Текст книги "Сокровища града Китежа
Невероятное, но правдивое происшествие с предисловием издательства, примечаниями переводчика и послесловием редакции"

Автор книги: Жюль Мэнн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

9

В наш первый московский день на безоблачном небе ласково улыбалось солнце, слепили глаза золотые купола церквей, и каждый из нас уже ощущал в своих карманах несметные сокровища града Китежа.

Все было забыто и наш дорогой учитель гордо нес седую гриву своих волос, а я и господин Бартельс были сугубо ласковы с нашим капитаном, с нашим гениальным предводителем…

Господин Бартельс предоставил в наше распоряжение три лучших комнаты в «Европейской гостинице», господин Бартельс почтительнейше попросил дорогого учителя разработать дальнейший план действий экспедиции. Затем господин Бартельс покинул нас, чтобы заняться личными делами.

Мы остались наедине с учителем.

Мы подошли к раскрытым окнам. Под нами шумел город. Город спешил, город извивался трамваями, город блистал куполами, город дышал каменной грудью мостовых и площадей.

– Дитя мое! – учитель широким жестом обвел открывавшийся вид.

– Дитя мое, вы видите этот азиатский город, сверкающий солнцем и золотом, кипящий трудовой торопливой жизнью? Много веков тому назад, на север отсюда, на север и на запад, стоял еще более богатый, еще более азиатски-богатый город…

Неизъяснимое волнение охватило меня и я с благоговением слушал дорогого учителя.

– Стоял город, дитя мое…

Учитель на минуту задумался, и лирическая тишина воцарилась и комнате.

– … Да, мой юный друг, – в природе существуют катаклизмы… Колоссальные подпочвенные сдвиги – и в течение нескольких минут живой и шумный город исчезает с лица земли…

Указующий перст Оноре Туапрео застыл в голубом прорезе окна, из-под косматых бровей блистали глаза, полные решимости. Казалось, они видят этот далекий, погибший город.

– Исчезает со всеми своими сокровищами, исчезает с грозным своим владыкой, исчезает с красавицей Февронией. И там, где секунду тому назад был город, – бурными волнами плещет в берега громадное озеро. Тропы к нему затягивает болото, берега его становятся непроходимыми топями… Проходят неслышными стопами века – мгновения в истории мирозданья. Люди, занятые своей извечной борьбою, своим враждованьем и войнами – забыли о граде Китеже. Но время знало свои пути… Но сохранились записи… Но жил на земле святой отец Мордиус Баррелиус… И пришли на землю – мы!

В эту минуту мне показалось, что учитель вырос и голова его засияла в окружении светящегося нимба.

– Дитя мое, пришли на землю мы – чтобы взять!

Учитель вздохнул и отошел от окна.

– План работ экспедиции? Да, конечно, нужен план. Но я сегодня настроен так торжественно и празднично, что, право же, мне не хочется работать. И я думаю, мой юный друг, что мы с вами выйдем на улицу и окунемся в жизнь этого азиатского города.

Мы вышли и окунулись.

Поздно ночью, с большим трудом, при помощи швейцара мне удалось водворить дорогого учителя сперва в номер, затем в постель. Впрочем, быть может, швейцар водворял и учителя, и меня. Мы оба до глубины наших восторженных душ были растроганы и потрясены туземным, азиатским коньяком.

Наш второй московский день – не был так безоблачен, как первый.

Небо хмурилось легкими облачками. Солнце выглядывало из-за них воровато и подмигивало нам, как подвыпившая шансонетка.

Господин Бартельс приходил и снова исчезал. Его высокое чело было подернуто морщинами неведомых нам серьезных дум. Он был молчалив и хмур. Но мы с учителем не придавали этому обстоятельству особого значения.

И опять, оставшись одни, подошли мы к раскрытым окнам.

Дорогой учитель повторил свой прекрасный рассказ о трагической гибели града Китежа.

Нам внезапно взгрустнулось и мы выяснили, что и сегодня – у нас нерабочее настроение. Да и в самом-то деле – ведь особенно торопиться нечего. Впереди ждет нас упорная и тяжелая работа. А теперь…

А теперь – надо же хоть немного познакомиться с этим чудесным азиатским городом, с этой Москвой.

Мы знакомились с городом до поздней ночи. Это совершенно необъяснимо и непонятно, но случилось так, что утром мы проснулись в незнакомом месте.

