сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
За другим столом беседуют о последних выпусках "Стихов и Прозы", "Фаланги", "Меркюр де Франс". Считают их, в общем, серыми. "Меркюр де Франс" мало-помалу теряет свое положение передового литературного органа и превращается не в толстый официальный журнал, но в альманах. Анкета Анри Клуара о "национальной литературе" в "Фаланге" вызвала скучные, как дождь, ответы. При такой теме это было неизбежно. Каким надо быть типичным учителем словесности, чтобы задать такое сочинение? Зато в той же "Фаланге" Валери Ларбо недавно поместил "Портрет четырнадцатилетней Элианы" – чудо психологии, спокойной смелости и художественной выразительности. Что касается "Стихов и Прозы", то их ноябрьский выпуск производит смешанное впечатление. Напрасно Реми де Гурмон дал для него два посредственных стихотворения, отдающих самым затхлым символизмом, и тем самым доказал, что строгий ценитель поэзии способен на досадные поблажки по отношению к себе самому. Большое произведение Лорана Тайада в похвалу "Мира" – характерный образец риторического пустословия. Легко себе представить написанную тем же пером велеречивую похвалу войне. Небольшое стихотворение Андре Сальмона "Четырнадцатое Июля" очаровательно. Жюль Ромэн печатает продолжение "Существа в пути". Впечатление довольно сильное, хотя трудно покамест высказаться. Оригинальность более агрессивная, чем в "Единодушной жизни", возбуждавшей столько споров за последние полгода. (Полю Фору она очень нравится. А Мореас? Он ее не читал. Он ничего не читает. Но недавно он сказал Ромэну отечески-негодующим тоном: "Говорят, вы пишете белыми стихами?") Ромэн как раз присутствует здесь. Это вот тот молодой человек с большой черной бородой и синими глазами.
Жалэз, которому его только что показали, не прочь был бы с ним побеседовать. Он нашел в "Единодушной жизни" немало вещей, которые пережил сам. Но надо было бы устроить так, чтобы они познакомились естественно, без риска для самолюбия Жалээа, и чтобы Жалэз был уверен в радушном приеме. Между тем автор "Единодушной жизни" слывет замкнутым человеком; и такой у него вид. Тем хуже для него. Он не будет знать, что имел в этой зале читателя-брата.
* * *
Вот уже несколько минут Мореас чувствует себя совсем одиноким, головокружительно одиноким. Присутствие этих людей, различные призраки действительности отступают, исчезают.
Внезапно в его душе появляется стих, первые слова стиха. Идут они словно из глубины груди, из области диафрагмы, и мягко сжимают горло. Первый стих одной из его строф; и мало-помалу распускается вся строфа во внутреннем пространстве, как проснувшаяся большая птица:
Моих любимых роз осыпались кусты;
Теперь уже на них не расцвести бутонам;
Сменяется зефир, взлелеявший цветы.
Кующим льды для рек угрюмым Аквилоном.
Видно, как у него шевелятся губы. Слышен шепот звучного, затаенного голоса. Мореас читает сам себе стихи, свои стихи. Он уже не сознает своего авторства; уже не знает, когда их сложил. Они освобождены от личности и от прошлого. Это вечные стихи, восходящие как дым от жертвы. Поэт – уже только жрец, чье преимущество в том, что на него первого изливается очарование, дурман магических слов, произносимых им.
Зачем ты требуешь, о радость бытия.
Чтобы мелодии веселья зазвучали,
И разве можно их наигрывать шаля
На струнах, отданных томленью и печали?
Быть может, за опущенными веками теплится слеза. Но знать это никто невправе. Ни даже ты. С тех пор как ты перестал быть ребенком, ты никогда не плакал. Твою последнюю слезу когда-то унес аттический ветер. Так не согласишься же ты теперь умилиться, хотя ты совсем одинок и тебе грозит смерть. В конце концов, на что ты жалуешься? В голове уже меньше тяжесть, и не так уж ты одинок, если самый чистый бог, очищенный даже от бытия, громким голосом называет тебя своим другом.
XXIII
МИТИНГ НА УЛИЦЕ ФУАЯТЬЕ. ВИДЕНИЯ ЖОРЕСА
Без десяти восемь. Рокэн стучит в дверь к Миро.
– Ну, старик! Ты готов?
– Мне пора идти?
