Текст книги "Народ"

Автор книги: Жюль Мишле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава VIII
Творчество гениальных людей – прообраз социального творчества

Хотя совершенства на этом свете достичь нельзя, но ближе всего к нему, по всей видимости, стоят люди, гармонически развитые, с творческой жилкой, богатство внутреннего мира которых проявляется в избытке любви и силы, переполняющих их до краев. Это сказывается не только в повседневных их поступках, но и в бессмертных деяниях, подчеркивающих, что великие души, свершившие их, заодно со всем человечеством. Этот избыток жизненной силы, эта созидательная способность, эта щедрость творчества являются, видимо, признаками того, что именно здесь мы должны найти и полноценность природы, и образцы для искусства. Те, кто изучает искусство построения общества – самый сложный из всех видов искусства, должны внимательно приглядеться к этим шедеврам создания, у которых многогранность творческих форм гармонично сочетается с единством; быть может, здесь для исследователей найдется указание верного пути.

Позвольте же мне подчеркнуть, что именно характерно для гения, вникнуть в его внутреннюю гармонию, рассмотреть мудрое устройство и благолепие величественного Града, воздвигнутого в человеческой душе.

Гений, могучая животворящая сила – это, как я уже сказал, человек, в котором заложены два начала, объединены обе стороны духа: инстинкт простых натур и зрелый разум мудрецов. В гении есть черты и мужчины, и женщины, и ребенка, и взрослого, и дикаря, и цивилизованного человека, и простолюдина, и аристократа.

Эта двойственность, которая удивляет заурядных людей, считающих ее ненормальной, противоестественной, на самом деле является подлинно нормальным и естественным свойством человека. По правде говоря, только гениев можно назвать настоящими людьми. Человек инстинкта – лишь полчеловека, человек рассудка – тоже лишь наполовину человек, и оба они бесплодны. Еще в меньшей степени способны к творчеству люди-середняки, которых нельзя причислить ни к тем, ни к другим, так сказать, ни рыба ни мясо. Лишь гений полноценен, и лишь он один может созидать; ему дано продолжить божье дело творения. Всем остальным это не по силам, за исключением тех случаев, когда под влиянием любви у них возникает почти такая же двойственность. Их природные способности, перешедшие по наследству, остаются втуне до встречи с полноценным человеком, единственным, могущим творить.

Это не значит, что вдохновляющая искра инстинкта отсутствует у всех таких людей, но рассудок быстро гасит или затмевает ее слабый свет. Преимущество гения в том, что у него вдохновение опережает рассудок, искра разгорается у него в яркое пламя. У других все процессы идут замедленно, последовательно, с промежутками, сводящими их на нет. У гения же эти промежутки заполнены, одно связано с другим, паузы отсутствуют; он – как непрерывно длящаяся молния вечности.

Инстинкт, быстрый, как электрический разряд, граничит с действием и превращается в него; претворенная таким образом идея овеществляется, оживает, становится созидательной силой.

У других, ныне заурядных людей, тоже имелась когда-то в зародыше эта столь плодотворная двойственность: в них также сочетались человек инстинкта и человек рассудка. Но гармония между тем и другим быстро нарушается из-за иного склада характера, от природы недоброго. С первых же шагов в школе вмешиваются гордость, хитрость, и в конце концов рассудок убивает инстинкт. Глупо чванясь своей преждевременной зрелостью, он презирает инстинкт, как слабого ребенка. Суетный и тщеславный, рассудок спешит согласиться с блестящими силлогизмами софистов и под давлением их насмешек отрекается от своего скромного родственника, чересчур приближающего их обоих к простому народу. Рассудок стремится даже перещеголять софистов; из боязни издевательств он начинает – какое кощунство! – сам издеваться над своим братом… Ну что же, он останется один, как перст; а в одиночку он бессилен. Рассудок – это еще не весь человек.

Гений ведет себя совершенно иначе. Он не боится, как бы его внутренний жар погас, его не страшат насмешки окружающих, он даже не слышит этих насмешек. В разуме гения нет ничего горького, иронического; он снисходительно относится к ребячествам инстинкта. Та часть души, которая повинуется инстинкту, нуждается, чтобы ее берегла другая часть, руководимая рассудком; слабая, смутная, она подвержена необузданным порывам, ибо, влекомая своими побуждениями, ослепленная любовью, устремляется навстречу свету. Рассудку хорошо известно, что хоть он озарен светом и в этом отношении выше инстинкта, но уступает ему в смысле животворящего тепла и жизненной силы, олицетворением которой является инстинкт. Разница между ними не в том, кто важнее, а скорее в том, кто старше. Все принимает сначала форму инстинкта. Нынешний разум еще вчера был инстинктом. Который ценнее? Кто это скажет? Быть может, преимущество на стороне младшего и более слабого?

