здесь нужно?! Берт не может сейчас уйти, через несколько часов ему надо выходить на старт!

Берт, как сейчас вижу, прошел по залу, не слушая озабоченных и тревожных возгласов Кронерта, оттолкнул своего старого тренера Виганда, без колебаний открыл дверь и исчез в серой уличной мгле. Да, он сбежал в тот самый день, на который рассчитывали и он и его товарищи, за несколько часов до финальной встречи. А ведь встреча эта должна была принести Берту больше, чем обычную победу. Когда я вышел за дверь, то увидел, как он мчался по улице. Он не стал ждать трамвая, не помахал такси, стоявшим невдалеке от нашей пивнушки. Он бежал по улице, возможно зная, кто его соперник. Во всяком случае, боялся, что опоздает и все кончится, если он не будет торопиться. «Он долго не протянет», – сказал квартирохозяин, и Берт запомнил его слова. Ах, этот бег незадолго до финальной встречи! Сколько раз вспоминал я о том, как вышел за ним! Я пытался себе представить, о чем он думает, что чувствует, пробегая вдоль полуразрушенной стены по грязной улице, которая вела к рыбному рынку. Я шел за ним. Шел тем же путем, каким он бежал. Повстречал ярко накрашенную старуху, которая держала в одной руке бутылку молока, а в другой – рыжую собачонку. Старуха была сердитая. Может, она рассердилась на Берта, когда он промчался мимо нее? Вот она свернула в подворотню, в которой гулял ветер. От рыбного рынка двигался автомобиль, за рулем сидел одетый во все черное шофер, и я увидел, как он качает головой и вглядывается в зеркало заднего вида. Может быть, Берт перебежал ему дорогу? Внизу, там, где кончалась стена, стояли истощенные дети, замызганный мальчишка и девочка с шинкой на челюсти; оба они держали в руках камешки, но не играли в них на цементных ступеньках; они смотрели в сторону рыбного рынка, словно там скрылся кто-то, кто помешал их игре. Я шел по изрытой колеями площади рыбного рынка, мимо складов, пока не увидел свежепобеленную пивную, где наверху, в чердачном полумраке умирал «отец спорта» Лунц. Одержал ли Берт победу в этом забеге?

Я вошел в пивную. Было тихо, я бесшумно и осторожно поднялся по деревянной лестнице и оказался в душном полумраке чердака. Прислушался в надежде уловить мягкое бормотанье старика, но и теперь здесь царила такая же тишина, как в тот раз, когда мы подымались сюда вместе с Tea. Потом я отворил дверь в мансарду и сразу же понял, что Берт потерпел поражение: «отец спорта» Лунц лежал вытянувшись во весь рост, скрестив руки на тяжелом одеяле. Волосы у него на висках слиплись, опущенные веки отливали легкой голубизной. Старик был мертв. А Берт сидел у кровати на скрипучем плетеном стуле и смотрел на умиротворенную мышиную мордочку Лунца, смотрел не отрываясь, словно хотел понять истоки этой жизни, о которой он знал только, что она уже завершилась. Берт не проронил ни слова, я сел на подоконник и стал ждать, думая о том, что Берту пора уже выходить на старт, но я промолчал, не мешал ему искать истоки той убогой, но радостной жизни, которую прожил Лунц. Я знал, что наши друзья вот-вот подойдут вместе с хозяином. Пройдет немного времени, и мы услышим их голоса. На улице я стал прислушиваться, и Берт сказал:

– Когда ты до такого докатишься, старина, все уже будет позади. Окончательно и бесповоротно, ничего уже не изменишь. Нужно не упустить время, чтобы выкупить свои векселя.

Я промолчал, и он добавил:

– Не так, как он, нет, нет…

Небо затянулось тучами, в мансарде стемнело. Берт поднялся и стал молча ходить взад-вперед, и мне вдруг показалось, будто все это происходит где-то под водой. Берт сложил в угол книги, тетради и газетные вырезки, снял со стены одежду, бесшумно привел в порядок мансарду, а я в это время думал о том, что он похож на рыбу, плавающую в полумраке.

