Текст книги "Народ"

Автор книги: Жюль Мишле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава VI
Отступление: инстинкт животных. слово в их защиту

Как мне пи хочется говорить и дальше о простых натурах, об этих скромных сынах инстинкта – сердце велит мне: «Стой! Скажи несколько слов о самых простых, самых безвинных и, быть может, самых обездоленных существах, а именно о животных».

Я только что говорил, что всякий ребенок рождается с благородной душой. Натуралисты утверждают, что молодые животные более развиты умственно и в этом отношении напоминают детей. По мере возмужания они грубеют и превращаются в зверей. Их бедные души изнемогают под тяжестью плоти; кажется, будто природа околдовала их, подобно волшебнице Цирцее.[205]205
  Цирцея – в древнегреческом эпосе волшебница, превратившая спутников Одиссея в свиней.


[Закрыть] Тогда человек отворачивается от них и не хочет признать, что у них есть душа. Лишь ребенок инстинктивно, сердцем чует ее в этих отверженных существах, он разговаривает с ними и даже задает им «вопросы. И животные слушают, откликаются, они любят детей.

Животные! Кто заглянет в таинственный мрак их душ, в мир смутных грез и немых страданий? Несмотря на отсутствие речи, эти страдания зримы: животные ясно дают понять, когда им больно. Вся природа протестует против варварского отношения к ним людей, которые не признают своих младших братьев, унижают и мучат их. Природа обвиняет людей перед лицом того, кто создал и тех и других.

Взгляните без предубеждения, какой у – животных кроткий и задумчивый вид, какую явную привязанность к человеку питают наиболее умные из них. Разве не похожи они на детей, развитию которых помешала какая-то злая фея, на детей, оставшихся в колыбели, чьи робкие, боязливые души находятся в наказание за какую-то вину под временным заклятием? Тяжелое впечатление производит это колдовство: ведь существа, принявшие эту несовершенную форму, зависят от всех окружающих, словно усыпленные. Но именно потому, что они подобны усыпленным, для них открыт доступ в страну грез, о которой мы не имеем понятия. Нам виден светлый лик мира, им – темный, и кто знает, который обширнее?[206]206
  «Будем гордо считать себя царями природы, если хотите. Но не будем забывать о том, что нашей наставницей была природа. Растения, животные – вот наши первые воспитатели. Все живые существа, которые теперь нам подвластны, руководили когда-то нашим поведением лучше, чем мы могли бы сами. Они направляли наш неоперившийся разум с помощью своего более надежного инстинкта; мы пользовались их советами, а теперь презираем их… Мы извлекли бы немалую пользу из созерцания этих безупречных божьих творений. Спокойные, непорочные, они в своем молчаливом бытии как бы хранят извечные тайны. Разве нам нечему научиться у дерева, прожившего столько веков, у птицы, облетающей полмира? Орел может смотреть на солнце, сова – видеть в темноте… И даже волы, так долго, с таким степенным видом простаивающие под тенистым дубом, – разве они ни о чем не думают?» («Происхождение права», стр. 69). (Прим. автора.)


[Закрыть]

На Востоке продолжают верить, что у животных есть душа, спящая пли заколдованная. Средневековье тоже пришло к этой мысли; ни религии, ни философии не удалось заглушить голос природы.

В Индии, более древней, чем мы, традиция всеобщего братства лучше сохранилась. Эта традиция запечатлена в начале и в конце двух великих священных индусских поэм – Рамаяны[207]207
  Рамаяна – древнеиндийская эпическая поэма (IV в. до н. э. – II в. н. э.), повествующая о судьбе царя-изгнанника Рамы и его верной супруги Ситы.


[Закрыть] и Махабхараты,[208]208
  Махабхарата – памятник древнеиндийского эпоса (X–VIII вв. до н. э.), содержащий множество мифов, легенд, басен, изречений и поэм.