Плодотворность гения, повторяем, в значительной мере обусловлена его добротой, мягкостью и снисходительностью, с какими он поощряет слабые потуги инстинкта. Он не заглушает их в себе самом, в своем внутреннем мире, и ему по душе их проявление в других людях, в природе. Везде и всюду его симпатии на стороне простых натур; благодаря его терпимости и покладистости в мозгу его то и дело пробуждаются к жизни все новые и новые замыслы.

Они приходят к нему сами. Бесчисленные, еще не принявшие определенной формы, разрозненные, не связанные друг с другом, они теснятся в его душе. И гений, человек с проницательным взором, не обращает внимания на то, что замыслы эти пока бесформенны, еле намечены, он радушно дает им приют. Он признателен им за то, что они полны жизни, он очищает и облагораживает их. Его гуманность приносит плоды: все, с чем он соприкасается, обогащает, поддерживает и укрепляет его. А для других мир похож на бесплодную пустыню, где они блуждают, ничего не находя.

Как не прийти любви в душу гения, до краев переполненную животворящими дарами природы? И любовь возникает. Откуда? Неизвестно. Любовь приходит, вот и все. Она будет жить и расти в сердце гения, как он сам живет на лоне природы, приемля все, питаясь всем, расцветая и хорошея, становясь квинтэссенцией гения, который сам является квинтэссенцией окружающего мира.

Творчество, высшая ступень жизни! Зародыш мысли, еще недавно неясной, расплывчатой и смутной, постепенно зреет в мозгу создателя, принимает все более четкие очертания, оживает, загорается ярким светом, и вот перед вами новое открытие, или произведение искусства, или поэма… Меня восхищает этот результат творческих усилий, но как мне хотелось бы проследить весь процесс его возникновения,[228]228
  Как печально, что гениальные люди уничтожают вехи, но которым можно проследить их творческий путь при создании какого-нибудь шедевра! Они редко сохраняют его предварительные наброски, черновики и эскизы. Кое-что можно найти с большим трудом и неполностью в последовательных сериях картин великих мастеров, непрерывно зарисовывавших все, что представлялось их воображению, и запечатлевших бессмертными произведениями каждый этап своего творчества. Можно этим путем проследить зарождение того или иного замысла у Рафаэля, Тициана, Рубенса, Рембрандта. Скажем лишь о последнем: «Добрый самаритянин», «Христос в Эммаусе», «Воскрешение Лазаря» и, наконец, «Христос, утешающий народ», наглядно показывают, как у великого художника, взволнованного зрелищем современных ему величайших людских бедствий, постепенно назревал замысел, пока не принял окончательную, столь хорошо всем знакомую форму, где была достигнута непревзойденная сила выразительности. (Прим. автора.)
  Рафаэль Санти (1485–1520) – великий итальянский художник, воплотивший в своих произведениях идеалы эпохи Возрождения.
  Тициан Вечеллио (1477–1576) – великий итальянский живописец, яркий представитель искусства Возрождения.
  Рубенс Петер Пауль (1577–1640) – гениальный фламандский художник, один из представителей искусства барокко.


[Закрыть] весь его внутриутробный период, когда его жизнь уже началась…

Сильные духом люди, самим богом избранные для свершения великих дел, расскажите нам, каков был тот священный миг, когда вас озарил первый проблеск идеи, приведшей к изобретению или к художественному произведению? С какими словами вы впервые обратились к своему творению? Какой диалог вело оно в вашей душе со всей ранее накопленной там мудростью? Расскажите, как благосклонно отнеслась эта мудрость к новому вашему детищу, как она содействовала его развитию, когда оно было еще сырым и бесформенным, как, нимало не стесняя его свободы, не оказывая на него давления, она помогала ему обрести нужную форму, выйти на волю и стать самим собой…

Если бы вы поведали нам обо всем этом, то для нас прояснились бы не только вопросы искусства, но и вопросы морали, воспитания, политики. Если бы мы знали, как гений вынашивает свою заветную мысль, как они ладят друг с другом, как умело и осторожно, не посягая на ее самобытность, он помогает ей вылупиться на свет, мы нашли бы путь, по которому должен следовать и художник, и воспитатель, и преобразователь общества.[229]229
  Это не простое сравнение, подобное тому, какое дает Платон в четвертой книге «О государстве». Нет, это сущность дела, его главный смысл, основа всего, ключ ко всему. Когда люди увидят, что всякое социальное устройство, как в зеркале, отражается в их внутреннем мире, то поймут, что он – начало, источник, первопричина любого общественного строя или, вернее, одно целое с ним.
  В борьбе душ, в их взаимном влиянии, которое ведет к прогрессу и культурному росту, в многообразии непрерывно происходящих контактов, союзов и столкновений между ними – вот где философия должна искать тайну и политики, и педагогики, и социологии. Художник растит свое творение, отец растит своего ребенка, общество растит классы, пока они еще в младенческом возрасте; это аналогичные процессы, и благодаря развитию науки и любви эту аналогию можно будет проводить все шире и шире.
  Но такую науку надо еще создать. Философы, обсуждая одни и те же идеи целую вечность, еще ничего не сделали в этой области, мистики, столько копавшиеся в человеческой душе, до рези в глазах искали там бога. Он, несомненно, есть там, но увидеть его можно гораздо лучше, если искать его в том образе, какой он оставил во внутреннем мире человека – в граде человеческом и граде божьем. (Прим. автора.)
  «О государстве» – диалог Платона (427–347 до н. э.) в 12 книгах о различных формах правления.


