Текст книги "Хлеба и зрелищ"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Пятый круг… Оприс и оба датчанина преследуют Берта по пятам, они энергично работают ногами и выигрывают четыре, пять, даже шесть метров; они хотят догнать Берта и использовать его как лидера, но тот, заметив их приближение, увеличивает скорость и вновь убегает от них. Тень от старого биплана стремглав проносится по стадиону. Тень скользит по бегунам, которые постепенно сближаются в конце противоположной прямой и сомкнутой группой бегут позади Берта. Только он бежит в одиночку. Он сам определяет ширину своего шага. Знает, что бежит сейчас наперекор себе…

Фотографы ложатся, садятся на корточки, опускаются на колени; когда приближается Берт, а вместе с ним всплески аплодисментов, они поднимают свои аппараты, щелкают затворами – напрасный труд: ни одна редакция не купит их снимков, ведь они запечатлели на пленке поверженного бегуна, фотография которого застрянет в их личных архивах! Расположение бегунов опять меняется, из последних сил они совершают рывки на дистанции; да, благодаря рывку на дистанции ленинградский моряк Владимир Куц победил всех своих соперников. Две золотые медали привез он из Мельбурна. Поворот перед финишной прямой; больше всего я люблю смотреть за бегунами на повороте, когда они с силой отталкиваются от внутренней бровки, слегка склоняясь в сторону, и пространство – этот самый равнодушный из всех противников – вроде бы с большей очевидностью оказывается побежденным. На повороте бег кажется особенно стремительным. Высоко взлетает колено, рука сгибается под углом, отлетая от плеча назад, и далеко вперед выносится маховая нога, стопа переступает на носок, отталкивается пяткой и опять устремляется вперед, а колено неустанно, неудержимо взлетает вверх.

Берт стремительно преодолевает поворот, словно влекомый центробежной силой; голова наклонена, левое плечо чуть опущено, как будто Берта удерживает невидимая бечева, которую крепко схватил невидимый укротитель, стоящий в центре поля. Пока еще Берт не уступил ни метра. Пока еще многие верят в его победу. Я вижу, как они машут руками, слышу их крики, их аплодисменты. Их аплодисменты – это не только награда, не только признание, но и хлыст, подстегивающий спортсмена, обжигающий его и убыстряющий его бег. Берт бежит под их аплодисменты, ради их аплодисментов. Кажется, что эти аплодисменты высвободили в нем новые силы…

Правда, однажды ради аплодисментов Ларц – где же это было? В Сен-Луи? – превратил олимпиаду в балаган; да, конечно, это было в Сен-Луи во время марафонского бега, когда американец Ларц, пробежав сорок два километра без видимых усилий, сделал финишный рывок на стадионе. Он не пошатывался. Не казался измученным, голова у него не гудела от жестокого перенапряжения – нет, с улыбкой завершил он последний круг под восторженные крики и овации. И только потом, когда появился второй бегун, едва державшийся на ногах, с безумным взглядом, выяснилось, что Ларц проехал семнадцать километров на такси – больше всего в жизни ему хотелось оваций.