[Закрыть] гигантских пирамид, перед которыми должны почтительно склониться все поэты Запада. Когда вы устанете от вечных споров, раздирающих Запад, советую вам вернуться к вашей праматери, великой античности, столь благородной и любвеобильной. Любовь, смирение, величие – все это вы найдете в ней, все это сплетется в чувстве столь естественном, столь чуждом мелочного высокомерия, что о смирении тут даже неловко говорить.

За свое мягкосердечие Индия была щедро одарена природой. Сострадание – вот один из даров. Первый индийский поэт видел двух порхающих голубков, восхищался их грацией, их любовной игрой. Вдруг один из них упал, пронзенный стрелой… Поэт заплакал; его жалобные вздохи раздавались в унисон биениям его сердца. Он непроизвольно уловил их равномерный ритм, и вот полились ручьи поэзии… С тех пор парочка мелодично воркующих голубков, увековеченных в стихах, любит друг друга и облетает всю землю (Рамаяна).

Благодарная природа наделила Индию и другим даром – плодородием. В награду за любовь и почитание природа с помощью животных многократно умножила жизненный клад, необходимый для обновления земли. Там почва никогда не истощается. Несмотря на войны, эпидемии и всякие беды, вымя священных коров не иссякает; молочные реки всегда текут по этой стране, благословенной и за доброту ее жителей, и за их ласковое отношение к низшим существам.

Высокомерие разрушило трогательный союз, связывавший некогда людей с самыми обездоленными из божьих созданий. Это не прошло безнаказанно: земля возмутилась и отказалась давать пропитание бессердечным народам.

Исполненные гордыни, Греция и Рим пренебрегали природой. Для них существовало только искусство, они ценили лишь его. Надменному античному миру, который поклонялся лишь возвышенному, как нельзя лучше удалось уничтожить все остальное. Прочь с глаз все, что кажется низким, неблагородным! Не стало животных, так же как и рабов. Освободившись от тех и других, Римская империя превратилась в величественную пустыню. Земля, чьи силы все время расточали, не восстанавливая, сделалась кладбищем, уставленным мраморными монументами. Города еще красовались, но деревни исчезли. Всюду цирки, триумфальные арки, но ни хижин, ни землепашцев… Великолепные дороги ожидали путников, которые перевелись; по огромным акведукам вода продолжала течь к замолкшим городам, где больше некому было утолять жажду.

Лишь в одно сердце задолго до этого упадка закрались сожаление, грусть о том, что угасало. Лишь один человек в годину опустошительных гражданских войн, когда гибли и люди и животные, оплакивал в своей бескрайней печали судьбу трудолюбивых волов, залог плодородия древней Италии. Он посвятил этой гибнущей породе животных вдохновенную песню.[209]209
  В другой песне, быть может наиболее совершенной, которая посвящена самому любимому его другу, консулу и поэту Галлу, Вергилий не постеснялся отвести животным, этим смиреннейшим и непорочным созданиям природы, роль утешителей, собратьев человека. Не только все сельские божества являются облегчить муки поэта, страдающего от неразделенной любви, но и овцы тоже собрались вокруг него. Затем, словно побуждаемый боязнью оскорбить гордость Галла, Вергилий добавляет: «Nostii пес poenitet îllas; пес te poeniteat pecoris, divine poeta» [к нам нет у них чувства презренья; не презирай же и ты, поэт божественный, стадо! (Вергилий, Буколики, эклога X, стихи 15–16, перевод С. Шервинского).]. (Прим. автора.)
  Галл Гай Корнелий (66–26 до н. э.) – римский поэт, друг Вергилия, посвятившего ему десятую эклогу «Буколик».


[Закрыть]

Глубокомысленный и нежный Вергилий! Я был вскормлен им, он словно баюкал меня на коленях, и я счастлив, что он снискал такую исключительную славу, дань его милосердию и душевной теплоте. Длинноволосый мантуанский крестьянин, застенчивый как девушка, он был, сам того не зная, настоящим верховным жрецом, авгуром на грани двух миров, двух эпох, на середине исторического пути. Индиец по любви к природе, христианин по любви к животным, этот простой человек воссоздал в своем непомерно большом сердце весь огромный, прекрасный мир, из которого не изъято ничто живое, между тем как другие допускали в этот мир только избранных.

