Текст книги "Хлеба и зрелищ"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Какой это был долгий вечер! Машина все не шла, и я пытался удержать Tea на скамейке, рассказывая об успехах Берта на тренировках.

Наконец, незадолго до наступления сумерек, на шоссе появилась машина. Мы встали. Я считал, что спасаю ее, но сострадание мое привело к роковым результатам.

Мы начали спускаться с горы – да, это случилось во время спуска, – как вдруг я почувствовал в спине пронзительную боль, будто тонкая проволока вошла мне в спину и вышла из груди, будто что-то горячее пронзило меня насквозь; я потерял сознание. Tea и Берт проводили меня до поезда и отправили домой.

Я ничего не знал об осколке у меня в спине, – очевидно, не заметил, что получил его в тот момент, когда потерял руку в лагере военнопленных у пруда, где мы вскоре после побега Берта должны были вытаскивать на берег противопехотные мины, которые подрывал какой-то пожарник. Да, это случилось именно тогда, когда вся эта дребедень уже кончилась, только мне, словно «зайцу», схваченному контролером, пришлось уплатить штраф. Очевидно, в ту секунду, когда мина оторвала мою руку, небольшой осколок незаметно вонзился мне в спину.

Вернувшись домой, я тут же отправился к врачу страховой компании, поскольку лишь он один имел право дать заключение о моей травме. От его заключения зависел размер пенсии.

Доктор не придал большого значения моим болям и ощущению, будто кто-то протянул мне сквозь грудную клетку кусок проволоки. Волей-неволей я извинился и ушел. Однако позже, когда боль стала невыносимой, я снова пошел к нему на прием, только на сей раз не в служебный кабинет, где дело шло о страховках и пенсиях, а в тот кабинет, где он занимался частной практикой. У него была очень большая частная практика, и казалось, он уже забыл о своем старом диагнозе: сделав мне рентген, он спросил, знаю ли я, что у меня в спине сидит осколок, и понимаю ли, что осколок этот весьма опасен. Далее он заметил, что мне следует как можно скорее удалить его. И вскоре я уже лежал на операционном столе…

Так получилось, что я не смог присутствовать при победе Берта в соревнованиях с бельгийскими спортсменами. Я узнал о ней по радио – старшая медсестра одолжила мне свой приемник. Убедительная победа! Собственно говоря, победителем был Гизе, его метод тренировок принес Берту победу. Берт рывком вышел вперед, а потом, сделав еще один рывок на дистанции, оставил позади обоих бельгийских бегунов и лохматого Дорна, своего самого опасного соперника.

Радиокомментатор начал репортаж с наигранной взволнованностью, в интимно-драматическом тоне. Я сразу же понял, что его тайные симпатии были на стороне Дорна. Он делал ставку на Дорна и не придавал большого значения первоначальному преимуществу Берта и его рывкам на дистанции. Комментатор держал микрофон слишком близко к губам, так что репродуктор сильно вибрировал. Казалось, он заранее знал результат состязаний, в его голосе звучала непререкаемая уверенность – почти во всех голосах по радио звучит непререкаемая уверенность. Чертовски тяжело было слушать это передачу, не имея никакой возможности опровергнуть, самому включиться в рассказ! Я тут же заметил, что комментатор считал Берта временным лидером, не имеющим никаких серьезных шансов, авантюристом гаревой дорожки. Но вот начался последний круг. И вдруг комментатор умолк: последний круг Берт бежал опередив своих соперников чуть ли не на пятьдесят метров. И когда комментатор вновь заговорил, он рассказывал уже только о Берте, только о его беге, о его убедительной победе.

Бульканье в репродукторе, аплодисменты, похожие на шипение локомотива, выпускающего пар, и опять голос комментатора:

– А сейчас мы пригласим к микрофону победителя.

Берт подошел к микрофону. Я услышал его учащенное дыхание. Комментатор поздравил Берта и спросил, как он сам оценивает свой результат; Берт ответил, что доволен им. Он сказал лишь, что доволен своим результатом, но комментатор прямо-таки рассыпался в комплиментах за столь исчерпывающий ответ и предоставил Берту возможность передать кому-нибудь привет по радио. Нетерпеливо взбивая подушку, я с испугом услышал голос Берта:

– Выздоравливай поскорее, старина, поднимайся на ноги! Через два часа я буду у тебя.