[Закрыть]

Вот куда нам следовало бы заглянуть! В душе гения, где разум и инстинкт находятся в такой полной гармонии, и нужно искать образец социального устройства. Душа гениального человека – душа явно божественная, ибо она творит, подобно богу; это – внутреннее царство, по типу которого надо строить общество, чтобы оно было совершенным.

Гений потому гармоничен и плодотворен, что оба начала, заложенные в нем, – инстинкт и разум действуют во взаимном понимании и согласии.

Так же и общество будет наиболее гармонично развито, наиболее продуктивно, если образованные классы, более склонные к интеллектуальной жизни, приняв и усыновив людей инстинкта и действия, поделятся с ними светом знаний, а у них позаимствуют жар души.[230]230
  Этот принцип следует распространить и на огромное общество, которое составляет весь род людской. У одного народа на данном этапе его развития преобладает, положим, инстинкт, у другого – разум. Когда эти народы придут в соприкосновение, то более просвещенный народ должен, во имя гуманности и во имя собственных интересов, найти общий язык с тем, который руководствуется лишь первобытным инстинктом. (Прим. автора.)


[Закрыть]

«Это – разные вещи! – скажут мне. – Или вы не видите, что в душе каждого человека внутреннее царство состоит из родственных элементов? Сближения между кровными родственниками достичь нетрудно. А в обществе столько разнородных, враждующих элементов, дающих друг другу отпор. Обстановка здесь гораздо сложнее. Да что там! Один из сравниваемых объектов почти противоположен другому: в одном виден лишь мир, в другом – война».

Ах, если бы это возражение было правильным и я мог бы его принять! Если бы раздоры существовали только в обществе, а во внутреннем царстве каждого человека, на вид таком едином, действительно царил мир! Но чувствую, что скорее всего это не так. Даже кипящая всюду борьба за жизнь не так жестока, как внутренняя борьба в душе каждого из нас, как наши споры с самими собою, споры, которые ведет homo duplex.[231]231
  Homo duplex – человек, двойственный по натуре (лат.).


[Закрыть]

Проявления этой борьбы можно увидеть у любого. И если в душе гения царят мир и спокойствие, то это объясняется – о дивная тайна! – теми уступками, какие делают друг другу заключенные в нем противоположные начала. Не забывайте, что в основе искусства, как и в основе общества, лежит способность к самопожертвованию.

Эта борьба вполне оправдывает себя. Произведение, обреченное, казалось бы, на пассивную, инертную жизнь, влияет на своего творца. Оно ведет его к моральному совершенствованию, как бы в благодарность за ту любовь, с какою автор пестовал его, когда оно было еще незрелым, не оперившимся, бесформенным. Он его создал, но теперь оно заставляет своего создателя переродиться; по мере своего роста оно делает его и лучше и добрее. Если бы не пагубное влияние окружающего мира с его бедствиями, нуждами, неизбежными раздорами, то было бы видно, что нет такого гения, который не обладал бы сердцем героя.

Все эти испытания душевной стойкости, о которых мир не имеет понятия, ограждают гения от опасности впасть в гордыню. Если он и парирует глупые насмешки обывателей, то делает это не для себя, а для своего творения, во имя его. Сам он остается мягким душой, но способным на героические поступки, всегда близкие детям, простым натурам, народу. Хотя он творит великие дела, но всегда принимает сторону малых сих. Он не обращает внимания на толпу честолюбцев и проныр, которые мельтешат вокруг него, над всем издеваются, все отрицают, изрекая софизмы. Пусть они торжествуют, снуют, сколько им вздумается, в поисках новых путей! Он, храня спокойствие, останется там, куда придут все простые натуры, – у ступеней божьего престола.

Это он приведет их туда. Ведь у них нет другого покровителя и заступника, кроме него. Он – наследие для этих лишенных наследства, он – слава этих пасынков славы. Он – голос этих немых, он – сила этих бессильных, он – запоздалое воплощение их чаяний. И в конце концов он прославит и спасет их. Он увлекает их за собой, покоряет их, кто бы они ни были, к какому бы виду простых натур ни принадлежали: женщин, детей, неграмотных, нищих духом, а вместе с ними и наших скромных спутников по труду, у которых нет ничего, кроме инстинкта, и, наконец, бесчисленные живые существа, стоящие ниже, но тоже обладающие инстинктом.

Всех их надо причислить к простым натурам; все они – у врат Царства, куда рано или поздно внидут. «Зачем вы пришли сюда? Кто вы?» – спросят их. – «Мы – младшие братья первенца божьего», – ответят они.