Хотя христианство и проповедовало дух кротости, но оно не возродило былого союза. Оно унаследовало от иудейской религии предубеждение против природы. Евреи, наученные горьким опытом, боялись слишком полюбить эту подругу человека, они избегали природы, проклинали ее. Христианство, сохранив тот же страх перед природой, бесконечно отдалило животную сущность от человеческой и принизило ее. Оттого что евангелистов сопровождали символические звери,[210]210
  Св. Марка принято изображать с крылатым львом, Св. Луку – с крылатым быком и т. д.


[Закрыть] от бездушного аллегоризма агнца и голубя[211]211
  В христианской религии агнец (ягненок) олицетворяет Христа, а голубь – святого духа.


[Закрыть] униженное положение животных не изменилось. Их не коснулось благословение Нового завета; спасение не снизошло на самые смиренные, самые кроткие божьи создания. Богочеловек умер не за них, а за людей. Поскольку им не уготовано было спасение, они остались вне законов христианства, как язычники, нечистые и зачастую подозреваемые в пособничестве злу. Разве Христос, по евангелию, не позволил бесам вселиться в свиней?[212]212
  По Евангелию (от Марка, V, 1 – 12), Христос в стране Гадаринской изгнал бесов из человека, одержимого ими, и разрешил пм перейти в свиней, пасшихся на горе. Свиньи тотчас же устремились с крутизны в море и все потонули.


[Закрыть]

Какие только ужасы, связанные с дьяволом, не мерещились людям в течение средних веков? Призрак невидимого зла, наваждения, нелепые кошмары… Все это придавало жизни такой странный, причудливый оттенок, что она на каждом шагу вызывала бы у нас смех, если бы не сознание, что она была печальна до слез. Кто тогда сомневался в существовании дьявола? «Я его видел!» – заявлял император Карл.[213]213
  Карл – император Священной Римской империи Карл V (1500–1558), возглавлявший борьбу с Реформацией.


[Закрыть] «Я видел его!» – подтверждал Григорий VII.[214]214
  Григорий VII – римский папа (1073–1085), стремился к установлению политического господства папства во всем мире, боролся с императором Генрихом IV за превосходство церковной власти над светской.


[Закрыть] Епископы, избиравшие пап, монахи, всю жизнь проводившие в молитве, твердили, что дьявол – рядом, у них за спиной, что они ощущают его присутствие денно и нощно… И скромный труженик полей, которому намозолило глаза изображение дьявола в виде зверя на церковных вратах, страшился, вернувшись домой, увидеть его в образе своих животных. Ведь у них по вечерам, при мерцающем свете очага такой необычный вид! Вол – не вол, а кто-то под личиной вола; коза и та выглядит подозрительно. А что думать о коте? Ведь из его шерсти, лишь дотронешься до нее, сыплются искры!

Взрослых успокаивал ребенок. Он не только не боялся животных, но и дружил с ними. Он тащил волу охапку сена, катался верхом на козе, смело гладил черного кота… Мало того, он подражал животным, передразнивал их голоса. И отец уже улыбается: «Нечего праздновать труса! Напрасно я так перепугался. Мой дом – дом христианина; есть в нем и святая вода, и пучок освященных веток; дьявол не посмеет и шагу ступить сюда. Мои животные угодны богу, невинны как дети. Да и меж диких животных некоторые в ладах с богом, живут что твои отшельники. Ну разве не чудо, к примеру, тот красивый олень с рогами крестом, что пробирается сквозь лес, будто вдруг ожившее деревцо? А лань кротка, словно наша корова, вдобавок и рогов у нее нету; она могла бы вскормить ребенка вместо родной матери…»

Эта последняя мысль нашла свое выражение в прекрасной средневековой легенде, связанной, как всегда, с историческими фактами, – легенде о Женевьеве Брабантской.[215]215
  Жена тревского палатина Зигфрида Женевьева во время пребывания мужа на войне дала отпор попыткам его приближенного Голо соблазнить ее. В отместку Голо оговорил Женевьеву, и муж, вернувшись, осудил ее на смерть. Однако стражники, отведя ее с ребенком в лес, чтобы убить, сжалились над ними и оставили в живых. Женевьева прожила в лесу несколько лет и приручила лань, которая вскармливала своим молоком ее сына. Однажды Зигфрид, преследуя во время охоты эту лань, нашел жену, и та доказала ему свою невиновность Он раскаялся в своей жестокости и казнил Голо.