– Начало в восемь тридцать. Но отсюда до улицы Фуаятье, если не торопиться, минут двадцать. Если мы хотим попасть в залу… Ты представляешь себе… когда Жорес говорит…
Отец Луи Бастида складывает салфетку, допивает стакан, встает.
– Куда ты, папа, идешь?
– Слушать Жореса. Ты знаешь, кто такой Жорес?
– Знаю.
– А ну-ка, расскажи нам, кто он такой.
Луи Бастид знает многое о Жоресе: из отцовских разговоров, которые он слушает, не отрываясь от игры; из газеты. Он читал длинные выдержки из его речей. Он мог бы сказать, на какой стороне находятся друзья Жореса, на какой – враги. Все это немного сказочно. Но Луи Бастид очень стыдлив. Он не станет отвечать, как в классе. Он улыбается, потупившись, и только шепчет:
– Говорю тебе, что знаю.
Кланрикар тоже встает из-за стола, прощается с родителями. Сампэйр сердится на мадам Шюц, которая замешкалась в кухне.
– Говорил же я вам, мадам Шюц, что условился встретиться в сквере с моими друзьями. Я не хочу, чтобы они ждали меня.
Легравран и его жена бранятся, как это всегда у них бывает, когда они опаздывают.
Вблизи здания школы, где состоится митинг, все улицы Вышки становятся улицами ориентированными. Даже ни о чем не знающему прохожему передается особое возбуждение от устремленности целого города в сторону какого-то события. На Антверпенской площади выходящая из метро толпа не разливается и не дробится, а подымается единым потоком по улице Стенкерк. Жерфаньон и Жалэз выходят из автобуса J в том месте, где Вазэм нашел любовь. На бульваре, захваченном проституцией, красные афиши приклеены к выступам пилястров, и на них издали можно прочесть слова: "За европейский мир", а пониже: "Жорес".
* * *
Он выходит из небольшой, плохо освещенной комнаты, где запах бедных детей так печально примешан к запаху капусты и жести. Перед ним открывают дверь. Его лицо опахнули гул, табачный дым, мутное освещение зала, а главное – присутствие огромной, залившей зал толпы.
Ему прокладывают дорогу к трибуне. Люди, которых расталкивают, противятся сначала; но узнают его, обернувшись. Рукоплескания, загоревшись от соприкосновения с ним, в две секунды разливаются по всей людской массе, достигают задней стены длинного зала и сквозь окна перебегают в толпу, которая, не уместившись внутри, теснится во дворе.
Он наслаждается этой овацией. Она ему нужна. Это фанфара, всегда приветствующая его появление. И она же дает импульс и способствует тому внутреннему преображению, быструю работу которого он уже ощущает. Личные заботы улетучиваются в пламени. Заботы о здоровье, легкие приступы головокружения, постигающие его с недавнего времени, слова, сказанные ему на днях врачом: "Полнокровие… Остерегайтесь полнокровия!" – что для него все это значит в данный миг? Полнокровна и эта овация. Полнокровна каждая высокая мысль и всякая надежда.
Он поднимается по трем высоким ступеням на эстраду. Это тот момент, когда мысли несколько затуманены. План, сложившийся за обедом, начальные слова периодов, жужжавшие в ушах, когда он ехал в фиакре, все это заглушено каким-то гудением в мозгу. Но постепенно утихающие рукоплескания подобны пене прибоя на песчаном побережье. Волны пришли за тобою. Волны тебя понесут.
– Граждане…
Могучий голос крепнет очень медленно. Вначале еще не время сообщать идеи. Надо создать атмосферу внимания, подготовить умы к сосредоточенности, душам внушить торжественное состояние. Слова следуют друг за другом с большими промежутками, и каждое из них оставляет по себе вибрацию, как призывные звуки рога, несущиеся во все стороны горизонта. Слова еще не знают точно, куда направляются. Фраза подымается, покачивается, вопрошает пространство перед собою. Мало-помалу появляется, только наметившись, идея в голове, между тем как слова уплотняются, и голос, пробегая их ряды, одновременно крепнет и повышается.