Глава IX
Обзор второй части. Введение к третьей части

Увлекшись, я отошел в сторону и, быть может, очень далеко. Мне хотелось обрисовать инстинкт народных масс, объяснить, что он – источник жизни, с помощью которого образованные классы в наше время могут омолодиться. Мне хотелось доказать этим классам, появившимся недавно, но уже успевшим выродиться, что им необходимо стать ближе к народу, из недр которого они вышли.

Чтобы понять дух народа, пострадавшего от стольких бед, изменившегося в силу самого своего прогресса, я должен был особо изучить наиболее ценные его элементы – детей и простые натуры. Лишь здесь, по божьей воле, средоточие животворящего инстинкта, кладезь вечной молодости.

Но оказалось, что простые натуры и дети, которых я привел на страницы своей книги как свидетелей в пользу народа, потребовали слова в защиту самих себя. Я выслушал их; простые натуры я оградил, как мог, от незаслуженного пренебрежения; я задал вопрос: почему дети до сих пор страдают от косности, свойственной средним векам?

Как! И в религии, и в жизни вы отвергли жестокий фатализм, провозглашавший всякого человека дурным и рожденным в грехе, которого он не совершал; а в отношении детей вы исходите из этого принципа и наказываете ни в чем не виновных, превращаете воспитание в пытку, основываясь на гипотезе, число приверженцев которой падает с каждым днем… Вы не даете свободно вздохнуть, затыкаете рты молодым пророкам, тем Иосифам,[232]232
  Иосиф – библейский патриарх, сын Иакова и Рахили, был продан своими братьями в рабство, но попал в милость к египетскому фараону, сон которого он истолковал (Библия, кн. Бытия).


[Закрыть] тем Даниилам,[233]233
  Даниил – библейский пророк (VII в. до н. э.), был уведен вавилонянами в плен после завоевания ими Иудеи, истолковал надпись, появившуюся на стене во время пиршества царя Валтасара.


[Закрыть] которые одни могли бы разгадать загадки, истолковать ваш полузабытый сон.

Если вы утверждаете, что человеческий инстинкт обращен ко злу, а не к добру, изначально испорчен, что людей необходимо карать, перевоспитывать, переделывать с помощью науки или религиозной схоластики, стало быть, вы осуждаете и народ, и детей, и находящиеся еще к младенчестве племена так называемых дикарей или варваров.

Этот предрассудок оказался гибельным для всех бедняг, живущих инстинктом. Он вызвал у образованных классов презрение и ненависть к необразованным. Он вверг наших детей в тот ад, что называется воспитанием. Он привел к появлению нелепых и недоброжелательных теорий насчет «нецивилизованных» народов, теорий, немало способствовавших тому, что так называемые христиане стали со спокойной совестью истреблять эти народы.

В этой книге мне хотелось бы замолвить слово и за них, призвать к защите жалких остатков этих диких или варварских народов. Скоро будет слишком поздно: процесс их истребления все убыстряется. Сколько племен исчезло на наших глазах меньше чем за полвека! Где наши былые союзники, шотландские горцы? Судебный исполнитель – англичанин[234]234
  Речь идет о сгоне шотландских крестьян с земли и усиленной их пауперизации, принявшей особенно широкие размеры в конце XVIII и начале XIX в.


[Закрыть] лишил потомков Фингала[235]235
  Фингал (III в.) – герой шотландского эпоса, отец барда Оссиана.


[Закрыть] и Роберта Брюса[236]236
  Брюс Роберт (1274–1329) – король шотландский, добившийся независимости Шотландии от Англии.


[Закрыть] их родных пенатов… А где другие наши друзья, североамериканские индейцы, которым Франция встарь так охотно протягивала руку?[237]237
  Подразумевается колонизация Канады и Луизианы французами в конце XVIII в. Французские поселенцы действительно относились к аборигенам мягче и обращались с ними дружественнее, чем английские.


[Закрыть] Увы, недавно я видел, как последних из них демонстрировали в балагане. Наводнившие Америку выходцы из Англии, купцы-пуритане, черствые и недалекие, уже успели оттеснить, заморить голодом, уничтожить эти героические племена, чье место на земле навсегда останется незаполненным. Какой укор человечеству!

При виде этого массового истребления,[238]238
  Речь идет о колонизаторской политике Англии, царской России и Турции в 40-х годах XIX в., сопровождавшейся жестокими репрессиями.


[Закрыть] происходящего также в Северной Индии, на Кавказе и в Ливане, пусть Франция вовремя поймет, что наша нескончаемая война в Африке[239]239
  Речь идет, как и неоднократно ранее, о завоевании Францией Алжира (1830–1847).