Да, Берт передал привет по радио мне, хотя я думал, что он пошлет привет Tea или Кронерту. В волнении я не особенно вслушивался в то, что руководители соревнований сообщали зрителям на стадионе. Толком я не расслышал, с каким временем Берт одержал победу, зато расслышал нечто другое, настолько скверное, что, пожалуй, предпочел бы узнать, что Берт потерпел поражение. Репродуктор громогласно возвестил:

– Победитель Берт Бухнер, спортивное общество «Виктория».

Лишь спустя несколько секунд я понял, что это означает. Мне хотелось переспросить, так ли это, я ждал, не повторят ли эти слова опять. Если все правильно, если они не оговорились, значит, пока я лежал в больнице, Берт перешел в другое общество. Неужели он ушел от портовиков? По такой же причине они расстались? Неужели Берт успел забыть, кто помог ему сделать первые шаги в спорте, кто вообще дал ему эту возможность?

Я лежал в больнице в ожидании его прихода, и мне казалось, будто осколок, который из меня извлекли, снова, как прежде, засел в моей спине; мысленно я видел убогий, окаймленный тополями стадион в гавани, рыхлое, раскрасневшееся от радости лицо Кронерта, вспоминал Виганда, Бетефюра и старика Лунца, коротавших дождливые вечера в своей пивнушке; видел этих доморощенных стратегов, каждый из которых считал себя Мольтке или Людендорфом гаревой дорожки; и еще я вспоминал Tea. Неужели все кончилось? Неужели Берт порвал с ними, забыл прошлое?

Как я волновался! А потом инвалид – больничный привратник – поднял шлагбаум, машина въехала на цементированную дорогу, в открытом окошке показалась собака, похожая на собачку с рекламы шампуня. Некоторое время из машины никто не выходил, и я подумал было, что собака приехала одна. Но потом из машины вылез Берт в желтом тренировочном костюме, а за ним Карла. В тот раз я впервые увидел Карлу, усталую женщину, усталую и красивую, на полголовы выше Берта. На ее лице застыло выражение пресыщенности, все казалось ей в тягость; правда, было видно, что ее напускная пресыщенность несколько деланая. Она не переставая грызла мятные пастилки. Увидев маленький приемник возле моей кровати, Верт испытующе взглянул мне в лицо, и я почувствовал, что у него на языке вертится вопрос, я знал какой. Наконец он не выдержал и спросил:

– Если ты слышал репортаж о соревнованиях по бегу, старина, значит, ты в курсе дела. Дал себя уговорить «Виктории». Так надо было, у портовиков я не продвинулся бы.

Я посмотрел на него, ничего не сказав, и он продолжал:

– Я точно знаю, о чем ты думаешь, старина. Думаешь, что это скверная история и что мне надо было остаться у «Львов гавани» до скончания века, потому что Кронерт и его друзья вытащили меня с уксусной фабрики, накормили и помогли выйти на старт. Все это так, старина. Они очень много сделали для меня, и я всегда буду им благодарен за это. Но построить свою жизнь на благодарности нельзя. Излишняя благодарность никому не нужна. Я всегда чувствовал себя неловко перед людьми, которых обязан благодарить. Благодарность это что-то вроде цепи, которая приковывает тебя к месту. А я хочу идти дальше, должен идти дальше. Каждый бежит свой круг по особой гаревой дорожке. Каждый участвует в беге ради чего-нибудь. Человек старается быть впереди, старается, чтобы его никто не обогнал. Больше, собственно, мне нечего сказать тебе. Я и сам удивляюсь, что наговорил так много; верно, только потому, что ты, старина, располагаешь к откровенности. Тебе надо знать всю подноготную. Теперь мы с Дорном в одном обществе.