[Закрыть] Без вины пострадавшая жена изгнана мужем, но находит приют и поддержку у лесных зверей… Спасение пришло от самых слабых, самых кротких созданий.

Итак, животные реабилитированы, занимают место в крестьянской семье вслед за любящими их детьми, словно бедные родственники в дворянских домах на самом конце стола. И обращаются с ними, как с родственниками: они участвуют в радостях и горестях семьи, на них надевают траурные повязки и свадебные украшения (еще недавно так водилось в Бретани). Правда, животные бессловесны; но зато они покорны, терпеливо слушают все, что им говорят; хозяин, заменяя священника у себя дома, проповедует им во имя божие…[216]216
  См. обращение к пчелам-беглянкам, приведенное в моем «Происхождении права». (Прим. автора.)


[Закрыть]

Так, народ, чей наивный инстинкт куда проницательнее церковных хитросплетений, робко, но настойчиво стремился восстановить природу в правах. И благодарная природа воздала ему сторицей: эти божьи создания, сами лишенные всего, сделались источником богатства. Как только животных начали любить, они стали «жить дольше, плодиться быстрее. Земля вновь обрела плодородие, и мир, бывший, казалось, на краю гибели, вновь расцвел и набрал мощь, ибо милосердие окропило его благодатной росой.

Раз семья состоит из взрослых, детей и животных, то встает вопрос, нельзя ли открыть перед нею в полном ее составе церковные врата? Тут возникли большие затруднения. Животным разрешали доступ только на паперть, чтобы кропить их святой водой, изгонять бесов из них. «Простой человек, оставь у порога свою скотину и войди один! Взгляни: на церковных вратах изображен Страшный суд; на престоле восседает господь бог, перед ним – архангел Михаил с обнаженным мечом и весами. А разве можно судить, оправдать или же приговорить к проклятию тех, кого ты привел с собой? Разве у животных есть душа? А если даже есть, что с нею делать? Уж не открыть ли и для нее преддверие рая, как для душ младенцев?»

И все же крестьянин упорствует, он почтительно выслушивает эти доводы, но не хочет в них вникать. Он не желает быть спасенным в одиночку, без всех членов своей семьи. Почему, спрашивается, его вол и осел не могут получить свою долю блаженства, наряду с псом святого Павла? Они же поработали на своем веку!

«Ладно, я перехитрю попов! – (думает крестьянин. – Подожду-ка до рождества, когда вся святая семья в сборе, когда Христос еще слишком мал, чтобы вершить суд и расправу. Можно это или нельзя – мы придем все: и я, и моя жена, и мои ребята, и мой осел. Да, и он тоже! Его предок побывал в Вифлееме, носил на спине самого Спасителя. В награду за это надо, чтобы и у бедняги был свой праздник. Правда, эта животина вовсе не такова, какою притворяется: и упряма она, и хитра, и ленива… Ну да ведь и сам я таков: кабы не нужда, разве я стал бы работать? Да ни в жисть!»

Когда народ вопреки запрету епископов и соборов приводил свою скотину в церковь, это было скорее трогательное, чем смешное зрелище.[217]217
  Этот обычай долго сохранялся в Руане, как сообщает Дюканж. (Прим. автора.)


[Закрыть] Осужденная, преданная проклятию природа возвращалась победоносно и в то же время смиренно, чтобы ее можно было простить. Она возвращалась вместе со святыми языческого мира, с сивиллами[218]218
  Сивилла – у древних греков и римлян пророчица, предсказывавшая будущее.