С улицы донеслись знакомые голоса, и Кронерт, подойдя к лестнице, громко позвал Берта, но мы не стали ждать, пока все они поднимутся. Мы вышли им навстречу, потому что Берту не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Он молчал всю дорогу, пока мы ехали в такси на стадион, и потом тоже, когда мы провожали его в гардеробную. Я стоял рядом с ним, он переодевался. Я сказал:

– Ты не подкачаешь, Берт. Не обманешь наши надежды, тем более надежды «отца спорта» Лунца. Если на этот раз ты одержишь победу, считай, что будущее у тебя в кармане. Национальный чемпионат по бегу для тебя самый важный.

Берт улыбнулся, и я ушел, оставив его одного.

И вот, наконец, забег; от окончательного решения нас отделяют десять тысяч метров. Рядом со мной сидели Tea, Хорст и Альф – этот тоже явился, – да что там говорить, явилось все наше спортивное общество: активисты, ветераны, покровители и учредители, а с ними пришли их семьи, а с семьями, надо полагать, все работники порта; я видел на стадионе капитанов баркасов, моряков, портовых грузчиков и служащих речной полиции; все, кто имел возможность отлучиться с работы, образовали здесь свою шумную фракцию. Они знали, что один из них будет бороться за высшее звание чемпиона страны по бегу, и им хотелось стать очевидцами победы портовиков. Берт искал меня взглядом, я помахал ему.

С самого старта он вырвался вперед, не уступая лидерства более двадцати четырех кругов, он даже обогнал на круг двух спортсменов, бежавших последними, но так и не смог уйти от одного бегуна: от Дорна, худощавого быстроногого вегетарианца, который принимал любой вызов, любой рывок на дистанции и не отставал. Может, ему придавали силы сухие водоросли и травы, которые он крошил в свой «бульон удачи»? Дорн, бегун из «Виктории», не отставал от Берта. И после двадцати четырех кругов он выглядел не таким усталым, как Берт, он мог бы легко его обойти, но сдерживал себя до выхода на финишную прямую и только тогда поднажал.

Портовики заметили грозящую Берту опасность. Шквалом пронеслись ободряющие крики, портовики повскакали с мест, подзадоривая своего бегуна на последних ста метрах, но их бегун никогда не отличался в рывке на финише. Дорн медленно приближался, догнал Берта, вышел вперед и на финише опередил его на полметра. В тот день Дорн стал чемпионом, а Берт занял второе место.

Второе место устраивало Берта, устраивало и его болельщиков-портовиков. Их овациям, казалось, не будет конца; ведь из репродукторов прогремело имя Берта и название спортивного общества, за которое он выступал! Да, ему аплодировали громче, чем победителю; Берт принес славу всем работающим в порту, серебряная медаль их вполне устраивала. Красное, изнемогающее от радости лицо Кронерта то и дело возникало среди фотографов; я видел, как он протиснулся к Берту, порывисто обнял его и долго не хотел отпускать, а потом провел по полю, как фермер проводит по полю выращенное им животное, получившее приз. После забега Кронерт уже не оставлял Берта одного. Стоял рядом с ним в раздевалке, потом втолкнул его в такси и высадил возле спортивной пивнушки. Не успели мы в нее войти, как произошло нечто, приведшее Берта в смущение. Я хорошо помню, как к нему подошел мальчишка в чистом воскресном костюмчике, с перевязанной ногой. Он протянул Берту карандаш и раскрытую тетрадь! Берт растерянно посмотрел на него, и Альф сказал:

– Дай ему автограф.

– А зачем? – спросил Берт.

– Он коллекционирует автографы знаменитостей, – ухмыльнулся Альф, – а ты сейчас стал знаменитым. Придется тебе с этим свыкнуться. Распишись в его тетрадке, и он будет счастлив.

Мы стояли вокруг и наблюдали, как Берт выводил свою фамилию в тетради мальчишки, – это был первый автограф в его жизни, и он писал так медленно, так тщательно, будто ставил подпись под официальным документом. Потом Берт протянул мальчику руку и нерешительно потоптался, словно ожидая еще чего-то, но мы втащили его в пивную.

Кто завоевал серебряную медаль? Берт или спортивное общество? Казалось, ее завоевало общество, во всяком случае, если судить по празднеству. Ах, какими жалкими выглядели их спортивные трофеи рядом с серебряной медалью Берта! Прокуренные вымпелы, цветные ленты и вырезанные из картона венки – разве кто-нибудь еще помнил, за какие победы они были получены? Эти трофеи стали вдруг не дороже ярмарочных бусин – целый пакет за марку.