Мысль Жореса самопроизвольно становится величавой. Он нащупывал совсем простое вступление, на канве недавних событий. Собирался бесхитростно напомнить аудитории, что последние три месяца протекли очень тревожно в отношении внешней политики. Но возникло перед ним и разостлалось видение другое: смена, ритмическое шествие четырех времен года. Жизнь человечества, висящая на золотых гвоздях солнцестояний. Время жатвы. Время плодов. Утренние туманы осени, сквозь которые ведет свой плуг земледелец, доверившись мировой гармонии и грядущим всходам. А теперь вот кончился год; рождественский перерыв; праздник Рождества. Жорес внезапно замечает, что митинг пришелся на среднее число рождественских праздников. Он не думал раньше об этом совпадении, но оно красиво и овладевает им. Наверху, совсем близко, высится собор. Идея Рождества не принадлежит определенной религии. Она стара как мир. Жорес умеет делать неоскорбительные для традиционных верований намеки и притом – без всякого двусмысленного заигрывания. От имени новых люден он перенимает у прошлого идею Рождества, "возвращается" к ней. Такою, впрочем, рисуется ему вся грядущая революция: передача власти и наследства, без гнева; благожелательный ввод во владение; смена человечества, как смена караула, с взаимными салютами.
Но явился он сюда, чтобы поделиться с народом, собравшимся в длинном зале школы, острой тревогой, а не спокойными надеждами. Невозмутимый круговорот года не должен учить нас ленивой безмятежности. Нет всходов без труда. Небо над головою землепашца полно угроз; даже почва, которую он разрыхляет, полна врагов.
И вот Жорес рисует эту осень 1908 года, непрерывно грохотавшую отдаленным громом войны. Несколькими широкими фразами он набрасывает исторический очерк перепутавшихся конфликтов, из которых ни один не разрешен. Показывает, что разнородное их происхождение не мешает им друг друга усложнять и обнаруживать грозное единство. По мере того как он говорит, им овладевает, как еще никогда, сознание огромных размеров и непредотвратнмости грозы. Ему хотелось бы найти интонации, способные убедить, взволновать, привести в состояние активной тревоги, трепетной бдительности каждого человека, даже враждебного его идеалу, случайно попавшего на этот митинг. Особенно же хотелось бы ему объяснить этому рабочему люду, собравшемуся чествовать своего трибуна, что в данный миг важно не увеличение ваработной платы, не сокращение рабочего дня, а важно предотвратить европейскую войну, крушение цивилизации. Вот что до ужаса очевидно. Для него это уже даже не вопрос рассуждений. Он чувствует себя вдруг во власти пророческого духа. Аргументы – это уже только своего рода маска, которою он из стыда прикрывает сверхъестественный лик пророчества. Он видит перед собою страшное будущее. Ему только остается очертить его огненными словами.
– Не забывайте, что вам нужно сделать огромное усилие, чтобы составить себе только слабое представление о предстоящих ужасах. Не думайте, что даже самое мрачное прошлое может вам дать это представление. Война, если она на беду нашу разразится, будет совершенно небывалым в мире событием по глубине и размерам катастрофы…
"И не думайте также, что она недолго продлится. Приведены будут в действие такие силы, подняты такие массы, что пройдут, быть может, годы, прежде чем утихнет буря, прежде чем иссякнет энергия у катастрофы".
Он угадывает на лицах некоторых слушателей, в некоторых глазах с жестоким напряженным блеском, в складках некоторых сжатых с горечью губ ту мысль, которую недавно высказал Гюро; он идет прямо на нее, он ее вскрывает:
– Среди вас, быть может, иные думают, что из европейской войны может возникнуть революция?
Он умолкает на миг. И затем бьет по этой мысли, которая корчит ему какую-то сатанинскую гримасу, обухом пророческого духа:
– Но из нее могут также возникнуть на долгий период кризисы контрреволюции, бешеной реакции, отчаянного национализма, удушающей диктатуры, чудовищного милитаризма; длинная цепь реакционных насилий, низменной ненависти, гнета и рабства. И мы – мы отказываемся от этой варварской азартной игры.
Но ему недостает свойственного пророкам едкого сарказма. Он не только не любит задерживаться, подобно им, на мерзости и ужасах, но страдает от собственного ясновидения. Чувствует противоречие между видениями, внушенными ему пророческим духом, и теми, что шлет ему собственное сердце, – светлыми образами, торжественными курениями, благородным фимиамом жизни. И вот он, почти невольно, покрывает мрачные видения позолотой красноречия. Ритмичной музыкой успокаивает грядущую катастрофу. А главное – отказывается верить в рок. Героически решает про себя, что "ничего не предначертано". Умоляет народ напрячь все силы для борьбы со злом. Да, главное, не складывать рук!
