сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
Это возражение представил в очень ясной и выразительной форме товарищ лет под сорок, в пенсне и с усиками, сидевший неподалеку от Кинэта и Эстрашара. Михельс собирался ему ответить. Но в другом конце залы начался оживленный и беспорядочный спор. Люди обменивались репликами, перебивали друг друга пылко, почти злобно. Спорили о прежних методах "инстинктивной дисциплины". Кто-то сказал, что главным их результатом было проникновение полиции в группы и что, пользуясь отсутствием всякой настоящей организации, шпионы входили туда, "как в контору омнибусов". Другой заявил, что и помимо шпионов органическая слабость групп поощряла размножение в них паразитарных личностей; что серьезные борцы с течением времени начинали в них чувствовать себя мерзко и группы "на потеху сторожам буржуазного строя" становились говорильнями болтунов и импотентов. Но другие кричали, что это не довод в пользу отказа от самого идеала, вокруг которого люди сгруппировались и за который боролись. Инстинктивная дисциплина позволяла превосходно срывать маску с шпионов, потому что все их знают и сторонятся их.
– …А если полиция иной раз и потешалась над нами, то и мы потешались над ней немало, когда видели, каких обезьян она подсовывала нам в качестве людей чистейших убеждений.
Говорившие избегали называть имена. Но намеки сопровождались той особой вибрацией, которая дает им такую власть над атмосферой собрания. Так электрические заряды конденсируют грозу.
Кем-то произнесенное имя Либертада, вызвав общий смех, внезапно разрядило напряжение. Со всех сторон посыпались шутки, которые тоже были намеками, но добродушными и примирительными.
– Вы его знавали? – спросил Эстрашар, нагнувшись к Кинэту.
– Немного.
– Вы слышали? Он умер.
– Вот как?
– Месяц тому назад. И что всего забавнее – от пинка, полученного в драке, полицейского пинка, вероятно. Так на сцене, изображая дуэль, один актер нечаянно убивает другого.
Эстрашар смеялся; вежливо смеялся и Кинэт; смеялось все собрание, за исключением Михельса, который не понял инцидента, председателя, который ограничился тем, что улыбался, опустив глаза и дергая себя за бороду, и трех или четырех женщин, считавших неприличным смех в идейной области.
Председатель постучал по столу. Добродушно заметил, что сторонникам инстинктивной дисциплины представляется удачный случай доказать ее действенность, а именно – замолчать по собственному побуждению. Остальных он попросил уважать власть президиума, предоставившего слово товарищу Михельсу. Раздались рукоплескания.
Но Михельс потерял нить прений и некоторое время молчал.
Один из товарищей, подняв руку, попросил разрешения задать вопрос. Товарищ Михельс говорил, что во Франции и в Италии конъюнктура кажется ему более благоприятной, чем в Германии. Хотел ли он этим сказать, что французские или итальянские организации могут, если представится случай, пойти на риск, не будучи уверены, что за ними последует Германия?
Михельс, глядя на спросившего, ответил, что именно таково, признаться, его мнение.
– Но какие признаки, по мнению товарища Михельса, могли бы указать, что подходящий момент наступил? На какие обстоятельства следует рассчитывать?
Михельс ответил сперва в общей форме, что благоприятны в принципе все обстоятельства, ослабляющие государство, более или менее парализующие его.
– Большие рабочие волнения?
– Хотя бы.
– Угроза европейской войны?
Прежде чем ответить, Михельс ощупал взглядом собрание. Затем пустился в длинное рассуждение со всякого рода оговорками, обиняками и сильной жестикуляцией.
Мало-помалу выяснилось, что напряженное состояние, предшествующее войне, способно, по его мнеиию, скорее усилить временно государственную власть, чем ослабить ее. Тем не менее правы те, кто усматривает известную связь между угрозой войны и революционными возможностями. Проблема заключается в порядке чередования фактов.
Аудитория поняла, в конце концов, что благоприятным для революционного действия условием он считает уже возникшее состояние войны, не только объявленной, но уже затянувшейся настолько, что государственный строй успел расшататься.
Слушатели несколько опешили. Неужели надо было скрестить руки перед угрозой войны и даже пожелать войны для увеличения шансов революции?