Две премилых девицы обращались с нами более чем фамильярно. Мы смущались, я даже, кажется, краснел, но, по-видимому, ночью мы дали право этим милым созданиям так обращаться с нами. Все это было очень трудно установить, ибо голова трещала отчаянно.

Ах, эти милые девицы, – они были так скромны в своих требованиях, вернее, в своей просьбе подарить им что-нибудь на память! Ни я, ни дорогой учитель не смогли им отказать, тем более, что при этом присутствовали их братья, – этакие здоровенные, широкоплечие азиаты.

Мы с учителем подарили крошкам на память все содержимое наших бумажников. Мы нежно простились с девицами и с их угрюмыми братьями, и налегке поспешили на улицу.

Это была совершенно незнакомая нам улица.

День был пасмурен. Низкие, тяжелые тучи цеплялись за крыши домов. Раскаленный воздух был тяжел. Пахло грозой. К полудню, усталые и измученные, – мы добрались до «Европейской гостиницы». Удивленный швейцар подчеркнуто вежливо открыл дверцу лифта. Мы вошли в нашу комнату.

Как каменное изваяние рока, скрестивши на животе руки, сидел в кресле господин Бартельс.

За окнами окончательно потемнело. Тучи свинцовым грузом упали на крыши. Грянул гром. Разразилась гроза.

В дверь постучали.

– Войдите! – грозно рявкнул господин Бартельс.

В комнату вдвинулся юркий человечек.

– Господин иностранец, ваши кирки и лопаты…

– Вон! Пошел вон!

С грохотом и ревом поднялось с кресла каменное изваяние господина Бартельса.

– Так я же, господин иностранец, насчет кирок…

Руки Бартельса извивались как змеи в поисках тяжелого предмета. Чугунная пепельница просвистела в воздухе. Человечек юркнул за дверь и скрылся. Пепельница, с грохотом ударившись о стену, упала на пол. Господин Бартельс был страшен в гневе.

– Что прикажете? – номерной выжидательно остановился на пороге.

Господин Бартельс умел владеть собой.

– Да, будьте любезны, подымите эту пепельницу. Спасибо. Больше ничего.

Номерной вышел.

За окном грохотал гром и извивались молнии.

Бартельс неуклонно наступал на нас, а мы пятились к стене.

– Так как вы говорите, распронауважаемый профессор? В России не производят кирок и лопат? Их импортируют? Они расцениваются на вес золота? Да знаете ли вы, что ваши лопаты и кирки никому не нужны?

Гром грохотал угрожающе.

Дальше пятиться было некуда. Я и дорогой учитель, под натиском Бартельса, опустились в кресла.

– Старый идиот! Старый осел!

– Но позвольте! – учитель был сдержан и корректен.

– Да, позвольте! – робко поддержал я.

– Не позволю! Слышите, – не позволю! Вон! К черту! Вон! Никаких концессий, никаких градов Китежей, – это будут те же кирки и лопаты!

Господин Бартельс саженными шагами бегал по комнате и рвал на себе волосы.

– Ах я осел, ах, баран, – довериться этому выжившему из ума авантюристу! Скупить со всей Франции лопаты, платить за них втридорога, – все для того, чтобы здесь меня подняли на смех…

Еще и еще гремел гром и сверкали молнии. Косые потоки дождя водопадами низвергались в провалы улиц.

Господин Бартельс успокаивался, – но лучше бы он кричал.

– Вот что, любезнейшие, – соберите-ка ваши вещи!

Ах, пример христианской кротости, пример евангельской покорности проявил дорогой учитель. Он поспешно уложил в чемодан свое имущество. Я последовал его примеру.

– И теперь – вон! Чтобы я вас больше не видел! – грохотал господин Бартельс.

Я и дорогой учитель подошли к дверям. Голос профессора дрожал от гнева и негодования, но он, по-видимому, сдерживал себя и говорил с большим достоинством.

– Вы, мосье Бартельс, грубое животное! Вы совершенно не способны сообразить, с какой молниеносной быстротой меняется конъюнктура русского рынка. Вы слишком тупоголовы для этого! А мы в вас не нуждаемся. В недельный срок мы разработаем точный план экспедиции и обратимся с ним к местному правительству. Ваша помощь – нам не нужна. Прощайте!

