Текст книги "Хлеба и зрелищ"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Виганд, стоя на внутренней бровке, прокричал Берту его время, отличное время при таком ветре; но начало не в счет, поражение придет позже, когда ноги нальются свинцом, станут неповоротливыми, словно чужими, когда от них захочется отделаться, как лисице, которая отгрызает себе лапу, попавшую в капкан.

Копьеметатели, хотя и испугались порывистого ветра, все же вступили в борьбу. Ох уж этот боковой ветер! Из-за него почти все перешли на финский стиль: разбег, переменный шаг, подскок, потом отвести копье назад, как можно дальше назад, и подать над головой вперед – и копье, этот гибкий снаряд, взлетает, покачивается и дрожит в полете, пока его не подхватывает ветер. Тут копье резко сбивается с курса, клонится к земле и падает плашмя на блестящий газон, не уколов, даже не поцарапав землю. Не раз судьи досадливо машут рукой: результат не засчитывается. Одна табличка установлена сразу же за указателем «70 м» – пока это лучший результат дня. Какой жалкой кажется эта цифра на фоне флажка, обозначающего мировой рекорд: разница пятнадцать с лишним метров!..

Да, Берт опередил остальных метров на пятнадцать, уже на пятнадцать. Вот он бежит мимо яркого плаката, рекламирующего хронометры. «Точность – залог успеха», – утверждает плакат, как будто люди точные не испытывают ни поражений, ни неудач.

Шнуры, на которых подняты флаги, бьются о крашеные шесты, и шум этот доносится до трибун. Берту устроили овацию, весь стадион скандирует его имя, оно прокатывается сверху вниз, выплескивается ему навстречу, звучит у него за спиной, неумолимо и требовательно. Этот бег уже не принадлежит одному Берту – он стал бегом стадиона. Берт – избранник толпы, исполнитель ее воли, толпа вместе с ним. И все же он потерпит поражение. У него не хватит сил удержать такой темп. Берт никогда не отличался в финишном рывке. Всеми своими победами он обязан рывку на дистанции; он быстро отрывался от группы бегунов, и даже если в конце ему приходилось уступить несколько метров, приходил первым.

Муссо все еще лидирует в группе бегунов, догоняющих Берта; теперь они бегут вплотную друг к другу, словно на поводу у лидера. Наверху, в ложе для почетных гостей, разыгрывается торжественный спектакль, рукопожатия, поклоны, согнутые спины – появился обербургомистр, добродушное лошадиное лицо. Этого старого политикана доставили сюда, чтобы он сказал («С вашего разрешения…») несколько слов зрителям; его задача – продемонстрировать глубокую, да, да, глубокую связь между властями и спортом. Ибо власти глубоко убеждены в том, что в здоровом теле – здоровый дух, а это, в свою очередь, означает, что все, кто придерживается этой истины… и так далее и тому подобное… «При награждении победителей мы услышим…»

Один из судей прерывает состязание копьеметателей и делает предостерегающий знак Виганду, тренеру Берта, который хотел перебежать площадку под траекторией копья. В Милане, когда один секундометрист перебегал через площадку во время соревнования копьеметателей, раздался истошный крик: копье скрылось из глаз, потом скользнуло к земле и с удивительной точностью врезалось судье между лопаток, пригвоздив его к земле. Бедняга даже не шевельнулся, только древко копья еще слегка дрожало над его спиной… В редакции не захотели напечатать эту фотографию.

Берт опустил руку. Думает, что ему будет легче. Нет, это не поможет, исход предрешен: его бег может закончиться только поражением, я не буду писать о нем, мне даже не придется называть его в первой пятерке, он этого не заслужил…

Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые написал: «Берт Бухнер – победитель, не имеющий соперников»? Это случилось в летнее воскресенье, в порту. Начался отлив, пятна нефти сверкали на солнце. Люди в воскресных костюмах прогуливались по плавучему причалу; воскресные прически, воскресные лица… Я рассматривал их с верхней палубы самоходного парома, который, легко покачиваясь, будто дыша, стоял у пирса. Старый худой матрос угрюмо бросил конец, был слышен звон машинного телеграфа, шум моря за кормой, паром отчалил – да, это было в то воскресенье, на реке. Сперва я увидел только затылок, спину и измятый пиджак. Человек стоял впереди, на самом носу, опершись о белые поручни, и смотрел на воду, которую резал нос парома, вздымая пену. Этот человек напоминал деревянную фигурку, заменявшую на старинных кораблях бушприт; его длинные пепельные волосы падали на шею, штаны были в пятнах, отвороты обтрепаны. Он не шевелился, словно бушприт стоявшего на приколе корабля.