[Закрыть] вызвана главным образом нашим непониманием духа тамошних народов. Мы все время держимся в отдалении от них, палец о палец не ударим, чтобы лучше их узнать, рассеять взаимное недоверие, причину всех недоразумений. Эти народы, как они недавно признали сами, борются с нами лишь потому, что считают нас врагами своей религии – единобожия. Им неизвестно, что Франция и почти вся Европа уже освободились от пережитков языческих верований, омрачавших в течение средних веков дух единобожия. Бонапарт сказал об этом в Каире;[240]240
  Завоевав Египет, Наполеон Бонапарт произнес в его столице известную речь («Солдаты! Сорок веков смотрят на вас с высоты этих пирамид…»), где распространялся об освободительной роли Франции.


[Закрыть] кто повторит теперь его слова?

Но когда-нибудь туман, разделяющий оба берега, рассеется, и народы узнают друг друга. Африка, чьи жители так похожи на наших южан, Африка, чьи черты я иногда узнаю в своих закадычных друзьях из Прованса или с Пиренеев, окажет Франции великую услугу, объяснив многое у нас, к чему относятся с пренебрежением, чего не понимают. Тогда мы лучше уясним себе, почему так крепка закваска у наших горцев из тех провинций, где сохранилась наибольшая чистота крови. Я уже говорил, что та или иная бытовая черта, кажущаяся грубой или необъяснимой, является на деле пережитком варварства и связывает наш народ с этими племенами, нецивилизованными, но далеко не заурядными.

Общая беда первобытных людей, варваров, детей и даже народа (большей его части) в том, что мы недооцениваем их инстинкт, а сами они не умеют помочь нам постичь его. Они – словно немые, страдают ж угасают молча. Мы их не слышим, почти ничего не знаем о них. Африканцы умирают от голода на своих опустошенных полях, умирают и не жалуются. Европейцы трудятся до седьмого пота, кончают свои дни на больничной койке, и никто об этом не узнаёт. Дети (даже дети богачей) чахнут, не будучи в состоянии даже излить свои жалобы: никто не хочет вникнуть в них. Для детей длится во всей его жестокости средневековье, ставшее для нас минувшим днем.

Странное зрелище! С одной стороны – существа, в которых юная жизнь бьет ключом, но они словно заколдованы, их мысли и страдания не могут дойти до окружающих. С другой стороны – те, кто располагает всеми средствами, какие только изобрело человечество для анализа, передачи мыслей. Они владеют языком, сильны и в систематике, и в логике, и в риторике, но жизнь в них еле теплится. Они нуждаются в том, чтобы эти немые, которых бог так щедро оделил жизненной силой, поделились ею с ними.

Кто не болел бы душой за великий народ, который из мрака стремится к свету, ощупью пробираясь в потемках, и не может даже издать стон, ибо голоса у него нет? Но его молчание вопиет.

Говорят, будто Цезарь,[241]241
  Цезарь Гай Юлий (100 – 44 до н. э.) – выдающийся древнеримский полководец и политический деятель. Добился единовластия и был назначен пожизненным диктатором. Убит заговорщиками-аристократами во главе с Брутом и Кассием. Мишле в своей «Римской истории» воздал должное талантам Цезаря, не скрывая его дурных сторон, и всячески подчеркивал, что роль личности в истории далеко не всегда соответствует ее нравственным качествам.


[Закрыть] плывя как-то вдоль берегов Африки, задремал и увидел во сне толпы людей, рыдавших и простиравших к нему руки. Проснувшись, он записал на своих дощечках: «Коринф, Карфаген»[242]242
  Коринф, Карфаген – города, разрушенные римлянами при завоевании ими Аттики и Северной Африки во II в. до н. э.


[Закрыть] – и заново отстроил оба эти города.

Я – не Цезарь, но как часто мне снилось то же, что и ему! Я видел слезы этих людей и понимал, почему они плачут: Urbem orant.[243]243
  Urbem orant – взывают о Граде (лат.).


[Закрыть] Они взывали о Граде,[244]244
  Противопоставление «града божьего» «граду земному» было развито и теоретически обосновано знаменитым богословом, одним из «отцов церкви» Августином (354–430) в его сочинении «О граде божьем». Возникновение «града божьего» и градов земных Августин связывал с процессом происхождения зла: вследствие грехопадения первых людей мир погрузился во зло и оттого земные царства постигает удел всего греховного, т. е. смерть, разрушение. Но существует, по словам Августина, «град божий», царство добра и чистоты, которое просуществует, объединяя 'все человечество и избавляя его от бедствий и страданий, до тех пор, пока стоит мир. Это учение Августина было воспринято христианской церковью. Мишле постоянно упоминает об этом «граде божьем», призванном сплотить все человечество и освободить его от страданий.


[Закрыть] который приютил бы и защитил их. Но что мог дать этому огромному немому народу жалкий одинокий мечтатель, вроде меня? Только то, что у него было – собственный голос. Пусть они впервые внидут в Град справедливости, куда до сих пор не могли попасть!