– Идем, дитя мое!

– Вон! Вон! – грохотал господин Бартельс.

Мы вышли из «Европейской». Я с сожалением оглядел ее фасад, – все-таки это очень хорошая и удобная гостиница.

Потоки дождя омыли наши разгоряченные головы. Порывы ветра разогнали обрывки мечущихся туч. Гроза окончилась.

К вечеру, предварительно распродав часть своего имущества, мы устроились в грязненьком номере на Бутырской улице, в меблированных комнатах мадам Заваровой.

– Дитя мое, стоицизм всегда бывает награжден. Нам не следует огорчаться, ибо сокровища нас ждут! Я предлагаю послать за русской горькой и выпить за дальнейший успех предприятия!

Мы послали. Мы выпили.

Ночь, несмотря на усердные хлопоты многочисленных клопов мадам Заваровой – принесла нам покой и забвенье.

Ах, эти печальные семь дней развала концессионного предприятия по изысканию сокровищ града Китежа! Они оставят в моей жизни горький след разочарования.

Мы сидели в ободранном номере и мелкий дождь, моросивший за окнами, отнюдь не придавал нам бодрости.

Колченогий стол был завален планами и чертежами, и надгробным памятником возвышался над ними потухший самовар.

Я не знаю, о чем думал дорогой учитель, – но, судя по выражению лица, думы его были печальны.

Семь шагов в длину и четыре в ширину, – неустанно измерял я нашу отвратительную конуру.

Первый, томительный день окончился. Мы потушили свет и, истерзанные горькими думами, отдались на растерзание голодным клопам.

Утром улыбалось над городом солнце и весело смеялись звонки переполненных трамваев. Нам казалось, что смеются они над нами.

Это смешно и трагично, – но мы, обладатели несметных сокровищ, понесли на Сухаревский рынок то, что можно было понести. Ибо мы были голодны и у нас не было денег.

От Бутырской улицы до Сухаревской площади несли мы свое горе и свои вещи. На Сухаревке юркий татарин купил наши вещи, но не забрал нашего горя. Оно следовало за нами неотступно в третьеразрядную харчевню, в которой мы скромно пообедали.

Ночь пришла, не принося облегчения. В разных углах лежали мы с дорогим учителем. Он на скрипучей кровати, я на бугристом диване. Нам не спалось и мы тяжко вздыхали.

И настало утро третьего дня. Еще более печальное и безотрадное.

– Дитя мое, мы переживаем кризис! – сказал дорогой учитель.

Я молча с ним согласился.

– Видите ли, мой юный друг, я боюсь, что мы не сможем обратиться с предложением к русскому правительству.

– Я тоже боюсь этого, дорогой учитель. История с кирками и лопатами…

– Ах, да при чем тут кирки и лопаты! История с кирками и лопатами – скверная история!

– Увы, учитель, – мы в этом убедились на горьком опыте!

– Да! Но я не о том. Дэвид Бартельс просто глуп, и я не сомневаюсь, что он поймет свою ошибку и раскается.

– Увы, дорогой учитель, я в этом очень сильно сомневаюсь!

– Ах, юноша, сомнение дурно отражается на пищеварении и только вера способствует ему!

– Да, но…

– Без всяких «но»! Для меня является вопросом только то, как долго будет упорствовать Дэвид Бартельс и хватит ли у нас материальных ресурсов переждать его упорство.

– Не будем говорить о ресурсах, дорогой учитель!

– Да, не будем. Так вот, я говорю: русскому правительству мы не можем открыть наши карты, потому что оно, без сомнения, узурпирует наши права на эти сокровища и мы останемся при пиковом интересе.

– Дорогой учитель, мне кажется, что мы уже остались при нем.

– Ах, Жюлль, вы становитесь несносны!

– Я молчу, дорогой учитель!

– Это самое лучшее, что вы можете сделать.

Боже, боже, – мне совестно вспоминать, но сколько горьких и обидных слов в эти тяжелые дни наговорил я дорогому учителю.

В печальных и бесплодных разговорах прошел третий день. Вечером к нам явилась сама мадам Заварова и потребовала деньги за свой «лучший номер». Тяжко вздохнув, мы расплатились с почтенной матроной и, когда она величественно покинула нас, – подсчитали остатки своих капиталов.