…Аплодисменты мчат Берта вперед, подталкивают его. На внутренней бровке, там, где проносятся бегуны, гаревая дорожка плотно утоптала. Румын Оприс замедляет бег, немножко отстает и с ним вместе оба датчанина – неужели небольшой рывок нарушил их планы, внес расстройство в их тактику? Они бегут все медленнее, Хельстрём идет на обгон, Сибон идет на обгон, спокойно опережают они оторвавшихся от группы бегунов, не ускоряя темпа, в чеканном ритме. Как уверенно бежит Хельстрём, какой у него шаг, как равномерно и четко отталкивается он от земли, словно не ноги несут его, а какая-то неведомая сила! Он дышит спокойно и глубоко. Теперь он ведет бег позади Берта. Догонит ли он его? Вот сейчас, после поворота, ему надо бы поднажать, а если он решил нагнать Берта на повороте, то слишком много потеряет. Нет, Хельстрём не торопится, пока он не собирается догонять Берта, он бежит в прежнем темпе. Пройдено две тысячи метров с хорошим временем, с очень хорошим временем при таком ветре. Снова, почти касаясь тополей, пролетает биплан с развевающимся рекламным плакатом, биплан разворачивается, плакат призывает: «Пользуйся шинами Поллукс!». Молодцеватый полицейский пересекает гаревую дорожку и под смех зрителей пытается схватить какого-то сорванца, но тот убегает, и полицейский остается с носом. Веселый смех прокатывается по рядам вплоть до почетной трибуны… На гаревой дорожке Виганд, он громко называет Берту пройденное время, пробегает с ним три шага. Что это? Боже мой, Берт ускоряет темп, готовясь к новому спурту. Его шаг становится короче, он уже не покачивает бедрами. Очевидно, он хочет не только победы – хочет установить новый рекорд. Разрыв увеличился. Может, я ошибся? Берт знает дистанцию, знает свое сердце, он знает, как ему надо распределять силы, не может же он все поставить на карту! Или на сей раз он не боится риска, поскольку этот бег будет последним? Восемнадцать, двадцать метров отделяют его от группы бегунов, а Берт все еще продолжает спурт. Ну, а Хельстрём? Хельстрём тоже начинает рывок на дистанции, он и Сибон. Неужели они попали в ловушку? Неужели Берт выбил их из привычного ритма? Гул голосов, в передних рядах зрители подпрыгивают на скамейках, стучат ногами, аплодируют и кричат. Берт все еще продолжает спурт, вот он оглядывается на группу отставших бегунов. Зачем, зачем он это делает, теряя полсекунды? Шаг его опять становится шире. Что произошло? Почему все вскочили с мест, почему и я вскочил? Ищу сигарету. Еще ничего неизвестно. Бегуны еще не одолели и половины дистанции. Начало ничего не значит в беге на десять тысяч метров. Берт потерпит поражение, да, после всего, что было, его ждет поражение, даже если сейчас он в полную силу, энергично и с чувством превосходства бежит, будто бы навстречу победе.

Возле ямы для прыжков в длину, перед почетной трибуной, начинаются соревнования женщин. Добродушное лошадиное лицо первого бургомистра поднимается над обтянутым зеленой материей барьером; над барьером трибуны поднимаются и лица других почетных гостей, ожидающие и заинтересованные. Выходит первая прыгунья, приземистая женщина с пышной грудью. Могучий толчок, – и вот она взлетает со вскинутыми руками, делает в воздухе двойной шаг и опускается на песок, вывернув внутрь колени. Судьи неодобрительно качают головой: нарушены правила. Приземистая спортсменка, надув губы, Натягивает на себя тренировочный костюм. А прыжок был неплох, около пяти метров и семидесяти сантиметров…

Tea, да, это она, определенно она: каштановые волосы, маленький, как у рыбы, рот, выпуклый лоб, она, единственная в своем ряду, не встает и не подбадривает Берта. Безучастно наблюдает она за его бегом. А парень, который стоит рядом с ней, – это Хорст Мевиус, корабельный маляр. Он тоже не аплодирует. Он тоже безучастно наблюдает за бегом Берта. Но он встал, чтобы видеть все поле. Они пришли оба. О чем они думают, чего ждут? Какие желания движут ими? Хотят ли они, видевшие, как он впервые одержал победу, присутствовать и при его позорнейшем поражении? Пришли ли они позлорадствовать?

Тогда никто из нас не знал, куда все это приведет, никто не был прозорливей других. В ту пору, когда мы встречались на жалком стадионе портовиков, все выглядело так, будто этому спортивному обществу предстоит небывалое процветание.

Дважды в неделю проходили усиленные тренировки под руководством Виганда. Я часто бывал на них, стоял у прогнившего барьера, вдыхал в себя вонь рыбозавода и смотрел, как тренируются спортсмены, готовясь к национальному чемпионату. Виганд начинал с гимнастики, перемежая ее легкими пробежками по газону, и лишь под конец спортсмены отправлялись на гаревую дорожку, где Виганд заставлял их бегать. Основное внимание он неизменно уделял Берту, следил за его шагом, положением рук и дыханием, без конца заставлял бегать на короткие дистанции, а когда бежали на время, Виганд ставил лидером Хорста. Пять, шесть кругов Хорст бежал первым, определяя темп, потом Берт не выдерживал, делал рывок, обгонял его и устремлялся вперед, как будто выходил на гаревую дорожку после хорошего отдыха.