Берт замолчал, ожидая моего ответа. Карла грызла пастилки. Но я не мог ему ничего сказать и не хотел ни о чем расспрашивать. Я только коротко пожелал ему удачи. Берт был явно обижен. Не выдержав моего немногословия, он начал торопливо, с наигранной бодростью рассказывать, как все произошло.

– Все началось с Карлы, – сказал он.

Это, впрочем, я понял и сам. Муж Карлы, доктор юриспруденции Уве Галлаш, работал юрисконсультом в «Виктории». Берт сообщил мне, что карьеру обеспечили ему Карла и Уве.

– Не упади с кровати, старина: я стал теперь коммерческим директором магазина спортивных товаров. Загляни как-нибудь в мою лавочку. Теперь я могу спокойно готовиться к институту.

Да, все то время, пока они сидели у моей постели, мне казалось, будто осколок снова торчит у меня в теле. Я почувствовал облегчение, только когда они собрались наконец уходить. Берт пообещал прийти снова, на другой же день, но я знал, что он не придет, тем более один. И он не пришел.

Выйдя из больницы, я поехал к нему. Магазин спорттоваров, где он работал, находился между цветочным магазином и аптекой. Я постоял перед витриной: хоккейные клюшки, роликовые коньки, медицинские мячи, тренировочные брюки, купальные трусы, трубки для подводного плавания, спортивные свитера, спортивные носки и ботинки, копье, настольный теннис, туфли на триконах, игральные карты, а в углу плакат: «Знаете ли вы, какие семь преимуществ есть у спортивного белья?». На плакате красовался мужчина с безупречной фигурой и самодовольной ухмылкой: он явно знал, какие семь преимуществ есть у спортивного белья. Войдя в магазин, я увидел продавщицу в желтом джемпере – маленький лоб, широкие плечи. Берт звал ее Нанни. Облокотившись на прилавок, Нанни с улыбкой поманила меня, но прежде, чем я успел произнести хоть слово, сзади меня неожиданно появился Берт. И вот уже тот злосчастный визит в больницу забыт, забыто все, что нас разделяло. Держа руку на моем плече, Берт провел меня мимо Нанни, мимо штабелей ящиков, мимо гор спортивного белья в целлофановых пакетах в контору. Острый запах кожи: медицинские мячи, футбольные мячи; «старое сердце снова становится молодым», на полке эспандеры для укрепления спинных мышц.

– Я долго ждал – сказал Берт, – но я понимал, что ты все равно придешь. Мы связаны одной веревочкой, старина. Нельзя поставить на всем крест. А теперь осмотрись. Первый шанс уже использован. Для того чтобы тебя успокоить, скажу: я уже поднакопил столько, что на первый семестр мне хватит. Но сначала осмотрись, старина.

Потом, за чаем, Берт рассказал, что расстался со «Львами гавани» по-хорошему, они проводили его с добрыми напутствиями, все, кроме Бетефюра, Бетефюр попрощался сухо. A Tea? Я задал ему всего один вопрос – о Tea.

– Все осталось по-старому, – сказал Берт. – Сегодня вечером она придет ко мне, в мою новую хибару. Я ведь переехал, старина, тебе тоже надо будет посмотреть мою новую хибару, если ее можно назвать хибарой, но сначала пообедаем вместе в клубе.

Не помню, в какой машине мы ехали, не помню, ездил ли Берт уже тогда в машине Карлы… В магазине остался Альф, этот смазливый и наглый парень: он был поглощен флиртом с Нанни и не пожелал обедать. Мы с Бертом оказались одни, и он отвез меня в клуб спортивного общества «Виктория».

Стадион «Виктории» находился в самом центре города: небольшой, ухоженный; за стадионом два теннисных корта, плавательный бассейн, душевые. Все в идеальном порядке. Когда я впервые увидел этот стадион, то подумал, что спортом здесь надо заниматься в смокинге. Я прошел вместе с Бертом по всем спортивным сооружениям «Виктории», увидел безукоризненные постройки, даже душевые имели свои индивидуальные черты; клуб «Виктории» уже сфотографировали, и фото поместили в журнале под рубрикой «Новостройки»… За кустарником находился флигель, где жил садовник спортобщества, главный «косметик» «Виктории», по фамилии Липшитц. Им были очень довольны.