Увы, – их было более, чем мало. В этот вечер даже самовар, эта национальная русская машина, – не отогрел нашего одиночества. Он был нам не по средствам.

Наступившее утро мы посвятили упорной и деятельной работе.

Профессор энергично вгрызался в свои планы и чертежи, а я прилежно ему помогал. Мы установили: в Рязанской губернии, на дне безымянного озера, что в семидесяти верстах от Рязани, – лежали наши сокровища.

Подумать только, – тысячной их доли хватило бы на то, чтобы для целого города устроить грандиозный пир, – а у нас, обладателей всего сокровища, не было на обед даже в третьеразрядной харчевне. О, судьба, судьба, шутки твои ужасны и юмор гнусен!

Под быстрым пером дорогого учителя росли и множились цифры. Я едва успевал складывать, умножать и делить.

Озеро окружено непроходимыми топями. Необходимо сперва осушить болота, или, по крайней мере, сделать их проезжими, доступными человеческой ноге. От озера прорыть каналы. По каналам вывести воду. Обнажить дно озера. Затем снять значительный, веками накопленный слой ила. И тогда… Золотыми маковками, драгоценными каменьями, неисчислимыми слитками золота засверкает наше сокровище. О, оно засверкает, – порукой тому гений Оноре Туапрео и настойчивость Жюлля Мэнна!

Но пока, – у меня зарябило в глазах от итоговой цифры, обозначавшей потребную для производства работ сумму денег.

В сумерках вышли мы на улицу и в ближайшей лавке купили колбасных обрезков и хлеба, – наши капиталы были исчерпаны.

Я никогда еще не едал такого вкусного блюда, как эти обрезки, и их единственным недостатком было то, что их было мало!

Еще ночь, еще один гнетущий рассвет и раздражающие звонки трамваев. До полудня мы томились с дорогим учителем, а в полдень мы встали и вышли.

О, восхитительный русский купец, о, изумительный купец Сухарева рынка – тебе наше удивленье и восторг!

В течение двадцати минут мы расстались с нашими костюмами и надели не особенно свежие и чистые, но безусловно живописные лохмотья. Благородные Сухаревские купцы трогательно пожали нам руки и мы, довольные друг другом, расстались.

О, как мы ели в этот день! Мы обедали трижды и в третий раз с не меньшим аппетитом, чем в первый. Положительно – русская кухня очаровательна!

В благодушном состоянии мы возвратились под кров мадам Заваровой. Ощущая приятную тяжесть в желудке, я прилег на диван и задремал. Окрыленный какой-то новой идеей, дорогой учитель уселся за вычисления.

– Дитя мое, проснитесь!

Я вскочил. В комнату вошли сумерки.

– Нам необходимо обсудить наше положение и принять решение.

– Да, учитель, – я весь внимание.

– Я боюсь, мой юный друг, но, кажется, упрямство и тупость господина Бартельса заставят нас на время, вы слышите, я подчеркиваю – на время отложить нашу экспедицию и возвратиться в Париж.

– Возвратиться, учитель, – но как же возвратиться?

– Не перебивайте меня. Увы, у нас нет денег, хотя мы обладатели сокровища, равного которому нет в мире. Это парадокс, но это так! Пока вы дремали – я делал вычисления, я высчитал…

Тут профессор замолк и посмотрел на меня долгим и ласковым взглядом.

– Трудности победы не останавливают храбрых! Не так ли, мой юный друг?

– Так, дорогой учитель, но что вы высчитали и почему нам необходимо возвращаться, если сокровища находятся в Рязанской губернии?

– Нам необходимо вернуться в Париж и найти там нового капиталиста для осуществления экспедиции. В России мы этого не можем сделать, ибо эта разновидность человеческих особей не водится здесь уже с 1917 года. Так вот, – нам необходимо возвратиться в Париж. Остаток наших средств…

– Да, дорогой учитель, – он равен одному рублю и сорока семи копейкам.

– Нам придется идти пешком. Я высчитал, что, передвигаясь средним шагом, прибавив все остановки и привалы, – мы будем в Париже через три месяца и четырнадцать дней…

Томительная пауза.

– Питаться нам придется ягодами, грибами, картошкой с чужих огородов, а может быть и… милостыней, дитя мое. Но это не унизительно, – цель оправдывает средства!