[Закрыть] и Вергилием. Ослу показывали меч, остановивший Валаамову ослицу,[219]219
  По библейскому преданию, пророк Валаам отправился по повелению моавитянского царя Балака проклясть евреев. В дороге ему предстал ангел с обнаженным мечом. Испугавшаяся ослица понесла Валаама, а затем, обретя человеческий голос, стала упрекать его в жестокости.


[Закрыть] но этот ветхозаветный меч, уже притупившийся, не пугал его; закон не действовал в этот день, уступая место милосердию. Скромно, но уверенно осел шел прямо к яслям,[220]220
  В католических церквах на рождество воспроизводится обстановка, в которой якобы родился Христос, т. е. хлев с яслями (кормушкой).


[Закрыть] слушал богослужение и, как все крещеные христиане, преклонял колени. Специально для него пели то по-латыни, то по-галльски (чтобы он понял) наивный и торжественный гимн:

 
На колени! Скажи: «Аминь!»
Кормушку с сеном ты покинь.
Еще разок «аминь» скажи,
По старой жизни не тужи!
 

Но из этой попытки вернуть животным права ничего не вышло.[221]221
  Дух народа сделал и больше для тех, кого он взял под свою защиту. Несмотря на протесты церкви, добились законного статута для животных: их рассматривали как юридических лиц, вызывали в суд, делали объектами уголовного процесса в качестве свидетелей, а иногда и обвиняемых. Несомненно, такое признание важной роли животных способствовало их сохранности, долговечности, а в конечном счете – росту плодородия земли, которое во многом зависит от того, насколько человек бережет природу. Может быть, именно по этой причине средневековье столько раз оправлялось от ужасных кризисов, грозивших ему гибелью. (Прим. автора.)


[Закрыть] Церковные соборы запретили им доступ в храмы. Философы, нисколько не менее спесивые и черствые, чем богословы, решили, что души у животных нет.[222]222
  Иезуит Бужан утверждал, что «у животных должна иметься душа, ибо онп – злые духи». (Прим. автора.)


[Закрыть] Они терпят в этом мире муки? Ну так что же? В загробной жизни нм нечего ждать воздаяния.

Итак, бога для них не было; ласковый отец всех людей оказался жестоким тираном для тех, кто не имел человеческого образа и подобия. Но неужели бог мог создать игрушки, способные чувствовать, механизмы, способные страдать, автоматы, схожие с венцом творения лишь тем, что в состоянии испытывать боль? Как только терпит вас земля, бессердечные люди, в чьи головы пришла столь нечестивая мысль, люди, вынесшие такой приговор ни в чем не повинным, страдающим живым существам?

Наш Бек прославится среди всего прочего еще и тем, что его современником был одни философ[223]223
  Подразумевается Этьен Жоффруа-Сент-Илер (1772–1844) выдающийся французский биолог-эволюционист, один из предшественников Дарвина, президент Парижской академии наук.


[Закрыть] с гуманным сердцем.[224]224
  Дело, начатое им, успешно продолжают его сын, Изидор Жоффруа-Сент-Илер и друг, Серр. Я с радостью вижу, что молодежь, у которой все в будущем, охотно вступает на научную стезю – эту стезю жизни. (Прим. автора.)
  Жоффруа-Сент-Илер Изидор (1805–1861) – сын Этьена Жоффруа-Сент-Илера, продолжавший его дело. Также был президентом Парижской академии наук.
  Серр Этьен (1786–1868) – французский хирург, ученый.


[Закрыть] Он любил детей и животных. Ребенок во чреве матери интересовал людей науки лишь как зародыш, черновой набросок человека; но этот ученый любил его словно уже родившегося. Внимательно исследовав сокровенную жизнь этого крохотного создания, он уловил в его развитии те же метаморфозы, какие претерпевает эмбрион всякого животного. Так в материнском лоне, подлинном святилище природы, была открыта тайна всеобщего братства… Благодарение богу!