Я ждал, Когда он обернется: мне хотелось увидеть его лицо. Меня заинтриговал этот парень, одиноко стоявший на носу парома, а потом – любопытство мое еще возросло – я начал мысленно рисовать лицо парня: представил себе дерзкое лицо спекулянта с миндалевидными глазами, отрешенное лицо солдата, вернувшегося из плена, – в ту пору пленные постоянно околачивались у дверей разных учреждений; я даже придумал ему лицо впавшего в детство пенсионера. А он все стоял ко мне спиной, словно окаменев, и смотрел на воду. Мы шли по реке, поднялись к заброшенной гавани, прошли мимо разбитого зеленого буя и, проплыв под мостом, оказались в канале, близ которого находился обсаженный тополями стадион спортивного общества портовиков. Я ехал сюда по заданию редакции, где проработал всего несколько месяцев. Мне было поручено написать репортаж о чемпионате в спортивном обществе портовиков, три столбца для местной хроники. Мы приблизились к прямым, как лезвие ножа, шпалерам из тополей. Боже, какая вдруг поднялась вонь! Она неслась с рыбозавода – кирпичного, похожего на коробку здания, которое высилось на противоположной стороне стадиона, от этой вони рябило в глазах: ядовитая зелень, зеленое гнилостное мерцание оскаленных рыбьих голов… Паром остановился, и тут, именно в эту секунду, стоявший на носу человек обернулся: это был Берт.

Со времени его бегства из лагеря я не видел Берта. Я радостно бросился к нему, хлопнул его по плечу и заметил, что он вздрогнул, потом улыбнулся. Казалось, Берт не очень удивился нашей встрече, во всяком случае, радость его была не столь бурной, как моя; с улыбкой, но и с какой-то внутренней холодностью воспринял он мои восторги.

Паром тихонько скользнул к причалу. Накатившаяся волна хлестнула о крутой каменный берег канала.

– Время от времени я совершаю такие экскурсии, – сказал Берт. – Кажется, что гуляешь по лабиринту.

Эту экскурсию он все-таки прервал: я уговорил его сойти с парома. Мы спустились по трапу, стиснутые с двух сторон родственниками и друзьями портовых спортсменов. Подойдя к деревянной будке, я предъявил свою журналистскую карточку, купил входной билет Берту, и мы вошли на стадион спортивного общества портовиков.

Зрителей было не очень много, но зато те, кто пришел, нетерпением, темпераментом, участием и проявлением родственных чувств компенсировали свою малочисленность. За трухлявыми деревянными барьерами стояли невесты, жены, родители и дети участников соревнований, ветераны общества, его меценаты и основатели. (Это спортивное общество было бедным, его мало кто знал, о нем не упоминали по радио, кинокамеры не нацеливались на спортсменов этого общества, и, если не считать Катценштейна, никто из его членов не получил особой известности. Катценштейн занял однажды четвертое место в беге на три тысячи метров с препятствиями, поэтому председатель общества Кронерт называл его не иначе, как «наш знаменитый Катценштейн».)

Мы нашли свободный уголок и прислонились к деревянному барьеру. Легкий шелест тополей, адская вонь в редкостном сочетании с запахом гнилой воды канала, солнце и ожидание… Рядом со мной стоял Берт. Я искоса наблюдал за ним. Соревнования еще не начались. По дешевой шлаковой дорожке чертили белые линии. Два человека разрыхляли и выравнивали яму для прыжков в длину. Атлетического вида старик прикреплял пружинистую рейку к стойке для прыжков в высоту. Ну и стадион! Растерзанная луговая дернина, трухлявые шесты для прыжков, у кромки беговой дорожки большие комья шлака. Да, этот стадион, весь в шрамах и ссадинах, давно пора было отправить на пенсию, ему не помогло бы никакое «лечение», зато нигде, ни на каких соревнованиях я не видел столько искренней радости.