Стук заклепочных молотков с дальних верфей, искры сварочных аппаратов, перекличка баркасов на реке, рык уходящих в море или возвращающихся кораблей, а они все бежали и бежали…

После тренировки мы ехали к Берту. Он ютился уже не за городом в сырой лачуге – спортивное общество предоставило ему светлую комнату в не поврежденном войной доме, напротив пивнушки. В тот вечер, когда он впервые затащил меня к себе в комнату, я увидел, что теплые, пухлые руки Tea потрудились здесь на славу. Засаленные матрацы были прикрыты цветным одеялом, на подоконнике не валялись ни носки, ни мыло, на стене с приколотой кнопками картины Дюрера смотрели кролики, а в чисто вымытой банке из-под джема светились нарциссы. Tea принесла и кое-какие деликатесы: из-под дивана она достала несколько бутылок пива, о существовании которых не знал даже Берт; сияя от счастья, Tea старательно намазывала джемом ломтики хлеба, потом аккуратно сложила и спрятала пропотевший тренировочный костюм. Она наслаждалась тихим счастьем домашнего очага, радостной возможностью вести хозяйство; ее права были незыблемы. Я сам это видел, видел каждый вечер, когда мы собирались после тренировки, и Tea начинала хлопотать по хозяйству, получая наслаждение от этих хлопот. Я знал, что Хорст уже смирился со своим поражением; без лишних слов они согласились, что Tea будет заботиться о Берте – ведь, в конце концов, она всегда заботилась о знаменитостях: сначала она лезла из кожи вон ради «нашего знаменитого Катценштейна», потом, когда он упал со сходен и его придавило бортом к пирсу, – ради Хорста Мевиуса, и вот теперь она перенесла свою цепкую доброту на Берта. Ей было безразлично, если вместе с нами к Берту приходил и Хорст. Его принимали так же радушно, как и нас. С самым серьезным видом сидел он перед дюреровскими кроликами, смирившись со своей судьбой.

Так проходили вечера в комнате Берта, а когда я спросил его однажды: «Когда же ты возьмешься за учебу?» – он удивленно посмотрел на меня, словно я задал на редкость глупый вопрос.

– После национального чемпионата, конечно, – сказал он. – Сначала мы преодолеем это, а потом все пойдет своим чередом. Сейчас я не могу бросить тренировки. Таково общее мнение. Если бы я хотел успеть к летнему семестру, то мне пришлось бы прервать тренировки и уехать в Ганновер. Там у них есть ветеринарная академия.

«Поехать сейчас в Ганновер» – это звучало так, будто я требовал от него отправиться во Владивосток или в какой-нибудь столь же далекий город; словом, я предпочел промолчать и никогда уже не расспрашивал Берта о его учебных планах.

Мы договорились поехать в субботу на рыбалку, добраться до взморья, а потом переправиться на остров. Хорст раздобыл у себя в фирме «В любой цвет красит Маляр Плетт» пикап, мы сложились на бензин и тронулись в путь. Tea захватила полную сумку бутербродов. Я позаботился о пиве. Уже по дороге мы узнали, что Tea тайком удрала из дома. Старик Кронерт не хотел ее отпускать, и он знал почему: вероятно, он первый кое-что заметил.

Мы обосновались в маленьком прибрежном кафе: оштукатуренные стены, соломенная крыша; астматичная хозяйка встретила нас настороженно и смягчилась лишь после того, как я угостил ее чаем с ромом. Мы тоже пили чай с ромом; день был пасмурный, туманный, вода в заливе глинисто-мутная. Если бы не чай с ромом, мы уехали бы обратно. А потом Tea хватилась своей маленькой сумочки и начала ее везде искать, в пустой гостиной, в пикапе; она робко вошла к нам и сказала, что ей необходимо вернуться; помню, как все мы включились в поиски, все, кроме Берта. Он безучастно сидел за столом, пил горячий чай с ромом, а мы искали повсюду, но сумочку не обнаружили. Мы так и не нашли бы ее, если бы астматичная хозяйка не подозвала к миске своего пса по кличке Капитан, старую рыжую дворнягу с вихляющей походкой. Как сейчас, помню: Капитан вышел из зарослей вербы, держа в зубах сумочку. Я взглянул на Берта, он усмехнулся, и я понял, что это он дал собаке сумку.