Это поистине восстановление низших существ в их правах. Животные, эти рабы рабов, оказываются прародителями владык земли…

Пусть же люди примутся с большим доброжелательством за важное дело воспитания животных! Некогда, приручив диких зверей, они покорили весь мир,[225]225
  Наш машинизированный век хочет всюду видеть машины и не ставит животных ни во что. Однако ему следовало бы видеть, что животные не только являются источником физической силы, но и выполняют другую роль, переоценить которую невозможно: они вносят жизнь (если не сказать «живую душу») во все, что их окружает. Думается, надо возобновить изучение и приручение животных. См. прекрасную статью «Приручение» г-на Изидора Жоффруа-Сент-Илера в новой энциклопедии Леру и Рейно. (Прим. автора.)


[Закрыть] но уже две тысячи лет не занимаются этим делом, к великому ущербу для всей земли. Пусть народ узнает, что его благосостояние зависит от того, как он будет обращаться со своими обездоленными младшими братьями. Пусть ученые вспомнят, что животные, как более тесно связанные с природой, были в древности толкователями и посредниками между нею и людьми. В инстинкте этих самых простых из всех живых существ наука найдет проявление воли божьей.

Глава VII
Инстинкт простых натур
Инстинкт гениальных натур
В гении наиболее ярко выражены черты простого человека, ребенка и народа

Я читал в жизнеописании одного великого святого, что когда он после своей смерти вернулся в монастырь, то удостоил явиться не высшим по сану монахам, а самому ничтожному, самому простому, нищему духом. Этот монашек умер через три дня после того, как ему была оказана милость лицезреть святого. Черты умершего выражали неизъяснимую радость. По словам автора его жития, невольно на ум приходил стих Вергилия:

 
Ребенок, мать узнай ты но ее улыбке!
 

Следует отметить тот факт, что большинство гениальных людей питают особенное расположение к детям и к простым натурам. Последние, со своей стороны, обычно застенчивые и робкие в большом обществе, не раскрывающие рта в кругу образованных людей, чувствуют себя в присутствии гениального человека как нельзя лучше. Мощь его ума, всех подавляющая, им, наоборот, внушает доверие. Они знают, что находятся под его защитой и вместо насмешки встретят дружескую приязнь. К ним возвращается природная непринужденность, их язык развязывается, и можно увидеть, что эти люди, которых называют простыми, ибо они не знают общепринятого языка, очень самобытны, одарены живым воображением и особым инстинктом, позволяющим им быстро улавливать связи между очень отдаленными друг от друга явлениями.

Они охотно сопоставляют и объединяют факты, но мало анализируют и расчленяют. Им не только трудно, но и жалко делить что-нибудь на части, это кажется им членовредительством. Они не любят подходить к жизни со скальпелем, и решительно все кажется им живым. С чем бы они ни имели дело, они ведут себя так, словно перед ними живые существа, в которых они не решаются что-нибудь изменить. Они отступают, лишь только надо разрушить анализом хоть малейший намек на жизненную гармонию. Это свойство обычно вызвано их природной мягкостью и добросердечием, недаром их называют «добрыми людьми».

Они не только не расчленяют целое на части, но если находят какую-нибудь частицу целого, то либо пренебрегают ею, либо восстанавливают по ней то целое, от которого она отделена. Такой синтез они производят с присущей им живостью воображения, неожиданной при их природной медлительности. Они настолько же способны к синтезу, насколько неспособны к анализу. Впрочем, при виде того, с какой легкостью они улавливают взаимные связи, начинает казаться, что тут дело не в способности или неспособности, а просто это их неотъемлемое свойство. Действительно, именно в этом заключается их простота.

Вот в полосе света появляется рука. Привыкший рассуждать сделает, несомненно, заключение, что там, в темноте, стоит человек, и видно только его руку. Исходя из наличия руки, рассуждающий делает вывод о наличии человека. Простые натуры не рассуждают, не умозаключают, они сразу, увидев руку, говорят: «Вижу человека». И они в самом деле видят его мысленным взором.