Липшитц догнал нас за душевыми, но узнав Берта, снял шапку и убрался восвояси.

Веранда клуба, маленькие столики, белые лакированные садовые стулья на кованых ножках… Мы вошли в зал, и Берт толкнул меня в бок, хотел обратить мое внимание на то, как здешние интерьеры отличаются от интерьеров пивной «Львов гавани»: здесь не пахло кислой капустой, холодным табачным дымом, пол не был посыпан опилками, и никто из присутствующих не сидел в подтяжках. Шума не было, посетители беседовали при свете настольных ламп с матерчатыми абажурами, но о чем шла беседа – нельзя было сказать, и мне вдруг показалось, что здесь ведут безмолвный разговор хищные рыбы. Все были при галстуках, гладко выбриты, с бегающими глазками, почти у всех губы моментально складывались в улыбку. В клубе были представлены все возрасты. Официант почтительно препроводил нас к вице-президенту «Виктории» Матерну, подтянутому мужчине лет за шестьдесят, с лиловым лицом и с бородкой. Волосы у него были серебристые, с легким оттенком голубизны, как дюраль самолета. Он по-отечески поздоровался с Бертом, благосклонно со мной и пригласил нас за свой столик. Мы ели мясо по-сербски, на шампурах, с такой острой приправой, что слезы текли из глаз. Потом подошла незнакомка и напомнила вице-президенту, что пора пить кофе. Я никогда не видел девушку такой ледяной красоты: слегка откинутая назад голова, чуть раскосые глаза, тонкий подбородок. О, я хорошо помню, как она появилась у нашего столика! В первую же секунду я назвал ее про себя «Снежной королевой». Матерн со вздохом поднялся и под руку с девушкой ушел наверх, где был сервирован стол.

– Наверху совсем домашняя обстановка, – сказал Берт и задумчиво взглянул на потолок.

Да, в клубе «Виктории» все было по-домашнему. Как-то раз нам рассказали об одном незадачливом торговце. Кто рассказал? Ну конечно Галлаш, муж Карлы. Торговец непременно хотел стать викторианцем. Заполнил анкеты, заявил о своей готовности к анонимным пожертвованиям, но президент клуба колебался, а когда торговец захотел увеличить сумму пожертвований, то ему сообщили, что его заявление о приеме в клуб не может быть удовлетворено. Помехой был его магазин. Хотя Берт тоже работал в магазине, но магазин этот принадлежал спортивному обществу, а Берт был в некотором роде кладовщиком, но прежде всего он, как и лохматый Дорн, был знаменитостью – звездой общества, может быть, даже его алиби.

Когда рассказывал Уве Галлаш, юрисконсульт общества («Присяжный весельчак», как его тут называли), Берт заметил:

– С первого знакомства мы испытываем чувство симпатии друг к другу, Галлаш и я.

Уве Галлаш – весельчак Галлаш – на вид был рубахой-парнем, но чувствовалось, что его душит злоба. Я хорошо помню Галлаша – белокурого великана с сонным веснушчатым лицом, он был похож на яхтсмена из ганзейского города.

В тот день, когда Матерн со «Снежной королевой» поднялся наверх, Уве Галлаш сел за наш столик; он ел тушеные помидоры, запивая их молоком, и, не поднимая глаз, тихим голосом рассказывал всякие истории из жизни спортивного общества «Виктория». Что за истории? Я уже забыл их, но никогда не забуду того, что произошло потом, когда мы уже достаточно близко познакомились и Галлаш взял меня с собой «на работу», как он выразился.

Это произошло в один из осенних вечеров. Берт и Дорн тренировались, даже в сумерках они выполняли задания, полученные в письменном виде от Гизе, – спортсмены-заочники, а Уве Галлаш взял меня с собой «на работу». Он представлял интересы завода, выпускающего машины для обработки рыбы: филетировочные машины, машины для удаления костей и великолепные «гильотины», которые сортировали рыб и отрубали им головы. Но муж Карлы работал не на заводе, нет, на заводе он только получал жалованье за свою многотрудную деятельность. Работа его заключалась в том, чтобы увеселять, создавать радостное настроение у солидных клиентов, утомленных длительными переговорами на заводе. С заказами приезжали представители всех наций: канадцы, японцы, англичане и русские, и в тот момент, когда они покидали завод, для Уве Галлаша начиналась работа. Он обеспечивал развлечения и делал это столь образцово, что его прозвали «Присяжным весельчаком».