Я начал расспрашивать Берта. Он вздрогнул и вышел из оцепенения. Да, ему удалось бежать, он работает курьером на фабрике, где делают уксус, по вечерам ходит в школу, чтобы получить аттестат зрелости. Правда, у него есть бумажка о том, что во время войны ему великодушно разрешили досрочно сдать экзамены на аттестат зрелости, но теперь этой бумажкой можно разве что подтереться.

– Потом я собираюсь поступить в институт, в ветеринарный, – сказал Берт.

Как видно, ему не доставляло особого удовольствия стоять передо мной и отвечать на мои вопросы. Я чувствовал, что если бы у него была хоть малейшая возможность, он вернулся бы обратно на паром. Берт то и дело поглядывал на причал, но паром заходил в эти места редко.

Виганд прогнал со стадиона ребят, которые, увидев приглаженную граблями яму для прыжков в длину, тут же захотели проверить дистанцию разбега и грунт. Он нетерпеливо поглядывал на часы, на коричневые кабины для переодевания и качал головой. Какой-то паренек, перекинув через плечо сетку с эстафетными палочками, бежал по гаревой дорожке, стараясь не сойти с белой полосы, а вслед ему неслись проклятья тех, кто вел эту полосу. Расставив ноги и согнув спину, двое мужчин сыпали молотый мел из надорванного пакета, – казалось, кондитеры украшают шоколадный торт полосками сахарной пудры. Вдруг кто-то хлопнул нас по плечу, мы обернулись и увидели улыбающегося Кронерта, председателя спортивного общества портовиков: лысая, похожая на шар голова, рыхлое лицо завсегдатая пивных, красные оттопыренные уши. Пыхтя, он сгреб нас в охапку. «Сегодня у нас большой день, ребята, вы уж поверьте!» Я ему поверил. Позади Кронерта стояла Tea, его дочь. Тут я впервые ее увидел: флегматичная толстушка в белой блузке, очень молоденькая, что было заметно по ее нежной коже. Когда она здоровалась с Бертом и со мной, на шее у нее пульсировала тонкая жилка. Tea протянула нам маленькую пухлую ладошку, обвела пугливым взглядом каждого из нас и застенчиво произнесла своим круглым, как у рыбы, ртом: «Теа».

Потом Кронерт потащил нас в гардеробную, рассказывая о «знаменитом Катценштейне», который уже никогда больше не выйдет на гаревую дорожку: его придавило бортом корабля к пирсу. Катценштейн не рассчитал прыжка, поскользнулся и упал за борт…

Скоро Кронерт скрылся в одной из кабин. Tea осталась с нами. Молчание, долгое молчание, иногда улыбка, робкая и вялая, – маленькая плотвичка посреди двух нерешительных щук. Наконец из коричневых кабин послышался голос Кронерта, громовой голос, достаточно сильный, чтобы приподнять покрытую толем крышу. Кронерт подгонял спортсменов, выталкивая их из дверей, потом подозвал судью в подтяжках, чтобы тот навел порядок.

– Не будет ли дождя? – спросил Берт и показал на зонт Tea.

Наверное, будет, конечно, будет, потому что на чемпионатах их общества всегда идет дождь.

Из раздевалки появился торжествующий Кронерт, подошел к нам, окинул меня оценивающим взглядом; сначала посмотрел на мои ботинки и брюки, потом его взгляд остановился на моей руке, вернее, на металлическом двойном крюке, который заменял мне руку, оторванную уже в лагере для военнопленных; огорченно отвернувшись, он обратил свое рыхлое лицо к Берту. Снова оценивающий взгляд, пыхтенье – я вижу и слышу все это, как сейчас, – потом не терпящим возражения, безапелляционным тоном он заявил:

– Сегодня у нас большой день, парень, поверь мне, поэтому изволь принять участие в наших соревнованиях как гость!