К полудню распогодилось, ветер утих. Вода схлынула. Обнажившееся дно пахло тиной. Морские птицы садились на отмель, семенили по ней, что-то клевали возле протоков. А мы стояли на веранде под соломенной крышей и смотрели на черную, жирно поблескивающую землю, слушали пронзительные крики птиц, чавканье, бульканье и бормотанье отлива. А потом проглянуло солнце, мягкие холмы дюн по ту сторону небольшой гавани замерцали, словно барханы в пустыне…

И вдруг эта пустыня разом ожила: на фоне песчаных дюн показались целые семьи, одинокие загорелые мужчины, тщательно причесанные женщины, появился даже всадник в набедренной повязке, промчавшийся на могучем копе галопом по отмели. До начала прилива мы с Бертом не могли выйти в море на рыбную ловлю. Поэтому вся наша компания отправилась в дюны. Там мы соорудили укрытие от ветра, разделись и легли на мягкий песок. На склоне холма стояла блондинка с опухшим лицом, она долго таращила глаза на мой протез. Сейчас она пела, не обращая внимания на свою позевывавшую подругу: «Где же, где же корабль твой, когда привезет он тебя?». Снова и снова жалобно пела она о пропавшем корабле и никак не могла выяснить, куда он исчез. Я уж подумал было, не подойти ли к ней и не посоветовать ли обратиться в соответствующее пароходство – там обычно лучше всех информированы о судьбе кораблей.

Летучий песок над гребнями дюн походил на пыльно-серый флаг; осыпаясь по склону, он забирался в волосы, скрипел у нас на зубах, даже когда мы лежали в укрытии. Трава на дюнах, гнилостный запах, доносившийся с отмели. Как недавно все это было! Вернется ли когда-нибудь это далекое прошлое? Вернется ли оно, как возвращается бегун, описав круг на гаревой дорожке? Совпадут ли когда-нибудь финиш со стартом?

Река впадала в открытое море. Вечером, взяв напрокат лодку, пахнувшую свежей олифой, мы бросили якорь в заливе. Старый якорь со штоком надежно удерживал лодку. Цепь скреблась о нос. Лодка пританцовывала вокруг якоря до тех пор, пока Берт не опустил на дно привязанный к веревке угловатый камень. Далеко на берегу остались Tea и Хорст. Небо было испещрено облаками. «Оно полосатое, как макрель», – тихо сказал Берт, налаживая удочки. Сначала он взял блесны, но увидел, что они слишком тяжелы, и заменил их мормышками. Много раз он забрасывал удочки, но все понапрасну. Пришлось их вытащить. Я увидел, как он снял мормышки, достал из коробочки серебристые крючки для угря и прикрепил к леске. Конец крючка он обмотал красной шерстинкой. Протянул мне удочку, кивнул, и я забросил ее, как он; слегка оттянул, следуя его примеру, удилище в сторону, блестящий крючок покачивался в воде, вертелся во все стороны, и прежде, чем кончик удилища склонился к носу лодки, я почувствовал поклевку – ручка удилища, которую я вложил в свой протез, дернулась – но я недостаточно быстро подсек, мне пришлось вытащить леску и забросить ее снова. Потом подсек Берт, чуть не вывихнув себе руку; кончик его удилища изогнулся и стал раскачиваться, а там, где макрель почти выскочила из воды, течение застопорилось; вдруг макрель подпрыгнула, ее тигровая спинка блеснула над водой, изогнулась и скрылась снова, но Берт вел рыбу на короткой леске, медленно подтягивал и наконец втащил в лодку. Рыба здесь шла косяком – прилив пригнал ее к самому берегу, и стоило забросить удочку, как леска слегка дергалась, следовал мгновенный толчок, затем поклевка. Только подсечка удавалась не всегда, подсекать надо было сразу же за поклевкой, иначе рыба тут же отпускала крючок.