В тот осенний вечер, когда доктор взял меня с собой «на работу», ему предстояло развеселить норвежца, американца и двух большеголовых японцев.

Мы отправились в порт – винные погребки, мельницы, недавно переделанные под ресторанчики, убогие варьете и павильоны, где продавались справочники под названием «Любовь» и горячие сосиски… Этот квартал называли в газетах «городской отдушиной», «контролируемым клапаном», где «выпускали пары». Состоял он в основном из танцзалов, дешевых номеров и будок гадальщиков. Доктор юриспруденции Галлаш разработал безошибочный метод увеселения даже самых мрачных деловых людей.

– Веселье – это моя стихия, – говорил он. – Я выбрал эту профессию по убеждению, правда, она могла бы получше оплачиваться.

Помню разочарованное лицо норвежца, суровое лицо американца, любопытные лица японцев. Невольно я почувствовал сострадание к Уве: веселье не налаживалось. И я понял, что у Галлаша самая печальная в мире профессия, но адвокат никогда не унывал, никогда не отчаивался и в конце концов добивался своего.

– Клиентов нужно активизировать, заставить самих что-то сделать, – поучал меня Галлаш ночью на обратном пути. – Стоит им начать, все будет в порядке.

Мы шли под дождем по скользкой глинистой дорожке через сад, провожая в гостиницу развеселившихся гостей адвоката. Потом Галлаш пригласил меня к себе пропустить стаканчик.

Уютный домик в саду, забор из прибитых крест-накрест заостренных планок, пустой открытый гараж. Галлаш заглянул в гараж, пожал плечами. На вешалке болтался собачий поводок и желтый плащ Берта. Я его сразу же узнал. Белокурый великан рухнул в потертое кожаное кресло, тяжело вздохнул и, сжав зубы, наполнил два чайных стакана. Я понял, что сейчас он что-то попросит у меня. Я встал, но он тут же усадил меня обратно. Я отодвинул стакан, он насильно сунул его мне. А дождь все барабанил по гофрированной железной крыше гаража. Помню водянистые глаза Галлаша, отвращение, с которым он пил, его протянутую руку, удерживавшую меня в кресле. Галлаш сидел с таким видом, будто его нокаутировал Уолкот или какой-нибудь другой профессиональный боксер. Казалось, он подыскивает слова, чтобы обо всем рассказать. Он называл меня на «ты» – перешел со мной на «ты» еще по дороге к дому, а теперь вел себя так, словно я единственный человек на свете, который может ему помочь. Вероятно, я и вправду был им. Запинаясь, он заговорил, губы его дрожали, голос срывался… Иногда мне казалось, что он не сможет больше произнести ни слова. Он завел речь о том, чего я ожидал с той самой минуты, как он вынудил меня остаться.

Впрочем, ничего нового я не услышал. Все, что он говорил, я уже знал раньше: он любил Карлу. Этот белокурый великан любил свою жену и без конца повторял это. Он так и не назвал имени Берта, он вообще избегал упоминать Берта в этой связи, но я чувствовал, чего он хочет. Я понял также, какая роль мне предназначалась. Я должен был предостеречь Берта. Может быть, он и рассказал мне все это только ради того, чтобы я предостерег Берта. Но я не хотел впутываться в эту историю, и я не сказал Берту ни слова.

Берт ничего не узнал о моем ночном разговоре с Галлашем, не узнал даже потом, когда произошло то, что предсказывал Уве. Я его не предостерег…

Сколько времени просидели мы тогда с Уве? Я ушел уже на рассвете, вернее, вырвался, поскольку он не хотел меня отпускать. Карла и Берт еще не вернулись, и чтобы вынудить меня остаться, он рассказывал все новые и новые истории о том, как он и Карла когда-то любили друг друга.