Все спортивное общество подходило к нашему столу, чтобы поздравить Берта, каждому хотелось пожать ему руку, похлопать по плечу; подошел поздравить его и Хорст, кудрявый корабельный маляр, которого на закрытом заседании решили не допускать к официальным соревнованиям. И когда Берт сказал, что надеется в следующий раз видеть его своим соперником на беговой дорожке, Хорст ответил, что на нем можно поставить крест и поэтому уже не стоит ни отменять запрета, ни вообще с ним возиться.

– На мне можно поставить крест, Берт. Мне оперировали колено. Я уже отбегался, но вот от тебя, Берт, мы ждем многого. И Дорна ты должен победить уже в следующем забеге, только следи, чтобы до финишного рывка он шел позади тебя достаточно далеко.

Берт принимал поздравления с улыбкой, но с какой-то отсутствующей улыбкой. Да, этой улыбкой он как бы отгораживался от окружающего мира, я чувствовал его беспокойство, его подавленность, его скрытое недовольство. Он со всеми разговаривал, пил пиво, согласился сфотографироваться вместе с Tea, потом со всем правлением клуба, потом один, для клубного альбома – словом, праздновал.

Но праздновал ли он то же, что и они? Они праздновали победу, а он – я понял это по его виду, – он уже тогда думал о расставании. Даже Альфу не удалось избавить Берта от его деланой улыбки. Альф шептал ему что-то, Берт качал головой, смотрел в сторону. Да, даже Альфу, который все еще жил у Берта и работал курьером на рыбозаводе – разумеется, по протекции Берта, – даже этому смазливому парню, не удалось его развеселить. О каком расставании думал Берт?

В пивном чаду, в дыме дешевых сигарет обмывали мы серебряную медаль, а потом поднялся Кронерт, многозначительно попросил тишины – кто-то еще продолжал шептаться, двигать стульями – и ждал так долго, что все его слова о Берте и Tea, которые сидели с ним рядом, стали лишними: он все сказал своими красноречивыми взглядами.

Кронерт объявил об их помолвке. Обнял их обоих. Снова начались поздравления, а Берт все еще улыбался своей бездушной улыбкой. Я рано ушел с этого празднества: мне еще предстояло написать о ходе утренних соревнований и об успехе Берта, и я незаметно исчез. Но у меня было предчувствие: в вечер их помолвки должно случиться что-то непредвиденное; я думал об этом по дороге домой и после, когда уже начал писать. Передо мной, помимо моей воли, всплывало лицо Берта, окруженное сигаретным дымом, я видел его деланую улыбку, чувствовал его беспокойство, а иногда посматривал на телефон, думая, что они позвонят мне из пивной. Но они не позвонили, а позже – нет, уже на другой день – Берт рассказал, что он весь вечер говорил с Вигандом. Ничего не случилось или, вернее, случившееся было таким естественным, что никто не обратил на это внимания. В вечер помолвки Виганд сказал Берту:

– Я больше ничем не могу быть тебе полезен, мой мальчик, с твоими данными нужен другой тренер, и если позволишь дать тебе совет, иди к Гизе. Потренируйся у него. Он уже сделал трех или четырех бегунов рекордсменами мира. Гизе был бы для тебя подходящим тренером.

Берт рассказал мне об этом на следующий день. Он хотел знать мое мнение о Гизе. Я не считал его кудесником, по-моему он превращал бегунов в роботов, но поскольку шансы роботов повышались, то, очевидно, методы Гизе были правильными, и я посоветовал Берту пойти к нему. Я хотел помочь Берту стать бегуном и поддерживал его стремление отрешиться от всего, кроме спорта. Без такого отрешения ничего не добьешься, и я неустанно советовал ему поступать именно так, хотя видел – или даже должен был видеть, – куда заведут мои советы. Конечно, я был эгоистом, мне доставляло удовлетворение, если Берт делал что-то под моим влиянием. Да, так было в ту холодную весну, когда он, получив согласие спортивного общества портовиков, поехал тренироваться к Гизе.

В то время у Гизе дела были плохи, все решительно его осуждали – не только у нас, но и в Амстердаме, в Стокгольме, в Лондоне, особенно в Лондоне, потому что своими жестокими методами тренировок Гизе, как утверждали, погубил Пэддока, самую большую надежду Альбиона в беге на тысячу пятьсот метров.