Растерянное лицо Берта, глубокий вздох. Немного поколебавшись, он хотел что-то возразить, но осекся под решительным взглядом Кронерта.

– Ну вот и договорились, – сказал Кронерт.

– Почему бы не попробовать? – заметил я. A Tea добавила:

– Ну, кончено, – и повертела в руке зонтик.

Беспомощно поглядев на пристань, Берт остался на стадионе, ему пришлось остаться…

Стоя за невысоким деревянным барьером, мы наблюдали за соревнованиями портовиков, а между нами была молчаливая Tea, которую Кронерт оставил нам, как оставляют чемоданы. И все это время мы не снимали с головы бумажные шапочки, которые спасали от палящего солнца. Не было ни полуфиналов, ни четвертьфиналов – в каждом виде спорта были одни лишь финалы. Спортсмены знали, что поставлено на карту. И хотя борьба шла только за призовые места, я нигде не видел ни усталых взглядов, ни огорчения у побежденных, ни даже неудержимой радости у победителей. На этом убогом стадионе, в этом жалком спортивном обществе царили радостный дух состязаний и чувство удовлетворения от спорта как такового. До сих пор помню, как невесты, жены и дети торопились обласкать побежденных, обласкать победителей; они чествовали и тех и других только за то, что эти люди были участниками чемпионата. Нет, того воскресенья, воскресенья в порту, я никогда не забуду, не забуду ни соревнований, ни убийственную вонь рыбозавода. Соревнования не дали внушительных результатов, спортсменам не удалось установить ни одного нового рекорда общества, но зато я понял тогда, что спорт не обязательно трагедия и что стадион не прибежище для гонимых.

Помню безмятежную увлеченность и веселую одержимость спортсменов, помню подбадривающие крики какой-то расплывшейся старухи: «Адольф! – кричала она. – Адольф!» – и бутылку пива, которую невеста передавала через барьер своему жениху. На таких соревнованиях в ясный солнечный день забываешь о жаре, да и обо всем остальном. Берт надеялся, что Кронерт уже не вспомнит о своем приглашении и не заставит его участвовать в чемпионате; у него, видимо, отлегло от сердца. Берт решил, что опасность миновала, поскольку состязания в технических видах спорта уже подходили к концу. Толкание ядра, метание копья и диска уже закончились. Но вот перед нами возник Кронерт и повторил свое приглашение:

– Ну, а теперь покажи, мальчик, на что способны наши гости.

Берт отрицательно покачал головой.

– Все уже закончилось, – сказал он.

Но Кронерт торжественно заявил, что самое главное впереди: через несколько минут состоится забег на пять тысяч метров, «забег имени Катценштейна», поскольку спортивное общество портовиков всегда славилось своими бегунами и «наш знаменитый Катценштейн» тому лучшее доказательство. В молчании Берта я почувствовал укор. Я знал, что в эту минуту он в душе проклинает меня, поскольку я затащил его на этот стадион. Бегал ли Берт когда-нибудь – спросил Кронерт, и я ответил за Берта:

– Только при отступлении. И еще он бежал из лагеря.

– Отличная школа, – пропыхтел Кронерт, – лучшей тренировки и не надо.

Он повел Берта в раздевалку.

Старт. Берт стоял на старте вместе с десятком других бегунов. Кронерт достал ему спортивный костюм, ботинки на триконах и даже красную резинку, которой он повязал длинные волосы Берта, чтобы они не падали ему на лицо. Рядом с Бертом стоял Хорст Мевиус, рослый кудрявый юноша с очень серьезным лицом; Хорст, корабельный маляр, был фаворитом в этом виде бега.

– Победит Хорст, это уж точно, – сказала Tea, потому что Хорст считался продолжателем традиций знаменитого Катценштейна.