Я говорю в этой книге устами тех, кто даже не знает о том, что у них есть права в этом мире. Все, кто страдает молча или же стеная, все, кто Жаждет жизни и тянется к ней, – все это – мой народ. Пусть все они придут со мною!

Ах, если бы я мог расширить этот Град настолько, чтобы он стал надежным оплотом! Пока он вмещает лишь немногих, а не всех, он неустойчив, готов рухнуть, несовершенен, справедливости в нем еще нет. Незыблемость – вот его справедливость. Но если стремиться лишь к справедливости, то она не будет достигнута. Надо, чтобы этот Град был святым и божьим, чтобы заложил его тот, кто сотворил весь мир.

Град этот будет божьим, если вместо того, чтобы запереть свои врата, широко распахнет их для всех детей божьих, для стоящих последними, для самых униженных. Горе тому, кто стыдится своего брата! Пусть все без различия, к каким бы классам и прослойкам они ни принадлежали, сильные и слабые, мудрые и недальновидные принесут сюда либо свой ум, либо свой инстинкт. Те, кто бессилен беспомощен, miserabiles personae,[245]245
  miserabiles personae – ничтожные существа (лат.).


[Закрыть] ничего не могущие сделать для себя, могут многое сделать для нас. Они обладают таинственной, неведомой силой, плодотворным кладезем живой воды, сокрытым в глубинах их существа. Град, призывая их, призывает саму жизнь, залог всякого возрождения.

Итак, после нескончаемых раздоров людей и с природой, и с людьми, пусть настанет радостное примирение! Пусть будет покончено со всякой гордыней и пусть от земли до небес раскинется Град, пристанище для всех, обширный как божье лоно!

А о себе я заявляю, что если хоть один, отверженный этим Градом, не найдет в нем приюта, то я не войду туда, а останусь на пороге.

Часть третья
Об освобождении при помощи любви. Родина

Глава I
Содружество

Для наших старых французских коммун[246]246
  Коммунами назывались с XII–XIII веков города, добившиеся в упорной борьбе с феодальными сеньерами полного самоуправления.


[Закрыть] немалая честь, что они первыми нашли настоящее имя для обозначения родины. Они дали ей простое, но исполненное глубокого смысла название Содружества.[247]247
  Родина ограничивалась тогда пределами коммуны. Говорили: «Лилльское содружество», «Эрское содружество» и т. д. См. мою «Историю Франции», т. 5, стр. 315. (Прим. автора.)


[Закрыть]

Родина – это действительно великое содружество, в котором слились все остальные виды дружбы. Я люблю Францию не только за то, что она – Франция, но и за то, что это страна тех людей, которых я люблю и любил.

Родину, это великое содружество, мы сначала познаем как средоточие наших личных привязанностей. Затем постепенно она обобщает их, расширяет, облагораживает. Нашим другом становится весь народ. Дружба с отдельными людьми – лишь первые ступени, ведущие в это огромное здание, этапы, через которые, поднимаясь все выше, проходят души людей, дабы познать друг друга и слиться в единой, более возвышенной и благородной, менее движимой личными интересами душе, которая называется Родиной.

Я сказал: «менее движимой личными интересами», ибо сила Родины именно в том, что она заставляет нас любить друг друга, несмотря на противоположность личных интересов, несмотря на неравенство и разницу в социальном положении. Всех нас – и бедняков, и богачей, и великих, и малых – зов Родины принуждает стать выше мелкой зависти. Это поистине великое содружество, ибо оно делает людей способными на подвиги. Те, кого оно объединяет, связаны прочными узами; их привязанность друг к другу будет длиться, пока Родина существует. Нет, я плохо выразился: в их бессмертных душах эта связь не прервется никогда. Это великое Содружество переживет весь мир, всю историю, и исчезнет лишь с концом человечества.

Если верить нашим философам, то человек – существо, настолько не склонное к общению, что лишь с величайшим трудом, объединив все усилия науки и искусства, можно изобрести хитроумную машину, с помощью которой люди станут ближе друг к другу… Но стоит мне понаблюдать за ребенком, и я убеждаюсь, что он общителен с первых же дней жизни. Еще не открыв глаза, он уже ищет общества других, плачет, как только его оставляют одного. Что тут удивительного? В день, якобы первый для него, он покидает уже привычное и такое приятное общество своей матери… В ней началось его бытие, через девять месяцев ему приходится расстаться с нею, жить в одиночку, ощупью искать, не найдется ли хоть что-нибудь, напоминающее милые ему, но утраченные связи.

Он любит свою кормилицу и свою мать, мало отличая их от самого себя. Каково же его восхищение, когда он впервые видит другого ребенка, одного возраста с таим – и похожего на него, и в то же время непохожего! Вряд ли впоследствии самые пылкие восторги любви могут сравниться с этим мгновением. Семья, кормилица, даже мать на некоторое время отходят на задний план; ради товарища он забывает обо всех.