– О учитель! О дорогой, незабвенный учитель!

Больше я ничего не мог сказать, в умилении перед этим великим человеком, так стоически переносящим свои, наши неудачу и горе.

Мы решили наутро выступить в поход. Наши карты нам очень пригодились и мы немедленно наметили маршрут.

Мы заперли дверь, чтобы не пришла мадам Заварова и не потребовала платы за свой лучший номер, – нам пришлось бы отдать ей последние деньги и, кроме того, выдержать ее энергичный натиск.

Только утром, когда небо окончательно поголубело и сонно прозвучал первый трамвайный звонок – удалось нам уснуть.

Я проснулся словно ужаленный и тотчас схватился за карман, как будто мог этим уберечь наши капиталы, наш единственный рубль и 47 копеек.

В дверь стучали кулаками. Ее дергали так, что звенели стекла. Гнуснейшим голосом мадам Заварова повторяла:

– Отворите, граждане! Граждане, отворите!

Я сделал было движение к двери, но в этот момент глянул на учителя и застыл.

Профессор делал таинственные и непонятные знаки рукой. Он величественно возвышался на постели и вид его был грозен.

– Трах-тах-тах та-ра-рах! – барабанила в дверь мадам Заварова, и с каждым «Отворите!» голос ее становился громче и гнуснее.

Легкой тенью прыгнул я с дивана, крепко зажав в кулаке наши капиталы и подбежал к дорогому учителю.

– Да что вы там, умерли, что ли? Отоприте!

На несколько секунд в коридоре наступила тишина. Очевидно, мадам Заварова пыталась заглянуть в замочную скважину. Мы воспользовались этой передышкой и у нас с дорогим учителем состоялось краткое, но плодотворное совещание.

В мгновение ока я засунул наш единственный рубль в носок ботинка, и с молниеносной быстротой зашнуровал его. Профессор повернулся к стене и притворился спящим. Мадам Заварова вновь загрохотала в дверь и взволнованным голосом совещалась с кем-то. Я поспешно подошел к столу и демонстративно разложил на нем 47 копеек. – «Мы ничего не скрываем, вот вам наши деньги, – пейте, мадам Заварова, нашу кровь, ешьте наше тело!»

– Нет! Там, вероятно, произошло что-то ужасное! – истерически взвизгнула за дверью мадам.

Я оглянулся на дорогого учителя, – он продолжал «спать». Не спеша подошел я к дверям и повернул ключ.

– Ну, наконец-то! – облегченно вздохнула мадам Заварова. – Ну, и спите же вы!

– Пожалуйте! Вот это и есть те господа, которых вы ищете!

Если бы грянул гром, если бы разверзлись небесные хляби, если бы, грудой наваленные на полу, внезапно появились в нашей комнате все сокровища града Китежа, – я был бы менее поражен.

Предо мной стоял Бартельс. Как перед выходцем с того света, я попятился. Спокойно вошел за мною господин Бартельс и, любопытствуя, просеменила за ним мадам Заварова.

Господин Бартельс снял шляпу и любезно поклонился мадам Заваровой.

Не спеша он вынул бумажник и некая ассигнация перекочевала в растопыренную ладонь мадам.

– Благодарю вас, сударыня, благодарю!

Господин Бартельс еще раз поклонился.

Мадам Заварова вспыхнула от удовольствия и глаза ее подернулись маслицем.

– Что вы, что вы, господин, – я всегда с удовольствием! Да вы присядьте, что же вы стоите…

Господин Бартельс поклонился в третий раз, мадам Заварова в ответ присела в реверансе.

– Мне кажется, мадам, что вас звали в коридоре.

– Звали? Да нет, – это вам показалось.

– Простите, но вас безусловно звали, мадам!

– Звали? Ах, да, – верно, верно, – звали. Ну, я пойду, – вы уж тут сами, сами…

С тоскою мадам Заварова глянула на бумажник господина Бартельса и выскользнула в коридор, тихонько притворив за собой дверь.

Господин Бартельс сделал два шага по направлению ко мне, затем быстро повернулся и с силой раскрыл дверь.

– А-а! – вскрикнула мадам Заварова и схватилась за лоб.

– О простите, простите, мадам! Мне показалось, что меня кто-то окликнул.