В спортивном обществе портовиков любили рослого Хорста, я заметил это сразу же после старта: почти все скандировали его имя, и фаворит немедленно взял энергичный темп. Да, он был намного сильнее своих соперников, но от одного из них он никак не мог оторваться: Берт бежал за ним по пятам. Восемь кругов лидировал Хорст, определяя темп, потом вперед вышел Берт. С силой отталкивая ноги от земли, слегка наклонившись вперед, он обогнал Мевиуса, у которого на лице появилось выражение тоскливого изумления и растерянности; после восьми кругов его соперник нашел в себе силы сделать рывок на дистанции, а его, Хорста, оставил позади, как придорожный камень, словно загиптонизировал своим горячим дыханием.

Зрители замолкли, они недоумевали, озадаченные тем, что Берт не замедляет темпа; догнав и перегнав последних бегунов, он снова сделал рывок, казалось, все в нем клокочет от ярости. Да, этот бег был местью, местью Кронерту и мне, заставивших его участвовать в состязании. Берт не желал сбавлять скорости, он хотел показать всем на что способен. Зрители давно уже перестали скандировать имя Хорста: чужой идол появился на беговой дорожке, чужой чемпион, который убедительно победил того, в кого они прежде верили; оставил его далеко позади и тем самым развенчал. Да, Берт сверг их любимца, поколебал в них уверенность в прежних симпатиях.

Берт победил с опережением больше чем в двести метров. Он пересек финишную черту на двести метров впереди Хорста. Как они таращили глаза, осматривали его, спрашивали, кто он! Столпились вокруг него, разглядывали его ноги, грудную клетку, лицо. Их недоверие, их взволнованные аплодисменты, когда Хорст, побледнев, добежал наконец до финиша и первым поздравил Берта.

– Он великолепно бежал, ваш друг, – сказала Tea.

Секундометристы – я помню, как они собрались все вместе и, держа свои секундомеры, недоверчиво сравнивали засеченное каждым из них время, – секундометристы посовещались и определили среднее время, потом подошли к Берту, торжественно подошли к нему, и один из них протянул Берту часы и показал время.

– Лучшего бегуна, чем ваш друг, я не знаю, – сказала Tea, – он заслужил приз.

Но они не дали ему приза. Берт не получил его потому, что в уставе общества не была предусмотрена возможность награждения призами гостей. Хорст унес домой бронзовую фигурку бегуна.

Я помню, как началось чествование победителей: толстяк Кронерт держал под мышкой почетные грамоты и призы, его рыхлое лицо сияло от восторга, а потом вдруг солнце скрылось за тучей, поднялся ветер и полил дождь. Он хлынул потоком, крупные капли хлестали по толевой крыше раздевалки, куда мы примчались, промокнув до нитки, и где ждали парома. Берт стоял рядом со мной в тесном коридоре, наполненном теплыми испарениями человеческих тел. Дыхание его стало ровным. Усталость после бега уже прошла. Я не поздравил его, боясь, что он не примет моих поздравлений. Мы стояли тесно прижавшись друг к другу, но я так и не решился посмотреть ему в глаза. Рука его, которая легла мне на плечо, спустилась до металлического протеза, испуганно отпрянула, а потом осторожно скользнула по моей здоровой руке и коснулась ладони. Берт тихо разнял мои пальцы, сжал их и сказал:

– Ничего, старина, не волнуйся, я чувствую себя отлично. Забавный бег. Давненько я так хорошо себя не чувствовал.

И я, не глядя на него, ответил:

– Тебе надо продолжать, Берт, ты мог бы стать хорошим бегуном. Не смей бросать это дело. Я никогда еще не видел забега, в котором новичок добился бы таких результатов.

Берт промолчал.

Протяжный гудок парома у причала. Дождь лил, а мы бежали по стадиону, по лужам, по размытому песку ям для прыжков, бежали мимо спортсменов и зрителей – Tea оказалась права. Последним вскочил на паром Кронерт, держа в руке портфель с почетными грамотами. Едва он ступил на палубу, как начал суетливо оглядываться: он искал Берта, нашел нас у трубы; снова – в который уже раз! – поздравил Берта, а потом, вытирая огромным носовым платком свою шарообразную голову, принялся его обрабатывать. Атаку он повел осторожно, расспросил, на что Берт живет, и пригласил его в клуб общества, в облюбованную портовыми спортсменами пивнушку.