Над нами макрелевое небо, макрелевая луна, а у ног Берта трепыхаются макрели; я видел, как они опускали жаберные крышки и с пугающей жадностью глотали воздух. Пойманные макрели похожи на обессилевшего бегуна, который, размахивая руками и мотая головой, не может перевести дух. А потом наступает агония: прежде чем рыба уснет, ее грудные плавники сотрясает дрожь.

Но вот косяк прошел. Клев кончился, и Берт укрепил над крючками свинцовые дробинки, наживил червей и стал отпускать леску, пока дробинки не коснулись дна. Он даже не взглянул на берег, где сидели Tea и Хорст, они сидели рядом и в сумерках наблюдали за нами.

Может быть, мне стало ее жаль, может, я хотел помешать чему-то, о чем уже догадывался.

– Смотри в оба, Берт, – сказал я. – Если ты не скажешь вовремя «нет», это истолкуют как «да». Мне кажется, недостаточно самому знать свои шансы, иногда надо растолковать и другому, на что он может рассчитывать в отношении тебя.

Покачивая концом удилища, Берт заметил:

– Не беспокойся, старина. Я прекрасно знаю, что мне надо делать, я знаю также, чем обязан Tea. Когда национальный чемпионат закончится, начнется моя студенческая жизнь.

– Хорошо, – сказал я, – надеюсь, ты все-таки заметил, что происходит с Tea?

– А что, ты думаешь, с ней происходит? – спросил он, и я, раз уж такое дело, сказал:

– Она преобразила твою каморку, преобразила тебя. Не думаю, что все это она делает лишь ради желания услужить спортивному обществу, которое возглавляет ее старик. Люди рассчитывают на проценты, даже если они вкладывают только чувства.

Берт рассмеялся, взглянул на меня и сказал:

– Все в порядке, старина, я вычислю проценты и начну оплачивать долг. Чувства принесут прибыль. Ты будешь смеяться, но для меня не составит труда это сделать. Так что, если только это тебя беспокоит…

– Только это, – подтвердил я.

– Хорошо, – сказал он, – тогда прекратим этот разговор, ведь мы не потеряли надежду подцепить на крючок еще и угря.

Но в тот вечер мы больше ничего не поймали, хотя над морем висела макрелевая луна, вода была без единой морщинки, лодка спокойно стояла в заливе, очертания береговых дюн напоминали спящих зверей, окутанных синими сумерками; только за спиной Берта мерцали огоньки прибрежного кафе. Мы молча подняли якорь и поплыли обратно, в маленькую гавань; в темноте ее не было видно, лишь запахло мазутом…

Свежая макрель на ужин. После ужина мы пили чай с ромом и ром с чаем, а Хорст… Хорст один ушел в темноту и все не возвращался. Много времени спустя, как исчезли Берт и Tea, я отошел за дюны и увидел, как он поднимается с пляжа.

Самое главное произошло потом, на следующее утро. Солнце обжигало дюны, протоки поблескивали среди пустынных отмелей, а мы, мы верили, что это утро создано для нас, но тут вдруг на взморье появилось множество людей. Прискакал и всадник в набедренной повязке, держа на поводу несколько оседланных лошадей, могучих скакунов. Начались скачки, ставшие на этом острове традиционными. В один миг были разобраны все лошади для первого заезда. Какая-то женщина с дряблыми ногами в синих прожилках и забранными в пучок волосами посылала воздушные поцелуи молодому и ленивому на вид парню. Состарившаяся Диана, каких трофеев хотела она добиться?