– Люди Европы идут и сгибаются под бременем вооруженного мира и не знают, несут ли они на плечах своих войну или труп войны… Так пусть же они двинут плечами. Пусть сбросят на землю двусмысленную ношу. Пусть объявят всем правительствам, что их воля, их желание направлены в первую очередь не на благосостояние, не на хлеб насущный, а на мир; на мир человечный и безоружный.
Между тем как его жесты и голос заклинают народ, необыкновенная, немного сумасбродная мысль пронизывает его мозг, мысль не гордая, как могло бы показаться, а внушенная только любовью и тревогой, мысль отцовская:" Только бы они меня не утратили! Только бы я был еще здесь!"
СВОДКА
Площадь Празднеств. Вазэм, совершая один из своих обходов, заходит в трактирчик. Наблюдает; слушает. Оттуда он идет на свидание, которое назначил ему на полдень, в ресторане "Кошон д'Ор", его хозяин Аверкамп. По дороге он обмеривает продающиеся участки и дома. – Тем временем Эдмонд Майкотэн расспрашивает трактирщика о молодом человеке, похожем на сутенера и ухаживающем за его сестрой Изабеллой. – Аверкамп, приехав по метрополитену из Терн, идет по Германской улице на свидание с Вазэмом в ресторане. Он размышляет о своих делах. Этап, который он проходит. Живущий в нем визионер. Присущие ему качества дельца и организатора. Механизм его конторы. – Эдмонд встречает Изабеллу при выходе из Бельвильского фуникулера и предостерегает ее от подозрительного поклонника, но без особого успеха. – Аверкамп за столом наслаждается огромным куском филейной вырезки с кровью; затем, пьяный от еды, мечтая о могуществе, идет смотреть участки у подножья Бют-Шомон. С другой стороны этих высот Жалэз, гуляя, предается совсем другим размышлениям. Перебирает в памяти свои отроческие страдания, религиозные, нравственные, эротические; пережитые им кризисы отчаянья. Думает об Элен Сижо, о Жюльете. Почему он покинул Жюльету? В частности, он хотел избегнуть сексуальных соблазнов. Но они не перестают бродить вокруг него. Сможет ли он остаться верным зароку и обойтись без любви?
Вечер следующей среды. Песик Макэр убегает из квартиры Сен-Папулей, чтобы прогуляться по кварталу и посетить маленькое кафе, где он привык бывать. Собрание у Сампэйра, с участием немецкого революционера Роберта Михельса, который излагает свои взгляды на Германию, социализм, войну и революцию. На обратном пути от Сампэйра Лолерк, Дарну и Кланрикар, проводив Матильду Казалис, делятся своими впечатлениями относительно Михельса. Лолерк излагает свои мысли о прямом действии, тайных обществах, анархистах. Беседа переходит на вопрос о масонах. Дарну и Лолерк говорят о загадочном Ротвейле. Кланрикар очень заинтересован. – С некоторых пор Жермэна Бадер стала объектом странных маневров Риккобони и с трудом разбирается в них. Он уже дважды приглашал ее, требуя от нее добавочного задатка и угрожая все открыть Гюро. Теперь он приглашает ее в третий раз. Саммеко, в свою очередь, добился у Мари согласия на второе свидание. Он ждет ее на улице Бом в холостяцкой квартире, которую любовно обставил. Оба свидания происходят в один и тот же предвечерний час. Объяснения Риккобони встречают довольно благосклонный прием со стороны Жермэны. Что касается Мари, то она, несмотря на все свои усилия, не решается отдаться Саммеко.
Жерфаньон приносит Жалэзу фотографию, купленную на набережных и напоминающую Элен. Они вешают этот портрет на стенку учебной комнаты. Выходят вместе, затем расстаются. Жалээ бродит по старым улицам, залитый таинственным чувством спокойствия и нежности. Он думает о Жюльете.
Кинэт становится тайным осведомителем полиции и успешно выполняет первое задание. Жалэз встречается с Жюльетой. Жерфаньон пускается в свое первое в Париже любовное приключение. Приятели проводят вечер в артистическом салоне.
Революционный митинг в Рождественские праздники.
This file was created
with BookDesigner program
[email protected]
18.12.2008