Оба приходят к одному и тому же выводу, но в большинстве случаев над простыми натурами смеются, считают их чуть не помешанными лишь потому, что они по части судят о целом, по какому-нибудь отдельному признаку угадывают, замечают то, что другие еще не успели увидеть.

Способность увидеть не замеченное другими называется прозорливостью; способность увидеть то, чего еще нет, что только должно появиться, называется даром пророчества. Эти два свойства, вызывающие у толпы – удивление, а у умников – насмешку, большей частью являются прирожденными качествами простых натур.

Эти свойства, редкие у цивилизованных людей, сплошь и рядом встречаются у первобытных народов, будь они на стадии дикости или варварства.

Простым натурам по душе всякое проявление жизни, они наделены чудесным даром всюду видеть жизнь и даже предугадывать ее появление.

Вот в чем кроется тайна родства простых натур с гениальными. Простой человек часто без всяких усилий, инстинктивно постигает то, что гению становится доступно в силу его способности преобразовывать сложное в простое. Таким образом те, кто стоит на самом верху, и те, кто как будто находится на последней ступеньке, отлично понимают друг друга при встречах. Это взаимное понимание объясняется их общей любовью к природе, к жизни; и те и другие хорошо чувствуют себя лишь в тесном единении с природой.

Если вы серьезно изучите жизнь и творчество так называемых гениев, эту тайну природы, то убедитесь, что, как правило, гений берет у рассудка все его дары, но в то же время сохраняет в неприкосновенности дары инстинкта.[226]226
  Проявления гениальности весьма многообразны. То, о чем я говорю здесь, характерно для самых самобытных, самых плодовитых, самых изобретательных. Лафонтен и Корнель, Ньютон и Лагранж, Ампер и Жоффруа Сент-Илер были в одно и то же время самыми прозорливыми и самыми простыми людьми. (Прим. автора.)
  Лафонтен Жан (1621–1695) – знаменитый французский баснописец, поэт и драматург.
  Корнелъ Пьер (1608–1684) – выдающийся французский поэт, создатель классического направления в драматургии.
  Ньютон Исаак (1643–1727) – гениальный английский физик, механик, астроном и математик.
  Лагранж Жозеф (1736–1813) – выдающийся французский ученый-математик.
  Ампер Андре (1775–1836) – выдающийся французский физик и математик, по имени которого названа единица силы электрического тока.


[Закрыть] В гении словно уживаются два разных человека. Когда первый с помощью своего критического разума уже, казалось бы, разъял мир на мельчайшие части, второй заботливо хранит картину цельности мира. Благодаря инстинкту гений повсюду вокруг себя ощущает жизнь, ее единство. Хотя в гении сосуществуют два начала, но любовь к живой гармонии, привязанность и уважение к жизни у него настолько сильны, что он пожертвует знаниями и самой наукой, если добиться их можно только путем разложения всего сущего. Он велит замолчать тому из двух людей в нем, который вечно анализирует; останется лишь другой, наделенный простотой, а тем самым – способностью предугадывать н предсказывать.

Такова тайна его сердца. В гении, несмотря на то, что наука дробит и расчленяет мир на составные части, никогда не угасает инстинкт, отказывающийся признать это расчленение, постоянно стремящийся к цельности, боящийся нарушить ее даже в самом крохотном создании. Это потому, что гению свойственна любовь к жизни, любовь, сохраняющая и творящая жизнь.

Толпа, глядя на все это со стороны, поверхностно и не умея разобраться в увиденном, убеждается порой, что гений – не только великий человек, но вдобавок добрый и простой. Кажущийся контраст удивляет толпу, между тем никакого контраста тут нет. Простота и доброта – первооснова гения, неотъемлемые его свойства, без которых он, как и бог, не мог бы творить.

Доброта гения, привлекающая к нему всех, кто слаб, мал и презираем другими, заставляющая его подчас обходить травинку, чтобы не наступить на нее, толпе кажется смешной. Его душевная простота, благодаря которой никакое искусственное членение – не помеха его уму, ибо он по частице, по едва заметному признаку мысленно воссоздает все существо целиком и даже целые миры, еще никем не предугаданные, – это чудесное свойство поражает и чуть ли не шокирует заурядных людей. Это свойство ставит великого человека в положение одиночки, вне общества, времени и пространства, хотя он один должен оставить там след.