Михельс ответил, что проблема при такой ее постановке обращается, конечно, в тягостную моральную проблему, но что в действительности она ставится не так. За европейскую войну революционеры будут нести не больше ответственности, прямой или косвенной, чем за землетрясение. И если бы она разразилась, то они вольны извлечь из нее выгоду.
Как это надо понимать? Не думает ли он, что революционные организации бессильны предотвратить войну?
Он сказал, что в его стране это, к несчастью, несомненно. С несколько меньшей уверенностью можно это утверждать относительно других стран. Но практически это сводится к тому же. Достаточно одной великой державе начать войну, чтобы и другие принуждены были воевать, хотя бы для самозащиты. Поэтому, при неспособности организаций одной великой державы предотвратить войну, ее нигде нельзя будет предотвратить. Как бы ни были искренни некоторые заявления Всеобщей конфедерации труда, не следует ими обольщаться в этом отношении.
Но действительно ли война представляется ему неизбежной?
Он поднял руки, промолчав. Лицо его говорило: да.
Многие присутствующие обнаружили свою солидарность с ним в этом вопросе. Но пожелали узнать, какие у него есть особые основания для такого прогноза.
Сначала он уклонился от объяснений. Сказал, что основания у него те же, что и у всех. В ответ на один более определенный вопрос он согласился, что Германия сама по себе, при том состоянии, в каком она находится, представляется ему "достаточным очагом войны".
Кто-то спросил его, как развивалась бы, по его мнению, война.
Он отговорился тем, что не является пророком.
– Однако, вы строите известные гипотезы, допуская, что революционное действие могло бы отпочковаться на войне.
Он ответил, что для ясности изложения можно, конечно, пользоваться некоторыми гипотезами. Но строить гипотезу – не значит пророчествовать.
После некоторых оговорок в этом роде он согласился заявить, что в случае войны считает вероятной военную победу Германии, так как она во многих отношениях превосходит своих возможных противников. Россия – гнилая держава, которая держится на ногах только чудом. Там именно начнутся поражения и революция. Франция вскоре последует за нею.
– А остальные державы? – крикнули ему.
В отношении Тройственного Союза Михельс полагал, что Италия выступила бы очень неохотно на стороне своих союзников и первая подверглась бы революционной заразе, исходящей от противоположного лагеря.
– А Австро-Венгрия?
С точки зрения специфически революционной на Австро-Венгрию приходится мало рассчитывать. Ее крушение было бы вызвано взрывом националистических страстей. Невозможно предвидеть, возникнет ли национальное движение в связи с военными затруднениями, или явится их причиной, или воспользуется для своего возникновения революционной агитацией в других странах. Вообще, если не говорить о Вене, то эта часть Европы представляет мало интереса.
– А Англия?
Михельс полагал, что Англия постарается как можно дольше держаться роли арбитра и выступит лишь очень поздно, чтобы ограничить победу Германии, а также, быть может, чтобы противопоставить подымающейся отовсюду революции новый Священный Союз. Он даже не был уверен, не явится ли Англия, в конечном счете, тем главным барьером, на который натолкнется революция.
– Так что все может кончиться поединком между Англией и революцией?
Михельс дал себя увлечь. Он оборвал свою речь и сказал, что все это – весьма смелые предположения, возникшие у него по ходу данной дискуссии, и что события не поддаются предвидению. Уже через неделю он, быть может, отказался бы считать эти гипотезы своими.
Один из седобородых старцев воскликнул:
– А мы? Нам-то как быть? Ждать, пока пруссаки не появятся снова в Шатильоне? А потом что? Повторить историю Коммуны?
Михельс объявил, что "возможность воспользоваться явлениями, не зависящими от воли", не освобождает партии от обязанности методически подготовить свое выступление. Напротив. Воспользоваться такими явлениями можно только при надлежащей подготовке. Среди различных способов можно указать хотя бы на вербовку единомышленников в армии, в правительственных учреждениях и даже в полиции.
Под конец прения сделались очень шумными и сумбурными. Однако, один из молодых слушателей вызвал инцидент, снова введший их в русло. Он встал и произнес резким голосом:
– Подводя итоги, если я правильно понял товарища Михельса, он в принципе не питает к войне никакой вражды?