Около порта я слез, забрел в какую-то забегаловку, съел порцию тушеной говядины и запил ее горячим грогом; потом я, видимо, заснул, потому что вдруг запахло рыбным супом и оказалось, что уже середина дня… И история эта, история Берта, также достигла своей середины, достигла той точки, когда возврата назад нет и когда без труда можно предугадать или, вернее, угадать конец… После разговора с Галлашем я уже ни в чем не сомневался. И все же позднее выяснилось, что неизбежное течение событий то и дело прерывалось неожиданными происшествиями, которые никто не мог запрограммировать заранее, и тогда снова казалось, что конец неизвестен, как неизвестны результаты забега, если в нем участвуют спортсмены равной силы при равных условиях…

Я поднялся в гору и зашел в пивную общества «Львы гавани». Как сейчас, помню, что в тот день меня неодолимо тянуло зайти в эту пивную, может быть, мне просто хотелось увидеть снова Tea, может быть, я жаждал уверенности, твердой уверенности, в том, что все уже произошло. …Да, мне нужна была уверенность, твердая уверенность. И стоило мне зайти и взглянуть на Tea, как я все понял… Она иронически кивнула, я увидел ее ироническую усмешку… Да, она могла мне ничего не рассказывать, ее лицо или, точнее, те изменения, которые я прочел на ее лице, были достаточно красноречивы. Я сразу понял состояние дел, понял, что история эта пришла к своему логическому концу; ее приветствие, ее напускная веселость, а главное – покровительственный вид сказали мне все… Да, по ее кивку я все понял. Поэтому я не стал ни о чем расспрашивать – пусть сама подводит итоги… Мне хватало Галлаша. Но, наверное, у меня в характере есть что-то, какая-то черта, которая заставляет всех, а не только Tea исповедываться мне. Очевидно, я кажусь людям идеалом «слушателя», прямо-таки Слушателем с большой буквы. Быть может, я и в самом деле прирожденный слушатель (не могу судить). Но что-то во мне есть, какое-то таинственное качество, заставляющее людей в моем присутствии выкладывать душу и считать это вполне естественным. Да, лишь только в их жизни происходит важное событие, как они делают меня своим наперсником; тут они не считаются ни с чем, даже не спрашивают, нуждаюсь ли я в их откровенности. Вот и в тот день Tea начала свой рассказ невозмутимым, почти веселым голосом; она сидела за столиком под спортивными трофеями и совершенно спокойно рассказывала о том, как все кончилось. В ушах у меня еще звучит ее голос, и я мысленно вижу, как это происходило, как должно было происходить.

Берег моря, холмы, поросшие лесом, старая деревянная сторожевая вышка… Берт увидел ее, когда они поехали гулять. И вот теперь они молча пробираются к ней, идя по тропинке; вышка виднеется сквозь верхушки сосен, она с ними почти вровень. В крутой лестнице, ведущей на площадку, недоставало нескольких ступенек, полусгнившие столбики шатались, перила грозили рассыпаться в прах, доски площадки, вымытые бесчисленными дождями, крошились. Они залезли на вышку и легли на прогретые солнцем доски; так они лежали, слушали, как ветер шумит в кронах сосен, и смотрели на развалины дома у самого моря. Этот дом прозвали в деревне «ничейным», деревенские не знали, кто его построил и кто разрушил; только один человек уверял, будто он видел, как от разрушенного дома отъехал катер и пошел по направлению к бухте, катер, нагруженный балками, досками и прочим строительным хламом, но когда он разглядел этот катер и его поклажу, тот был уже вне пределов досягаемости…

Они лежали на площадке и видели «ничейный дом», видели, как пена прибоя набегает на берег, видели открытое море, плоское, словно лопасть весла, а еще дальше, у самой линии горизонта, они видели Халлигены – песчаные острова. И им казалось, что деревянная башня слегка раскачивается. Потом они прислушивались. Песок дорожки заскрипел под чьими-то шагами; сквозь перила мелькнули два человека с ружьями, люди эти шли к берегу, к «ничейному дому». И Tea – она помнила все с ужасающей точностью, – Tea спросила Берта, во что, собственно, собираются стрелять эти двое?