Вот наглядный пример того, как мало считается природа с неравенством, этим камнем преткновения всех политиков. Наоборот, она шутя соединяет сердца вопреки всем различиям, словно потешаясь над неравенством, которое, казалось бы, должно явиться непреодолимым препятствием для такого союза. Женщина, например, любит мужчину как раз за то, что он сильнее ее. Ребенок часто любит товарища за то, что тот его превосходит. Неравенство здесь лишь подстегивает любовь, вызывает соревнование, будит надежду на равенство. Когда любят, то заветнейшее желание – стать равным тому, кого любишь; больше всего боишься остаться выше, сохранить преимущество, которого другой лишен.

Неравенство в высшей степени способствует развитию детской дружбы и придает ей особый оттенок. Взгляните на детей: при одинаковых характерах и привычках разница в умственном и культурном уровне делает дружбу особенно притягательной для них. Слабый всюду следует за сильным, не завидуя ему и не унижаясь перед ним, слушает его с восхищением, счастливый, что узнаёт столько нового.

Что бы там ни говорили, дружба в большей степени, чем любовь, содействует развитию. Любовь тоже, несомненно, открывает новый мир перед теми, кого она соединяет, но не может вызвать соревнование между ними. Пол и характер любящих различны; менее развитый из них но может измениться настолько, чтобы стать похожим на другого; стремление к взаимной ассимиляции быстро угасает.

Дух соперничества, пробуждающийся в девочках так рано, у мальчиков появляется позже. Нужны школа, коллеж, усилия учителей, чтобы пробудить это предосудительное чувство. Люди рождаются великодушными, щедрыми, они не знают зависти, пока их не научат завидовать.

Как хорошо, что им сначала чужда зависть, и как это идет им на пользу! Любовь не основана на расчете, не умеет быть мелочной. Она не старается добиться арифметического, пунктуального равенства, которого все равно достичь нельзя. Любовь предпочитает обходиться без него. Неравенству, созданному природой, она чаще всего противопоставляет другое, обратное, создавая его сама. Так, когда мужчина и женщина близки, то более сильный, движимый любовью, стремится подчиниться более слабой. Когда же в семье рождается ребенок, все привилегии переходят к нему. Природное неравенство сделало наиболее благоприятным положение сильнейшего, т. е. отца; неравенство же, создаваемое любовью, благоприятствует слабейшему, предоставляя первое место ему.

В этом – красота семьи, основанной на кровном родстве. А красота семьи, не основанной на нем, – в том, чтобы приемный сын, взятый по доброй воле, имел те же преимущества и был бы даже дороже, чем родные дети. Идеал общества, к которому оно должно стремиться, – покровительство слабым со стороны сильных, неравенство в пользу первых.

Аристотель[248]248
  Аристотель (384–322 до н. э.) – великий древнегреческий мыслитель и историк, в чьих сочинениях имеются зачатки материализма и диалектики.


[Закрыть] очень хорошо возразил Платону:[249]249
  Платон (427–347 до н. э.) – древнегреческий философ, ученик Сократа, один из основателей объективно-идеалистического направления в философии.


[Закрыть] «Общество состоит из людей не одинаковых, а разных». Я добавлю к этому: разных, но живущих благодаря любви в согласии и становящихся все более и более похожими друг на друга. Демократия – это любовь в Граде будущего, это начало всего.

Патронат, римский или феодальный,[250]250
  Патронат, римский или феодальный – в Риме особая форма покровительства, фактически приводившая к зависимости бедных или неполноправных граждан от богатых и могущественных. Феодальный патронат преемственно связан с римским патронатом и возник в варварских государствах на почве социальной дифференциации. Он предусматривал личную и материальную зависимость патронируемого (обычно разорившегося мелкого земельного собственника) от патрона – крупного землевладельца.


[Закрыть] был создан искусственно, его породили исторические обстоятельства.[251]251
  Патронат античного периода и феодальной эпохи не возродится и не должен возродиться. Мы чувствуем, что равны друг другу. Патронат чрезвычайно вредно влиял на развитие характеров: индивидуальность исчезала в условиях полной подчиненности, когда нижестоящий не спускал глаз с вышестоящего, становился его тенью, его бледной копией. Длинный общий стол, во главе которого сидел у огня барон, а далее размещались по старшинству капеллан, сенешал (управляющий (дворецкий) в поместьях феодалов) и другие вассалы, стол, тянувшийся до самых дверей, у которых ел поваренок, не смея присесть, – был своего рода школой, где подражание шло снизу вверх: каждый брал за образец, копировал манеры своего соседа выше рангом. Сердца здесь не всегда питали рабские чувства, но умы были подавлены. Это рабское подражание явилось, несомненно, одной из причин, замедливших развитие средневековья и надолго его обесплодивших. (Прим. автора.)


[Закрыть] Нам нужно исходить из иных связей между людьми, более неизменных, более естественных.