Начались скачки. Лошади уносились галопом, вздымая подковами фонтаны песка, потом поворачивали и возвращались обратно; стук подков казался шумом далекого прибоя; а во втором заезде на лошадь сел Хорст и добился победы; потом его лошадь взял Берт. Пока лошадь отдыхала, мы пошли в дюны, нам хотелось посмотреть на взморье сверху. Босиком мы брели по мягкому песку. Берт держал в руке хлыст, улыбался, махал нам, а потом – я помню, как сегодня, – потом лошадь сделала резкий прыжок, настолько неожиданный для Берта, что он чуть не вылетел из седла, однако удержался, припал к холке, вцепился в гриву. Когда он промчался мимо нас, мне показалось, что я вижу страх в его глазах. Нет, Берт никак не мог удержать лошадь, он безвольно висел на ней, будто мешок, болтавшийся из стороны в сторону. Однако его лошадь вела скачку. Это была самая быстрая лошадь, и она несла к финишу самого неумелого наездника. Казалось, что победить должен Берт и никто другой, потом лошадь повернула – на повороте стоял мужчина в набедренной повязке, – она опередила остальных На два корпуса: теперь она скакала обратно по берегу, где пляж переходил в отмель. И вдруг – мы видели это с вершины дюны, – вдруг лошадь взвилась на дыбы, свернула в сторону и, пролетев пляж, поскакала по дюнам. На какой-то миг она задержалась на вершине, а потом, упираясь передними ногами, начала спускаться вниз по склону прямо в засыпанную песком ложбину. Берт не удержался, он перелетел через шею лошади и упал плечом на песок. Лошадь остановилась, повернула к Берту голову. А он, оглушенный, лежал на земле. Хорст длинными прыжками пустился бежать, он побежал первым из нас; скользя и спотыкаясь, несся он по осыпавшемуся песку, на котором разъезжались ноги, но прежде, чем Хорст добежал до Берта, мы увидели, что тот с трудом поднялся, потер затылок, с хлыстом в руке обошел вокруг лошади и взял ее за узду.

Светлый песок слепил глаза, воздух дрожал, нещадно палило солнце, рука Берта вдруг взметнулась вверх, лошадь откинула голову, и мы увидели, что Берт бьет лошадь. Хлыст поднимался и падал, нанося спокойные, хорошо рассчитанные удары; ни звука не доносилось до нас, но мы все видели. Хорст побежал еще быстрей, вероятно, он тоже это увидел. Наконец он добежал до Берта, вырвал у него узду, оттолкнул его, но при этом получил удар хлыстом по руке, которую, защищаясь выбросил вперед, а потом – нам казалось, что все это длится вечность, – потом по сам ударил Берта. Это произошло на фоне зыбучих песков в абсолютной тишине. Очевидно, удар Хорста был силен: Берт поднял руки, голова его запрокинулась, и он свалился на песок. А когда он поднялся и замахнулся хлыстом, на него снова обрушился удар, решительный и мгновенный; Берт опять упал на колени, а потом рухнул вниз лицом. Tea закричала, толкнула меня, и мы заскользили вниз по склону, а тем временем Берт снова вскочил, замахнулся и тут же попал под кулак Хорста, который теперь сел на него верхом и наносил ему левой рукой удар за ударом. Возможно, он прикончил бы его, но Берт вцепился обеими руками в правый кулак Хорста, стиснул его, потом разжал ему кулак и сломал безымянный палец.

Мы уже подоспели. Я пытался разнять их. Увидел лежащего с закрытыми глазами Берта, – все лицо в песке, в волосах и на губах песок. Я схватил Хорста за шею и старался оттащить его от Берта, но мне это не удалось: одной рукой я не мог с ним справиться. Тогда я что было сил ударил Хорста металлическим крюком протеза прямо в ключицу, Хорст приподнялся, и в эту секунду Берт сломал ему палец.

Я повел Хорста в кафе на берегу; он придерживал палец и жалобно стонал, не произнося ни слова, даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть на пляж, где Tea хлопотала над Бертом и где появился тот тип в набедренной повязке, чтобы забрать свою лошадь.

Я наложил Хорсту на палец шину, сделал перевязку. Палец напоминал теперь кистень. Мы спустились вниз в кафе и выпили там чаю с ромом.

– Мерзавец, – сказал Хорст. – Вот мерзавец!

Он обхватил сломанный палец правой рукой и прижал его к себе.