– Хотят подкоротить друг другу волосы, – сказал Берт. – Экономят деньги на парикмахерскую.

А потом снова воцарилось неприязненное молчание. Но Tea не отступала; лежа там наверху, на старой сторожевой вышке, она чувствовала, что сегодня ей предстоит пережить то неминуемое, что уже давно надвигается. Так пусть же оно произойдет скорее, больше она не желает ждать. Они все еще лежали рядом, и мне кажется, что я слышу их голоса, слышу, что они говорили в ту минуту, что они могли говорить, – ведь Tea запомнила все слово в слово. Она спросила:

– Что тебя так раздражает? За всю дорогу ты не сказал ни слова.

Берт встал и обхватил руками перила.

– Не обращай внимания, – сказал он.

– Тогда садись.

– От этого мне не станет легче.

– Хочешь побыть один? – спросила она.

– Возможно. Не знаю. Я вообще ничего не знаю.

– Что-то все же случилось?

– Всегда что-нибудь случается.

– Садись, Берт, иди ко мне.

– Мне и здесь хорошо. – Он избегал ее взгляда.

Ветер шевелил верхушки сосен, внизу, у «ничейного дома», опять появились те двое с ружьями.

– В чем же причина?

– А какая здесь может быть причина? В один прекрасный день ты начинаешь понимать: что-то кончилось. Некоторое время ты размышляешь над этим. Но что прошло, то прошло.

– И никогда не вернется, Берт? А если бы я тогда родила ребенка, все было бы иначе?

– Не знаю. Не думаю. В один прекрасный день ты чувствуешь, что все прошло. И точка.

Внизу, у «ничейного дома», один за другим прозвучали два выстрела, в воздух поднялась стая ворон, заметалась, секунду висела над морем, а потом полетела вдоль берега. Tea сказала, что ее испугали выстрелы, но она продолжала лежать, смотрела на него, а он не сводил глаз с «ничейного дома». Tea спросила:

– Так что же с нами будет?

– Что-нибудь будет, – сказал он.

– Возможно, ты все же хочешь побыть один? – сказала она.

Он кивнул, пошел к лестнице, начал медленно спускаться, потом вдруг остановился – верхняя часть его туловища еще возвышалась над площадкой сторожевой башни.

– Хочу посмотреть, во что они стреляли, – сказал он.

Это были последние слова, которые она услышала от Верта. Он продолжал спускаться. Сперва скрылись его плечи, потом лицо, с третьей ступеньки он спрыгнул на землю. Tea все еще лежала. Она слышала, как он спрыгнул, потом различила скрип песка под его подошвами. Она не глядела ему вслед. Она знала, что он не вернется.

Да, Tea запомнила все до мельчайших деталей. И, сидя под спортивными трофеями, рассказала мне, ничего не опуская. Рассказала конец этой истории или, может быть, конец своей истории, разыгравшейся на деревянной сторожевой вышке. Возможно, детали предназначались только мне, возможно, другим людям она рассказывала бы эпизод на вышке иначе. Какая разница! Все равно я не сумел бы ничего изменить. Хотя считал, что все остальное неизбежно последует за этим, последует молниеносно! Я считал, что конец с Tea означает для Берта конец всего. С моей точки зрения, для него не было больше выхода, ведь он порвал последнюю нить… Но я ошибся. Ничего не случилось, Правда, в спортивном обществе от него отвернулись все, за исключением Виганда. Тем не менее ничего не произошло. Впрочем, что должно было произойти? Берт ведь и так уже давно порвал с прошлым. Разрыв фактически произошел давно, давно свершился, просто он не был подтвержден формально. В мои рассуждения вкралась ошибка. История Берта – это была не история, а скорее цепь отдельных эпизодов, как, впрочем, и все другие истории, на которые смотришь издалека; так вот, его история или его след – назовем это как угодно, – его история, видимо, еще не могла кончиться, потому что достигла всего лишь середины. Неужели тот эпизод не был серединой? И что тогда надо считать серединой его жизни? А, может, просто начался новый круг?..