Что же это за связи? Не ищите их далеко. Вглядитесь в человека, пока он еще не порабощен страстями, не надломлен жестоким воспитанием, не очерствел от соперничества. Присмотритесь к нему, прежде чем им овладеют любовь и зависть. Что вы найдете в нем? Чувство, наиболее свойственное людской натуре, появляющееся первым (ах, если бы оно было и последним!), – дружбу.

Я уже на пороге старости. В моем сознании, кроме пережитого мною, еще два или три тысячелетия, нагроможденных историей; сколько событий, увлечений, различных воспоминаний как о моей собственной жизни, так и о жизни всего мира! Среди всего этого неисчислимого множества дум о великом, о горестном одна всегда господствует, первенствует, остается вечно юной, свежей, цветущей – память о моем первом друге.[252]252
  Память о моем первом друге… – речь идет, видимо, о Поре, который был соучеником Мишле


[Закрыть]

Я хорошо помню (куда лучше, чем свои вчерашние мысли) наше огромное, ненасытное желание все время быть вместе, откровенничать, делать взаимные признания. Нам не хватало ни слов, ни бумаги. После нескончаемых прогулок я провожал его домой, потом он – меня… С какой радостью мы встречались на следующий день, сколько нам опять нужно было сказать друг другу! Пользуясь полной свободой, я уходил из дому как можно раньше, с нетерпением ожидая, когда мы возобновим свою беседу, снова будем разговаривать, делиться… Какими секретами? Какими тайнами? Почем я знаю? Тем или иным историческим фактом или стихом Вергилия, прочтенным только что…

Частенько я приходил в неурочное время – в четыре, пять часов утра уже стучал в дверь, поднимал всех, будил своего друга… Как описать живые блики, перебегающие с предмета на предмет, лишь только брызнут яркие солнечные лучи? Я чувствовал у себя крылья за плечами и доныне сохранил это ощущение, связанное с прелестью весеннего утра. Эти дни были поистине зарей моей жизни.

Счастливый возраст, когда земля – сущий рай, когда тебе неведомы ни ненависть, ни презрение, ни подлость, когда совершенно не замечаешь неравенства между людьми, когда общество кажется гуманным, созданным самим богом! Увы, эти годы быстро пролетают. Появляются корысть, соперничество, конкуренты… И все же эти юные годы могли бы оставить след, если бы задачей воспитания было объединять людей, а не разъединять их.

Если бы два ребенка, бедный и богатый, сидели в школе за одной партой; если бы, связанные дружбой, возникшей, несмотря на разные жизненные поприща, они постоянно встречались, это привело бы к такому сближению, какого не могли бы добиться все политики, все моралисты, взятые вместе. Эта бескорыстная, невинная дружба стала бы краеугольным камнем общества. Богач узнал бы жизнь, неравенство и не мог бы остаться равнодушным, он проникся бы стремлением поделиться тем, что имеет. Бедняк охотно принял бы его дар и простил бы богачу его богатство.

Как жить, не зная жизни? А ее можно узнать лишь одной ценой: страдая, трудясь, нуждаясь, разделив с бедняками из сочувствия и влечения к ним их труд, их лишения.

Что может знать богач, даже изучив все науки? Из-за того, что ему живется легко, он совсем не знает повседневной действительности. Не доискиваясь причин, не задумываясь над следствиями, он скользит по жизни, как по льду. Он никогда не окунается в ее глубины, всегда остается на поверхности. Его существование скоротечно, мимолетно; он уходит из жизни таким же несведущим, каким появился на свет.

Чего ему недостает? Твердой точки опоры, чтобы изучать и познавать жизнь.

У бедняка, наоборот, поле зрения ограничено; он уткнулся в одну точку, не видя ни неба, ни земли. Ему не хватает возможности выпрямиться, вздохнуть полной грудью, обратить взор к небу. Он прикован судьбой к одному месту, ему нужно охватить мир взглядом, осмыслить и понять, что он живет и страдает не один, мысленно оторваться от того клочка земли, где он терпит муки, развить свои способности – ведь они беспредельны! Но средств для этого у бедняка нет, законы тут бессильны; нужна дружба. Люди, обладающие и досугом, и образованием, и умом, должны освободить эту скованную душу, наладить ее отношения с миром. Не переделывать ее надо, а помочь ей быть самой собою, устранить препятствия, мешающие ей расправить крылья.

Всего этого можно было бы достигнуть, если бы оба понимали, что освобождение каждого из них зависит от другого. Образованный, так называемый культурный человек, ставший ныне рабом отвлеченных формул, обретет свободу, лишь общаясь с людьми инстинкта. Он думает достичь вечной молодости, обновить свою жизнь, путешествуя по дальним странам; но то, чего он ищет, находится рядом с ним: это – молодость и жизнь народа. В свою очередь народ, которого невежество и изоляция держат, как в тюрьме, освободится из нее и расширит свой кругозор лишь в том случае, если вступит в общение с наукой, если вместо того чтобы, чернить ее из зависти, станет ее уважать, как накопление трудов человечества, усилий всех предшествовавших поколений.