А где же остальные? Мы ждали. Я наблюдал из окна за пляжем, где теперь стояли люди и смотрели, как прилив наползает на берег, смывая на своем пути протоки, как он поднимается на отливающую жирным блеском отмель.

Прилив поднимался все выше и выше, а с дюны спускались Tea и Берт. Tea держала его под руку, что-то говорила ему, вытирала его затылок. Я улыбнулся и сказал:

– Все пройдет, Хорст. Забудь эту историю. Вы оба были хороши.

А потом, когда Tea вошла с Бертом в кафе, Хорст и Берт обменялись взглядом, взглядом безмолвной и безоговорочной вражды. Но я, трусливый миротворец, встал и кое-чего добился: после моих слов они в конце концов протянули друг другу руку – с открытой враждой было покончено.

Мы рано отправились обратно, даже не вышли еще раз на рыбалку, молча поехали домой. Хорст вел машину. Да, он настоял на том, чтобы ему дали сесть за руль и помогли забыть о поющей боли в пальце. Сначала он высадил Tea, потом Берта и меня. Мы посмотрели ему вслед; он тарахтел на своем пикапе «В любой цвет красит маляр Плетт», но не помахал нам рукой, не кивнул.

– Дрянь дело, – сказал Берт.

– Ты был хорош, – заметил я. – Во всей этой истории ты вел себя отвратительно.

– Погоди, старина, поживем – увидим.

Берт покачал головой, подмигнул, хлопнул меня по плечу, и мы поднялись в его каморку, чтобы выпить пива.

Гладкая, как шар, голова Кронерта на балконе показалась нам снизу похожей на луну; очевидно, он уже ждал нас. У входа мы услышали пыхтенье, а потом увидели знакомое рыхлое лицо. Войдя в комнату, мы сели вокруг банки из-под джема с увядшими нарциссами, и Кронерт, председатель спортивного общества портовиков, прежде, чем начать разговор, протянул Берту портфель с яблоками. Нет, от меня он ничего не хочет скрывать.

– Давайте внесем ясность, – сказал он. И вот я оказался свидетелем того, как он, добродушно пыхтя, очень по-дружески взял в оборот Берта. Речь шла о Tea.

– Она еще ребенок, – сказал он, а потом поведал нам историю с манекеном, который стоял у них на чердаке, поскольку жена Кронерта шила сама на всю семью. Однажды он, Кронерт, поднялся на чердак и увидел, что с манекеном произошла странная метаморфоза: у него не стало ни груди, ни бедер и лицо тоже изменилось; манекен превратился в мужчину с рыжими усами и с прямым пробором. Кронерт так и не рассказал дочери о своем открытии.

– Она и вправду еще ребенок, – заметил по, и обращаясь только к Берту, добавил: – Послушай, не спускай с нее глаз. Больше я ничего не требую, мальчик. Смотри за ней в оба или оставь ее в покое, пока не будет слишком поздно. И не устраивай больше таких фокусов, как вчера: взять и уехать за город с ночевкой! Это мне не нравится.

А что было потом? Мы отправились через дорогу в нашу пивнушку. Мы пошли туда и поели копченую корейку с кислой капустой, запивая ее пивом. Да, мы часто сидели там: нигде нельзя было так дешево поесть, как в этой спортивной пивнушке, и редко где готовили так вкусно.

А какие люди там собирались! «Отец спорта» Лунц, ветеран нашего спортивного общества, его всегда можно было там встретить. По вечерам приходил Бетефюр, дантист-западник, частенько появлялся там и тренер Виганд. И все мы сидели под пропыленными, прокуренными спортивными трофеями; сидели и долго-долго обсуждали; как пройдут соревнования на национальное первенство, определяли, кто займет первое место. Слава богу, за нашим столом уже появились новые мастера, среди которых был, разумеется, и Берт. Иногда к нам присоединялся Хорст, он тоже считал, что у Берта есть шансы на победу. Они опять разговаривали друг с другом. Я видел, как они стояли вместе у окна и смотрели куда-то поверх гавани и верфей. Видел, как они чокались пивными кружками; Берт ему во всем уступал. Да, Берт старался загладить то, что случилось, хотел покончить с этой дурацкой историей – я сам это видел и верил Берту.