– Там мы сможем все обговорить.

И мы пошли туда, чтобы все обговорить. У них была замечательная пивнушка: спереди стол, за которым можно было пообедать, сзади – отделенная раздвижной дверью клубная комната, уютный храм для пивных возлияний; на прокопченных обоях висели трофеи спортсменов-портовиков: вымпелы, медали, разноцветные ленты, серебристые картонные гирлянды, фотографии. На полках красовались отвратительные бронзовые фигурки атлетов, которые застыли во время решающего движения – в броске, в прыжке, в толчке; все эти движения они проделывали без всяких усилий, диск метали с вялой невозмутимостью, даже молот бросали играючи. Какой-то старик с умным лицом объяснял происхождение трофеев. Это был Лунц, «отец спорта», как его здесь называли. С любезной настойчивостью водил он нас по залу рассказывая о славных победах портовиков; он был свидетелем всех побед, помнил все результаты. В конце концов он признался, что хочет написать «Исследование о марафонском беге» и что материалы он уже привел в порядок.

Виганд тоже пришел в пивную, и Бетефюр – билетный кассир. Они поочередно заводили разговор с Бертом, но чем больше они говорили, тем молчаливее становился Берт. Его мутило от голода, но прошло немало времени, прежде чем портовики догадались об этом. Кронерт сам сходил на кухню и принес Берту порцию горячей копченой корейки с кислой капустой.

Народ здесь был удивительно радушный, а пивнушка замечательная. «Отец спорта» Лунц, похожий на мышь, сидел за столом, и вид у него был ликующий; только Бетефюр с его угловатой физиономией – сильно смоченные водой волосы причесаны на прямой пробор – мне не поправился. Стоило ему раскрыть рот, как меня начинало тошнить; он, видите ли, считал, что «только мы, немцы, поняли значение спорта для Запада». Бетефюр был дантистом и никогда не занимался спортом. Однажды он увидел, как по гаревой дорожке бежал великий Рудольф Харбиг, и с той поры понял, что без спорта ему не жить, – Бетефюр, этот западный слизняк, этот…

А Берту по-прежнему хотелось только есть и ничего больше; после того как он быстро, не поднимая глаз от тарелки, проглотил свою корейку, они продолжили переговоры, переговоры, которые сильно смахивали на сватовство. Они сватали его, как невесту, и после второй кружки пива невеста попалась в сети: Берт стал членом спортивного общества портовиков. Я наблюдал за Хорстом, сидевшим напротив: этот человек, которому Берт в первом же забеге нанес столь убедительное поражение, интересовал меня больше всех. Что скажет, как будет вести себя свергнутый чемпион, поверженный идол? Смирится ли этот рослый парень со своей неожиданной отставкой?

Я смотрел ему в лицо: оно выражало удовлетворение. Хорст протянул через стол руку Берту. Чокнулся с ним. Сказал:

– Теперь у нас будет наконец настоящее спортивное общество.

Хорст Мевиус был настоящий спортсмен.

В тот вечер в клубе портовиков среди скромных призов все вдруг поняли, что новый сезон они начнут вместе с новичком; Берт был их тайным козырем, о котором не знали соперники, но и сами они еще не знали всех его возможностей и резервов. И старик Лунц поднял мышиную мордочку и прищурился; глядя на спортивные трофеи, он думал, сможет ли этот новичок получить новые, более ценные награды? Осуществит ли их мечту о серьезных победах? Прославит ли свое имя и их скромное общество за пределами порта, на солнечных стадионах, на шумных аренах Европы, где о победе возвещают на многих языках? Я видел, как Лунц улыбался странной пророческой улыбкой.

«Велика была победа, кто принесет ее в Афины?» Да, «отец спорта» Лунц первый понял, кто принесет им победу! Tea, робкая толстушка, тянула лимонад через соломинку, и ни одно слово не слетело с ее тонких губ, но она открыла Берта для себя и уже по-матерински жалела его. Кронерт хотел на всякий случай покрепче привязать Берта к их обществу – они думали над этим до тех пор, пока не решили, что их пивнушке необходим швейцар и что Берт, только он один, обладает всеми необходимыми для этой роли качествами. И тут Tea утвердительно кивнула и скрестила на столе руки.