…Пошел уже тринадцатый круг; половина дистанции пройдена, и Берт ведет бег с тридцатью метрами преимущества. Но половина дистанции еще не означает половины забега. Не означает ни в коем случае, даже если бегуны так натренированы, что ноги сами знают, как поступать в каждый данный момент. Знают, сколько уже пройдено и сколько еще предстоит пройти. Дистанция – это не чертежная доска. Для последних кругов счет совсем иной. Они вдвое длиннее, не меньше чем вдвое… Некоторым спортсменам два последних круга даются с бо́льшим трудом, нежели двадцать три предыдущих. Для многих бегунов на десять тысяч метров вторая половина начинается лишь после двадцать третьего круга. Кто знает, где начинается вторая половина для Берта!.. Его майка до самых плеч забрызгана грязью. И колени сгибаются уже не так высоко, как колени Хельстрёма, который все еще идет вторым и не предпринимает попыток уменьшить разрыв. Да и Сибон не старается обойти Берта, он отстал от Хельстрёма на метр. И Хельстрём и Сибон отказались от мысли зажать Берта; время Берта было до сих пор лучшим за всю его спортивную карьеру; темп, который он предложил в начале забега, оказался не под силу ни Хельстрёму, ни Сибону, и, стало быть, им придется брать его измором… Слышит ли Берт приветственные возгласы, которые следуют за ним по пятам, которыми встречает его стадион? А что, если он и впрямь победит? Закончит свое последнее выступление победителем? Что, если имя его, которое все считали давным-давно канувшим в небытие, снова появится и засверкает? Берт Бухнер, чемпион Европы по бегу на десять тысяч метров. Да нет же! Он не может прийти первым, он уже никогда не придет первым. Те тридцать метров, которые отделяют Берта от его преследователей, ничего не значат – он взял их нахрапом; станет ясно, что преимущество дало Берту всего лишь короткий и печальный миг удовлетворения…

Ветер так и не стих, ветер с моря, влажный и соленый. Очки распорядителя соревнований потемнели от брызг. По жестяному коробу продавца сосисок катятся дождевые капли. Продавец сунул бумажные тарелочки в карман своей куртки. Гаревая дорожка впитывает воду не так уж быстро, на бровке стоит лужа, но теперь они уже не могли жечь бензин, чтобы высушить дорожку… Этот бег, последний бег Берта, никто не посмеет прервать… Вот он бежит и вдруг почему-то тянет руку наискосок к земле, разжимает кулак, встряхивает кистью, словно хочет выбросить какой-то предмет, мешающий ему… Теперь Берт пробегает мимо мальчишек, которые примостились на траве и ждут его, держа на коленях свои черные блестящие тетради для автографов. Берт их не видит, не видит и фоторепортеров, присевших на корточки. И он не поворачивает головы к нам… Быть может, я кивнул бы ему в ту минуту, когда он, как тяжелый снаряд, проносился мимо нас… Теперь он уже далеко, берет поворот – белый флажок на секунду подымается за его спиной, мокрый и обвисший, эдакий символ безнадежности… Берт уже у площадки, где толкают ядро, там начался последний тур, впереди по-прежнему идет польский спортсмен. Теперь его очередь. Он трет полотенцем ядро и машинально провожает глазами Берта, который бежит по гаревой дорожке по диагонали от него. Поляк отбрасывает полотенце, входит в грязно-оранжевый круг. Обхватывает ядро, применяется. Притягивает ядро к себе. Сейчас он стоит неподвижно, спиной по направлению к полету ядра. И вдруг пригибается, прыгает и во время прыжка поворачивается так, что вращающееся тело еще удлиняет толчок; ядро круто взмывает вверх, слишком круто, оно соскользнуло с пальцев спортсмена. Ядро падает на землю далеко от белой черты. Поляк недоверчиво смотрит на свою руку, качает головой и делает неопределенный жест, словно хочет пригрозить руке. Он ведет соревнование с большим преимуществом, победа ему обеспечена. Второй претендент на призовое место отстал от него на целых полметра…