След, который оставит гений, – не только его творения. Это вся его жизнь, где слиты воедино простота, детскость и доброта, вся красота его душевного облика, который в течение ряда веков будет для людей источником морального обновления. Быть может, то или иное из его открытии и утратит ценность по мере прогресса человечества, но его жизнь, казавшаяся современникам слабой стороной гения, дававшая завистникам повод к насмешкам, навек останется для мира бесценным сокровищем, радующим все сердца.

Конечно, у народа есть основания называть гения простодушным. Это самая простая из всех простых натур, в нем больше детскости, чем в любом ребенке, он более народен, чем сам народ.

Поясню свои слова. У простых людей осмысление не всегда на высоте; устремления их иногда смутны, неопределенны. В результате они иногда колеблются, топчутся на месте, ищут пути сразу в нескольких направлениях, что противоречит их характеру. Истинная же простота, простота гения, не нуждается в окольных путях; направленная прямиком к цели, она ее озаряет, словно луч маяка, пронизывающий мрак.

В гении больше детскости, чем в любом ребенке. У детей, как мы уже говорили, это смутный, неясный инстинкт; его сферу быстро ограничивает рассудок, не терпящий неясностей, так что ребенок рано начинает приставать с вопросами, сыпать возражениями, резонерствовать. У гения же прирожденный инстинкт сохраняется в неприкосновенности, импульсы его не слабеют точно так же, как и юная, кипучая надежда, эта милость божья, которую дети, к несчастью, утрачивают с возрастом.

Народ в наиболее возвышенном смысле этого слова нелегко найти в самом народе. Куда ни глянь – это не народ, а те или иные его слои, та или иная его часть, видоизменившаяся и недолговечная. Лишь в гении народ воплощается во всей своей мощи, в гении проявляется великая душа народа. Все удивляются, что массы, обычно инертные, приходят в волнение при первом же слове гения, что их ропот, похожий на гул океана, смолкает, волной подкатываясь к его ногам… Что ж тут удивительного? Голос гения – это голос народа; народ, сам по себе немой, говорит его устами, и бог – вместе с ним. Вот когда можно сказать с полным правом: «vox populi – vox Dei».[227]227
  Vox populi – vox Dei – глас народа – глас божий (лат.).


[Закрыть]

Бог это или человек? Нужно ли подыскивать для инстинкта гения мистические термины, вроде «прозрение», «вдохновение»? У обывателей есть склонность к таким ярлыкам: им надо создавать себе богов. – «Инстинкт? Природа? Фи! – говорят они. – Будь это простой инстинкт, он нас не увлек бы. Нет, это – вдохновение свыше, это – избранник божий, это – сам бог, новый Мессия!» Восхищаться великим человеком – значит допустить превосходство одного из своих ближних; уж лучше объявить его боговдохновенным или самим богом, куда ни шло! Все стараются уверить себя, что они не были бы так покорены гением, если бы не отблеск сверхъестественного, лежащий на его челе. И вот того, кто тесно связан с природой, кто должен быть в первую очередь объектом внимания ученых, объявляют стоящим над природой и наукой, не подлежащим изучению; единственного, кто является человеком в полном смысле слова, ставят вне рамок человечества. Этого человека – а он человечен, как никто другой, – чрезмерным поклонением возвеличивают до небес, отрывают от земли, где его корни… Нет, 'дайте ему быть с нами, ведь он живет здесь, а не на небесах! Пусть он останется человеком, плотью от плоти народа. Не водружайте его на пьедестал, не отгораживайте его от детей, от бедняков, от нищих духом, ведь сердцем он с ними. Пусть его всегда окружает толпа, которую он одухотворяет, пусть он окунется в полноводный жизненный поток, живет с нами, страдает ‹с нами. Разделив и наши мученья, и наши слабости, он почерпнет скрытую в них богом силу, которая станет основой его гения.