Поздно вечером начались танцы – спортивный бал в честь окончания соревнований. Спортсмены явились с невестами и женами, пришли ветераны, меценаты и основатели общества – они дали название балу, окрестив его «Круг по гаревой дорожке». Столы сдвинули, и Виганд, тренер, дал старт веселью, которое разделили все. «Круг по гаревой дорожке» был открыт. Танцоры соревновались в «спринте», прыгали, толкались; захлебываясь от восторга, передавали друг другу партнерш по танцам, словно эстафетную палочку, долго и сосредоточенно кружились, как метатели молота, – словом повторяли всю спортивную программу. Берт не отставал от других – он был всюду, где кипело веселье, всюду я видел его худое лицо и длинные пепельные волосы. Да, первый забег, первая победа уже сказались на нем, выведя его из состояния мрачного оцепенения; казалось, сделав рывок на дистанции, он оставил позади все связанное с прошлым; уже тогда, на спортивном балу, я понял, что Берт заново начал свою жизнь. И я видел, что Tea, дочь Кронерта, имеет самое прямое отношение к его новому старту. Они покружились около моего столика, Берт подмигнул мне. Толстушка – в двадцать лет она уже походила на озабоченную клушу – не скрывала своих надежд…

Рядом со мной сидел Лунц, и его мышиная мордочка выражала удовольствие; он рассказывал о своем «Исследовании о марафонском беге». Да, он проверил дистанцию, все правильно! Подтвердил по также и смысл марафонского бега – надо было передать весть о победе. И шепотом, прикрыв ладошкой рот, прошептал:

– Победа, победа в спорте достигается без всяких военных средств, но по сокровенной, по самой исконной своей сути спорт, очевидно, был когда-то военной тренировкой, а каждое спортивное состязание – военными маневрами. Греческие спортсмены так к этому и относились.

Лунц сказал:

– Почему Гектор был убит под стенами Трои? Потому что сердце у него было не такое выносливое, как у Ахиллеса. Гектор недостаточно добросовестно тренировался.

Лунц хотел знать мое мнение на этот счет. Я сказал, что давно убежден в том, что в спорте люди ищут возможность самоутверждения. Спортсмены выступают, рассчитывая на это, а зрители симпатизируют тому, кто может победить. Стремление к победе должно быть у каждого, плюс азарт – без него состязания гроша ломаного не стоят.

Когда Бетефюр попросил тишины и начал свою речь, я встал и вышел в уборную. По дороге я прихватил Берта. Какой взгляд бросил нам вслед Бетефюр, когда мы выходили! Я думал, от изумления он потеряет дар речи, но он взял себя в руки.

Домой мы собрались далеко за полночь. Виганд передал Берту расписание тренировок.

– Теперь мы будем усиленно тренироваться, готовиться к большому чемпионату.