Гизе осыпали упреками, правда осторожными – ведь открыто никто не осмеливался выступить против него: на счету у Гизе было слишком много побед; некоторые бегуны называли себя его учениками; существовали ученики Гизе, стиль Гизе, тренинг Гизе, рекорды по системе Гизе, которую признавали и его противники. И когда Берт собрался к Гизе, я поехал с ним: редакция хотела получить из первых рук статью о методах тренировки Гизе. Послали меня: «Можешь написать в критическом духе, но не слишком критично. Что бы там ни говорили, а Гизе просто печет рекордсменов, так что поезжай, погляди и попробуй взять у него интервью…»

Виноградники по склонам горы, иссиня-черная полоса строевого леса, а внизу, в безветренной долине, обнесенный оградой стадион. Рядом с ним полноводная река кружила в водоворотах валежник, тащила свисавшие с берега ивовые ветки.

Я получил разрешение наблюдать за «учениками волшебника» во время их тренировок по методу Гизе. («Только в порядке исключения, ясно?») Разумеется, Гизе прежде всего посылал своих бегунов на медосмотр – легкие, сердце, кровообращение. Этим занимался Бляухорн, элегантный спортивный врач института, неоднократный победитель конкурсов бальных танцев. При лабильном сердце или недостаточной емкости легких Гизе не начинал тренировок. Он предпочитал действовать наверняка и работал в тесном контакте со своим другом Бляухорном. Программа тренировок Гизе, которую он для краткости называл «системой», была составлена самым тщательным образом. Свою роль в этой «системе» играли и медицинский осмотр, и разработанная Гизе теория классификации спортсменов, и даже психология. Четырех спортсменов, в том числе и Берта, которые бегали на длинные дистанции, Гизе все вновь и вновь с интервалом в несколько минут отправлял на спринтерскую дистанцию. Все четверо считали, что Гизе хочет сделать из них стайеров, они буквально истосковались по привычной дистанции, но вдруг он послал их состязаться именно на длинной дистанции, и Бляухорн, которой хронометрировал забег, сказал Берту, что тот показал лучшее время, чем на земельном чемпионате.

– Психологический трюк, – пояснил Гизе. – Привыкшему к спринту бегуну обычный темп кажется слишком медленным. Он нажимает и бежит быстрее.

Да, психология тоже играла свою роль в программе Гизе. С помощью учебных фильмов он показывал ошибки и преимущества того или иного приема, изображал на классных досках идеальное положение бегуна на дистанции, знакомил с естественными барьерами, с которыми приходится сталкиваться каждому спортсмену при переходе с одной дистанции на другую, а Бляухорн разъяснял все это с медицинской точки зрения. На гаревой дорожке спортсмены с небольшими интервалами бегали на короткие дистанции, чтобы отработать спурт и воспитать в себе чувство скорости.

– На коротких дистанциях, – говорил Гизе, – уже поставлены почти все рекорды. Только на длинных дистанциях рекорды еще можно улучшить. Чтобы этого добиться, стайеры должны научиться бегать на короткие дистанции. Сердце выдержит. Частоту пульса можно без всякой опасности для спортсмена снизить наполовину, а при меньшей частоте пульса у бегуна больше резервов.

К вечеру спортсмены валились с ног от усталости, а мы с Бертом совершали небольшие прогулки; шли от реки до леса и тут же возвращались обратно, чтобы Берт успел хорошенько выспаться до следующей тренировки.

Старик с зубочисткой, в шляпе каждый вечер сидел на деревянном мосту. Старик рассказывал нам о большой форели, которая жила в черном омуте у моста, о хитрой, сильной, старой форели, порвавшей множество лесок и испортившей настроение не одному рыболову. Наконец мы сами попались на удочку. Я попросил привезти мне мои рыболовные снасти, запасной спиннинг для Берта, и в очередное воскресенье мы собрались на рыбалку.

В ту пору я хотел слишком многого. Я хотел, чтобы Берт стал бегуном, хотел видеть его победителем и в то же время считал своим долгом напомнить ему, что всю жизнь оставаться бегуном нельзя. Я заговорил об этом, когда мы грелись на солнце, сидя на деревянном мосту.

– Ну вот, чемпионат страны закончился, – сказал я, а Берт, недоверчиво помолчав, произнес:

– Ну и что? Какое отношение это имеет к форелям?

– После чемпионата ты, Берт, намеревался решить свою дальнейшую судьбу. Пойти учиться. Я думаю, из тебя вышел бы неплохой ветеринар.