Господин Бартельс поклонился мадам Заваровой в последний раз, плотно прикрыл дверь и повернул ключ.

– Вон! Сию же минуту вон! – прозвучал грозный голос.

Мы вздрогнули и обернулись. На кровати стоял дорогой учитель. Одной рукой он придерживал падающие кальсоны, другой указывал на дверь и, грозно потрясая седыми власами, повторял:

– Вон! Вон! Вон!

– Учитель! Дорогой учитель, опомнитесь, что вы делаете?

Но профессор не слушал меня и повторял свое.

– Успокойтесь, капитан! Корабль опять отправляется в плаванье и кочегар пришел подбросить угля в затухающие топки!

Дэвид Бартельс выразительно похлопал бумажником и простер свои объятия грозному учителю.

О, эта трогательная минута примиренья, – мне ее не забыть никогда! Дорогой учитель не выдержал, его голос задрожал, руки опустились, и с рыданьями он упал в объятия господина Бартельса.

Я тихонько присел в кресло и, кажется, тоже всплакнул. Так мы поплакали. Затем дорогой учитель конфузливо вытер покрасневшие глаза, громоподобно высморкался и поспешно влез в свои Сухаревские штаны.

Мы уселись вокруг колченогого стола. Помолчали.

– Ну вот, – нарушил тишину господин Бартельс, – лирическая часть программы окончена, перейдем к деловой. Как видите – я пришел. Я слишком француз, чтобы не верить в гений французского ученого, хотя я позволяю себе сомневаться после этой истории с лопатами.

Профессор закашлялся и густо покраснел. Я негодующе замахал руками на господина Бартельса.

Пауза.

– Затем, я слишком патриот и не могу допустить, чтобы то, что принадлежит французам по праву, из-за нелепой случайности, из-за моей невыдержанности досталось русским, к тому же все они – большевики. Я решил продолжать экспедицию, я вновь вхожу в концессию, но ставлю условия.

– Ах, вот как? – начал было профессор, но я посмотрел на него умоляюще и он кротко замолчал.

– Изложите ваши условия, Дэвид Бартельс.

– Извольте. Я требую, чтобы до начала капитальных работ по добыче сокровищ была организована предварительная разведка. Ну, мы поедем туда, скажем, с водолазом. Доберемся до этого озера. И пусть водолаз тщательно обследует дно. Я полагаю, что если ваши вычисления безошибочны, дорогой профессор, – я в них верю, но позволяю себе сомневаться, – так вот, если они безошибочны – водолаз неминуемо обнаружит на дне озера какие-нибудь следы, какой-нибудь намек на то, что именно здесь погребен град Китеж. Тогда мы немедленно приступаем к капитальным работам. Если же водолаз ничего не обнаружит – я отказываюсь от участья в концессии и не вкладываю в это дело больше ни гроша.

– Да позвольте, господин Бартельс, ведь с момента гибели Китежа прошли века и почвенные наслоения настолько велики…

– Простите, профессор, но я вас перебью, – я ничего не могу позволить! Я не ученый, я всего лишь коммерсант. На затраченный капитал я намерен получить свои проценты, и эти проценты должны быть верными, а до прошедших веков и почвенных наслоений мне нет никакого дела! Таковы мои условия и изменять их я не намерен. Угодно вам их принять?

Я видел, как наливается гневом и возмущением лицо дорогого учителя. В эту минуту я с содроганием сердца вспомнил обольстительнейшую мадемуазель Клэр де Снер, – мне показалось, что я теряю ее навеки. Сердце мое болезненно сжалось, в мозгу зародилось отчаянье. Еще минута – и все бы погибло. Было очевидно, что дорогой учитель не хочет принять условий господина Бартельса. Спасительная мысль сверкнула молнией. Я наклонился к уху профессора и прошептал:

– Дорогой учитель, наш единственный рубль ужасно жмет мне ногу. Я думаю, что теперь я уже могу его вынуть?

Положение было спасено. Учитель испуганно заморгал, вздохнул, протянул руку господину Бартельсу и сказал:

– Я принимаю ваши условия!

Едва сдерживая охвативший меня восторг, я поспешно расшнуровал ботинок, вынул злополучный рубль и небрежно выбросил его за окно, – теперь он нам был не нужен.

У подъезда нас ждало такси, – гордость московского коммунального хозяйства.