Берт сунул бумажку в нагрудный карман, и мы ушли. После дождя ночь была свежей, прохладной и ясной. Именно в ту ночь все и началось. Мы вместе вышли из порта и зашагали по пустынным улицам, тускло поблескивающим после дождя. Даже если бы еще ходили трамваи, мы все равно пошли бы пешком. Стук наших шагов вселял в нас чувство радости, мы казались себе единственными хозяевами этого города. Пустые конторы, грозная мрачность биржи. Мы не встретили ни одной живой души, даже сторожа. Да, мы чувствовали себя так, словно весь мир вымер, а мы единственные остались в живых и шагаем этой прохладной ночью по умытым дождем улицам. Но вот за ратушей Берт остановился, рука его взметнулась вверх – беззвучный сигнал, потом рука осторожно втолкнула меня в темноту под арку. Берт кивком показал мне, куда смотреть, и тут я увидел рядом с витриной ювелирного магазина неподвижный силуэт прислонившегося к стене человека. Нет, я не заметил бы его, если бы Берт не остановился. Человек не двигался. Мы стояли за пилястрой и наблюдали за ним, но он не двигался. Берт потихоньку вывел меня из-под арки, мы снова очутились на улице, медленно пошли к ювелирному магазину, и тут меня пронзил страх, пронзил страх, когда незнакомец вдруг оторвался от стены и пустился бежать. Я услышал свистящий шелест его прорезиненного плаща, в какой-то миг услышал его прерывистое дыхание. И в ту же секунду пустился бежать Берт. Непроизвольно и инстинктивно, словно между ним и незнакомцем была тайная связь и бегство того вызвало у Берта безусловный рефлекс преследования. Берт мчался за убегавшим. Может, это был вор, может, мы ему помешали, хотя стекло витрины не было разбито. Незнакомец промчался мимо островка безопасности для пешеходов, побежал было по мосту, но повернул обратно, заметив, что Берт вот-вот догонит его. Среди магазинов ему легче было скрыться. Но незнакомец не подозревал, кто его преследует. Берт приближался огромными скачками, охотник, использующий свое жуткое превосходство. Возле островка безопасности Берт почти нагнал вора. Он бежал за ним по пятам. Он мог бы дотронуться до него рукой, но не сделал этого, нет, нет, он не схватил его, не задержал, у него были другие намерения: Берт хотел его затравить. Я опять услышал хриплое дыхание незнакомца, когда они пробегали мимо меня. Берт, преследовавший вора, бежал легко, и мне казалось, будто я вижу на лице Берта выражение злобной радости. И только возле ратуши, когда беглец уже едва передвигал ноги, Берт оставил его. Вернулся обратно, и я увидел, что он очень доволен собой.

– Крепко будет сегодня спать, – сказал Берт.

А я молчал всю дорогу, провожая его до поселка, где у Берта была маленькая хибарка. Заходить к нему я уже не стал.

– Хорошо, что мы с тобой встретились, старина, – сказал Берт. – Думаю, об этом мы еще не раз вспомним. Я попытаюсь стать бегуном.

Я сказал:

– Ты уже стал им, Берт. Но возможности твои еще не исчерпаны. Во всяком случае, завтра вечером ты сможешь увидеть свое имя в газете.

Потом, уже идя по саду, он попросил:

– Заходи как-нибудь в наш спортклуб. И помоги мне немножко. Вместе мы сумеем кое-что осуществить.

Именно тогда я впервые упомянул его имя в газете.

…Теперь мне уже не придется этого делать. Сегодняшний бег принесет ему поражение. Это его последний бег. Бег на пороге забвения. Его отчаянный рывок был бунтом против расставания со спортом. Пятнадцать метров отделяют его от группы бегунов, которую все еще ведет Муссо, смуглый спортсмен из Италии. Нет, Берт Бухнер не взойдет на пьедестал почета, не получит медали, ничья рука не пожмет его руку; он потерпит поражение, сойдет со сцепы, в лучшем случае, о нем останется доброе воспоминание, которое в спорте стоит ровно столько же, сколько сломанный бамбуковый шест для прыжков в высоту.

Муссо сбился с ритма, его оставляют позади. Кто? Кудрявый румын Оприс и оба датчанина вырываются вперед, вот они уже нагоняют Берта. Что будет делать Муссо? Он продолжает бежать. Перед забегом Муссо помолился. Какому богу? Хитроумному Гермесу? Афине, которая однажды пошла на очень ловкий обман, чтобы помочь Одиссею стать победителем? А может быть, Муссо, которого репортеры сфотографировали за молитвой – так было в Милане, а потом и в Брюсселе, – взывал не к богу, а к секундомеру? Может, его бог – это хронометрист в белом чесучевом костюме? Муссо бежит теперь четвертым, оставив позади Хельстрёма и Сибона. А где Мегерлейн? Швейцарский почтальон отстал метров на десять, жилы на его шее того гляди лопнут, у него, наверное, судорогой сводит ноги, а может, что-то попало в ботинок, но Мегерлейн не сдается, нет, он не сходит с дорожки.