Михельс ответил, что был бы рад, если бы революция опередила войну и тем самым уничтожила ее очаги, но что революционеры современного склада не должны отказываться от извлечения выгод из насильственного положения, созданного другими, совершенно так же, как они не вправе сами отвергать насилие.
Молодой человек спросил еще:
– По-видимому, товарищ Михельс в принципе не отвергает также диктатуры?
Михельс сказал, что было бы легко спорить о словах, но что лично он слов не боится. Как ни называть абсолютную власть вождя – диктатурою или иначе, он может только повторить, что такая власть, вероятно, сама собой установится в критический момент революции. Молодой человек уселся, произнеся:
– Я благодарю товарища Михельса.
* * *
На обратном пути Лоис Эстрашар сказал, сдвинув шляпу на затылок с нахмуренного лба н нагнувшись к Кинэту:
– Я не патриот. Но этот немец все-таки немного взбесил меня. Ни за что не соглашусь, что мы у себя не сделаем революции, пока нас немцы не поколотят. А затем, самый тон, каким он это вам преподносит! Вы слышали? Словно это самая естественная вещь. Спокойствие какое!… Ну нет, не так уж я уверен, что мы дадим себя поколотить. А вы?
XVIII
ЖЮЛЬЕТА ПОЛУЧАЕТ ПИСЬМО
Жюльета только что пришла и не успела сесть, как мать ей сказала:
– Кстати, тебя ждет письмо.
– Меня? Письмо?
– Ну да. Его отдала мне вчера вечером швейцариха. Мне самой.
Госпожа Веран старалась не смотреть на Жюльету. Но в ее интонациях слышались удивление, преднамеренная сдержанность, легкое беспокойство.
Она встала, пошла в другую комнату. У Жюльеты возникло такое ощущение, словно она переполнена сердцебиением. Настолько переполнена, что ей казалось невозможным вынести это ощущение дольше одной минуты. Жизнь не выдержала бы этого напора.
Когда мать вернулась, Жюльета успела сказать себе: "Лучше бы это было не то". Успела подумать, что разочарование, часы, целый день разочарованности, которые бы затем наступили, ей было бы легче пережить, чем эту одну минуту ожидания и предчувствия.
Но уже издали можно было узнать вид конверта, характер почерка, букву "П" в слове "Париж". Жюльета вырвала у матери письмо из рук, словно нетерпеливо надеялась его получить.
Г-жа Веран невольно сказала:
– Значит, ты ждала его?
– Нет. Решительно ничего не ждала.
Нахмурив брови, сжав губы, как будто толпа врагов готовилась броситься на нее и отнять письмо, Жюльета засунула его в свою сумочку и быстро поцеловала мать.
– До свиданья, мама.
– Да что с тобой? Ты ведь только что пришла. Что случилось?
– Ничего, ничего. Я возвращусь к тебе днем.
* * *
На конверте стояло: "Мадемуазель Жюльете Веран". Уже в тот миг, когда она его положила в сумочку, у нее мелькнула мысль: "Значит, он не знает, что я замужем". Теперь, собираясь его распечатать, она себе повторяет: "Значит, он этого не знает?" Но не может поверить. "Он решил мне написать. Написал на мой прежний адрес; на мое прежнее имя. Ведь это было проще всего".
Она делает еще несколько шагов по улице, сжимая в руке письмо. Конверт гнется, складывается, почти скрывается в дрожащей руке. Жюльету пронизывает искушение: уничтожить письмо, не читая. Зачем? Чтобы не подвергнуться опасности безмерного разочарования. Разочарования в чем? Неужели она так неразумна, что надеется?
Искушение сразу исчезает, как бредовая мысль. Лучше умереть, чем длить эту жизнь, не зная, что написано в письме.
22 декабря.
Жюльета, моя дорогая,
Я хочу тебя видеть. Я только что пришел к выводу, после долгих размышлений, что такая полная разлука непостижима, не может длиться между нами неопределенно долго. Я знаю, что был ее единственным виновником. Но не в этом вопрос. Главное – это свидеться. Я попытаюсь объяснить тебе, что произошло со мною, хотя заранее признаю твою правоту. Ты была права, потому что желала продолжать наши отношения и потому что теперь я прошу тебя их возобновить.