А потом состоялось памятное собрание спортивного общества; раздвижную дверь заперли, председатель, заведующий билетной кассой и управляющий спортивным инвентарем – все приняли участие в собрании, и Лунц с добродушной мышиной мордочкой рассказал мне потом, как все происходило.

Рассказал с грустной усмешкой. Все пришли на собрание, только Хорст не явился. Он не мог прийти, хотя и был главным героем: его персональное дело стояло на повестке дня. И Бетефюр, разумеется, был; Бетефюр взял на себя обязанность доложить об этом деле. О каком деле? Что стряслось? Хорст работал корабельным маляром – это все знали; знали также, что он держался за свое место, потому что получал на корабле все, что человеку надо, и не в последнюю очередь сигареты. Но Хорст был некурящим, поэтому он допустил одну ошибку: не распечатывал пачки. Распечатанные пачки сигарет не привели бы таможенников в ярость. Однажды, когда Хорст хотел выйти из гавани, таможенники пригласили его в служебное помещение и стали трясти, как табачный кисет, проверяя каждую складку одежды. Конечно же, они нашли то, что искали; ведь пятнадцать пачек сигарет не так-то легко утаить! Хорст хотел оставить им все эти пачки в подарок, безвозмездно, но в тот день таможенники были не очень-то падки на сувениры, а может, получили указание изловить к воскресенью хотя бы одного нарушителя: во всяком случае они сказали Хорсту, что пятнадцать пачек сигарет – это подсудное дело, и весьма серьезное.

Бетефюр смотрел на происшествие, очевидно, с «западной точки зрения» и тут же принялся «удалять больной зуб с корнем», впрочем, ничего другого от него и не ждали. Но они не собирались дисквалифицировать Хорста даже на время, никто не пошел бы на это: ни Кронерт, ни Виганд, ни старик Лунц, и напрасно – так, по крайней мере, казалось – Бетефюр заклинал слушателей держать в чистоте знамя спорта. Но вдруг – никто не мог бы предположить такое, – вдруг Бетефюр получил поддержку. Берт, единственный из всех, встал и, невзирая на общее молчание, испуг и удивление товарищей, принялся объяснять, почему и он выступает за отстранение Хорста от соревнований. Бетефюру никогда не удалось бы провести свое предложение, – теперь он сумел это сделать.

Решающую роль сыграл Берт. После того как он закончил свое выступление, поднялся шум, посыпались вопросы, началось перешептывание. Берт, на которого все делали ставку, новый идол, новый фаворит, высказал мнение, которое нельзя было сбросить со счетов. Хорста отстранили от участия в соревнованиях. Тем более Берт – не он рассказал мне тогда об этом, а «отец спорта» Лунц, – Берт выдвигал такие бесспорные доводы, что потом и я, когда мы обсуждали эту историю, заколебался. Какое там заколебался – я согласился с Бертом, как и все прочие! Да, я согласился с Бертом, вынужден был признать, что бегун с запятнанной репутацией пятнает честь спортивного общества; простой вроде бы вывод, но тогда я еще не понимал, что он был слишком прост, а слишком простые выводы мало чего стоят или оказываются фальшивыми.

Может быть, это понимал старик Лунц; грустная усмешка и беспокойно шевелящиеся пальцы говорили о том, что «отец спорта» Лунц понимал многое.

Я ничего не рассказал Tea, сохранил все в тайне, но от этого мне не стало легче. Tea надо было во все посвятить еще в тот вечер, когда мы остались с ней одни в комнате Берта и она спросила, кто отстранил Хорста от соревнований. Если бы я сказал ей тогда правду, может быть, сейчас она, стоя, аплодировала бы вместе со всеми, а может быть, вцепившись в барьер и глядя на беговую дорожку, подбадривала бы Берта громкими возгласами. И уж, конечно, Хорст не стоял бы с ней рядом, во всяком случае, не стоял бы в этой позе, опершись рукой о ее плечо. А может быть, ничего бы не изменилось, события шли бы своим чередом. И Tea, подхваченная ими, пропустила бы мои слова мимо ушей.