– Прекрати, старина. Для того чтобы учиться, одного желания мало, нужны еще деньги. А вот с деньгами у меня сейчас туговато. Если ты сможешь одолжить мне столько, сколько нужно, то к началу семестра я буду уже в Ганновере. Так как же?

– Можно учиться и работать, – возразил я. – Бегун – не профессия, Берт. Бегуном ты будешь недолго, а вот ветеринар – это на всю жизнь. Я думаю, тебе надо решиться, пока еще есть время.

Берт промолчал, передвинул удочки поближе к ивам, обнажившиеся корни которых светились в воде. Я увидел, как сверкнул пескарь, у самых корней, и перестал ждать ответа. Но Берт, покачав головой, сказал:

– Ты всегда выбираешь для своих проповедей самое неподходящее место и время. Вечно ты затеваешь этот разговор, когда мы рыбачим. Не надо, старина, я сам знаю, что мне делать. А теперь следи за своей удочкой.

Мы ждали, что клюнет форель-великан. Потом сзади нас послышался всплеск, мы обернулись: старик, стоя на коленях у самого берега, зачерпывал эмалированным котелком воду и пил. Солнце светило на нас, тени от ивняка падали теперь на черный омут. Форель-великан не клевала, хотя мы меняли наживку и предлагали что ее душе угодно: от луговых кузнечиков до пескарей. На воде не было видно ни кругов, ни всплесков, которые выдают рыбу, когда она, следуя инстинкту хищника, устремляется под водой за добычей. Мы признали себя побежденными и сложили удочки.

Тишина в виноградниках, безлюдная деревня, унылые стены домов с облупленной штукатуркой. Мы шли друг за другом через деревню к стадиону, где Берт показал мне галерею, сооруженную по проекту Гизе: высокий зал, торжественно-холодный мрамор, на стенах бронзовые мемориальные доски, обнаженный атлет опустил факел в чашу с олимпийским огнем, который никак не хотел зажечься. В зеленых вазах рос лавр, мертвыми глазницами смотрели в вечность бюсты знаменитых бегунов. Да, галерея Гизе казалась валгаллой стайеров – здесь они могли отдохнуть от мучений прошлых забегов, от выстраданных побед. В галерее Гизе их не понукал ни хронометр, ни соперник. Неужели здесь поставят бюст Берта и он мертвыми глазницами будет смотреть на посетителей? Когда мы поднимались вверх по крутой дороге к гостинице мимо нескончаемых вишневых садов, я сказал Берту, о чем подумал, и он улыбнулся…

В этот долгий, долгий вечер я по его воле – а может, и по собственной – стал участником заговора. Все началось сразу же после обеда. Мы сидели наверху, у меня в комнате, как вдруг на улице засигналил автомобиль. Берт тут же вышел, из окна я увидел, как он подошел к машине и заговорил. Только я не мог разглядеть, с кем он разговаривает, не понял, что он сказал. Видел только, что дверца распахнулась, и Берт сел в машину. В открытом окошке показалась морда собаки, машина тронулась; собака залаяла, подняв морду, словно была недовольна тем, что я увидел, как Берт садился в автомобиль. Ветер мягко шевелил ее блестящую, чисто вымытую шерсть. Машина поднялась на взгорок, а потом выехала на гудронированное шоссе. Долгий вечер, воскресная усталость… Очевидно, я заснул, не раздеваясь, на своей кровати, так как не услышал стука в дверь. Но потом, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, вскочил. Они уже были в комнате – хозяйка гостиницы и Tea в дорожном костюме.

Правление спортивного общества послало Tea к Берту, она привезла ему привет от одноклубников, чистые рубашки и полную сумку фруктов – все это я принял у нее. И сказал ей… нет, я уже не помню, что сказал. Мы оставили все у меня в комнате, и, хотя я видел, что она устала от поездки, вышли из гостиницы и поднялись по пригорку к лесу. Ветер шумел в соснах, стая черных птиц кружилась над долиной. Со скамейки мне было видно шоссе, по которому должна была вернуться машина. Я показал Tea деревню, институт и речку, которая поблескивала за каймой ивняка. Она молча следила за движением моей руки и так внимательно разглядывала долину, словно надеялась обнаружить там Берта. Мне пришлось ждать, пока не вернется машина, я считал, что обязан ждать, поскольку мне казалось – тогда мне еще так казалось, – что самое правильное щадить Tea.