Написать тебе я решил после прогулки, совершенно подобной нашим прежним прогулкам, с тем лишь отличием, что я был один. Впрочем, мысль о тебе, твое присутствие не переставало мне сопутствовать. Ты была, право же, рядом со мной, слева от меня. Погода стояла хорошо нам знакомая, не совсем печальная, и небо было такое, каким мы любили его, оттого что оно помогало нам чувствовать себя одновременно и немного затерянными и обретшими какой-то кров. Я слушал гудки буксирного парохода и думал: "Через час стемнеет". Спутник мой слева молчал. Я узнавал взгляд, которым он обычно смотрел на меня. Все показалось мне легко возобновимым и неизбежным. Чуть было я не произнес "Жюльета", словно на следующем углу непременно должен был увидеть тебя.
Я уверен, что мы свидемся послезавтра, в четверг. Не могу себе представить, чтобы ты не получила вовремя этого письма, или отсутствовала, или чтобы у тебя было какое-нибудь препятствие. Я замечаю, что никогда не верил вполне в твое отсутствие.
Я предлагаю тебе, если ты согласна, одно из наших обычных мест свиданий: этот скверик с развалиной на бульваре Генриха IV. Если ты придешь туда в четверг, в три часа дня, то застанешь меня там непременно. Если бы случайно шел сильный дождь, то я сидел бы на террасе или в маленьком кафе напротив. Нежно тебя целую, моя кроткая Жюльета, и прошу простить меня
Пьер.
* * *
Жюльета плачет без слез. Задыхается и не может всхлипнуть. Тревога, смешанная из боли, непомерной радости и отчаяния, сжимает все ее тело.
Одно несомненно: завтра, в четверг, 24 декабря, в три часа дня, Жюльета будет стоять перед маленьким сквером. Это неминуемо, как если бы решено было предвечно. Что произойдет потом? Это неважно. Остальные обстоятельства жизни – ничтожные подробности. И к тому же она когда-то была слишком озабочена будущим. Пьер упрекал ее в этом, и, быть может, именно это не понравилось ему. Опасаясь, как бы не пришел конец их любви, она, быть может, ускорила конец. Надо легче отдаваться потоку дней. Когда отдаешься отчаянию, удается ведь совершенно забывать о будущем. Пусть бы несчастье учило нас быть счастливыми!
"Отчего он покинул меня?… Нет. Не хочу больше думать об этом. И во всяком случае об этом его не спрошу. Не надо начинать с объяснения… А между тем, надо мне было бы это знать, чтобы… Любит ли он меня снова? Да, раз он хочет вернуться. Его письмо, как мне кажется, полно любви. Оно такое же любящее, как его прежние письма. Не такое пылкое, как иные из них, но нежное. Он не говорит, что любит меня. Но не нужно слов. Не потому ли он возвращается, что я его слишком горячо звала? Вернулся ли бы он сам? То есть, если бы я его тем временем разлюбила, написал ли бы он мне? Если бы я исчезла, пустился ли бы он искать меня? Я была так близко. Не переставала ждать его. Он сам говорит: он был уверен, что найдет меня, когда захочет, на следующем углу".
Но у нее такое чувство, словно она бледнеет и словно чудовищная мысль поднимается вдоль нее и ее сжигает. Как могла она хотя бы на мгновение забыть про это? Как посмела она думать о том, что сама делала "тем временем"? Ей хочется протестовать. Она близка к тому, чтобы крикнуть, как обвиняемая: "Ничего я не сделала! Клянусь, что ничего не сделала! Сделалось нечто, в чем она не принимала участия. Человеку становится дурно на улице; прохожие поддерживают его за плечи; ведут в аптеку или несут в фиакр. Что с ним делать, – решают прохожие. Я отсутствую. Распоряжайтесь моим трупом. Трупом называют только мертвеца. Но и живыми распоряжаются иногда как мертвецами. И с ними, пожалуй, еще меньше стесняются. Волю покойника уважают или стараются угадать. Но когда живой теряет волю, то люди думают, будто поступают хорошо, внушая ему свою волю.
