Текст книги "Безымянное семейство (с иллюстрациями)"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава IX
«ЗАПЕРТЫЙ ДОМ»

В шести милях от Сен-Дени, на правом берегу реки Ришелье, в графстве Св. Гиацинта, граничащем с графством Монреаль, расположено местечко Сен-Шарль. Если плыть вниз по течению Ришелье, одного из самых крупных притоков реки Св. Лаврентия, то можно достичь небольшого городка Сорель, где «Шамплен» стоял на якоре во время своего последнего промыслового плавания.

За несколько сотен шагов до крутого поворота, который делает дорога на Сен-Шарль, становясь главной улицей местечка и проходя мимо первых его строений, стоял в ту пору одинокий дом.

Это было скромное и унылое жилище. Всего в один этаж, с маленьким, заросшим сорняками двориком спереди, куда выходили дверь и два окна. Дверь чаще всего бывала заперта, окна никогда не отворялись, даже за глухими одностворчатыми ставнями, плотно закрывавшими их. Дневной свет проникал в дом только через два других окошка, проделанных в задней стене дома, выходившей в сад.

По правде говоря, сад этот представлял собою всего лишь небольшой квадрат земли, окруженный высокими стенами, с густыми зарослями крапивы по краям и деревенским колодцем, вырытым в углу. Площадь в одну пятую акра была засажена овощами. Здесь же было и около десятка фруктовых деревьев – груши, орешник, яблони, – предоставленных попечению одной лишь природы. На крохотном птичьем дворе, занимавшем часть участка и примыкавшем к дому, имелось пять-шесть кур, дававших необходимое для ежедневного потребления количество яиц.

В доме было только три комнаты, обставленные кое-какой – лишь самой необходимой – мебелью. Одна из комнат, слева от входа, служила кухней; две другие, справа, были спальнями. По разделявшему их узкому коридору можно было выйти и во двор, и в сад.

Да, дом этот был убогим и бедным, но чувствовалось, что так и было задумано – жить в условиях скудости и смирения. Жители Сен-Шарля не заблуждались на этот счет. Действительно, если какому-нибудь нищему случалось постучаться в дверь «Запертого дома» (так его окрестили в местечке), то он никогда не уходил оттуда, не получив скромного подаяния. «Запертый дом» мог вполне бы называться «Милосердным домом», ибо милосердие в нем оказывали в любое время.

Кто обитал в нем? Какая-то женщина, всегда одинокая, всегда одетая в черное, всегда покрытая длинной вдовьей вуалью. Она лишь изредка покидала дом – раз или два в неделю, когда ее заставляла выйти нужда в провизии, или же в воскресенье – чтобы сходить в церковь. Отправляясь за покупками, она дожидалась, пока совсем стемнеет или, по крайней мере, начнет смеркаться, пробиралась по темным улицам, прижимаясь к стенам домов, быстро входила в лавку, говорила тихо и односложно, платила, не торгуясь, и возвращалась, опустив голову и уставясь в землю, словно какая-нибудь убогая тварь, которая стыдится показываться на глаза людям. Если же она шла в церковь, то обязательно к ранней обедне, на рассвете. Там она стояла в стороне от всех, в темном углу, преклонив колени, вся уйдя в себя. Ее неподвижность под складками вуали ужасала: можно было подумать, что она мертва, если бы из ее груди не вырывались скорбные вздохи. Да, хотя эта женщина жила не в нищете, она, несомненно, была глубоко несчастна. Раз или два какая-то добрая душа пыталась помочь ей, предложить свои услуги, сказать слова сочувствия и участия... Но она, еще плотнее запахнувшись в свое траурное одеяние, шарахалась в сторону, будто обжегшись.

Итак, жители Сен-Шарля совсем не знали чужачки и, можно сказать, затворницы, хотя она уже двенадцать лет назад прибыла в их местечко и заняла этот дом, купленный за очень низкую цену: община, которой он принадлежал, уже давно хотела избавиться от него, но не находила покупателя.

И вот однажды вдруг стало известно, что в доме появилась новая владелица, причем ночью, когда никто не видел, как она въехала. Кто помог ей привезти ее убогую обстановку? Неизвестно. Она даже не наняла прислуги в помощь по хозяйству. К тому же никто и никогда не приходил к ней в дом. Так она и жила с тех пор в своего рода монашеском уединении. Стены «Запертого дома» стали как бы стенами монастыря, куда доступ посторонним был закрыт.

Впрочем, жители местечка и не собирались вторгаться в жизнь этой женщины, приоткрывать завесу над тайной ее существования! В первые дни после ее водворения в доме они проявили некоторое любопытство. Пошли кое-какие сплетни о владелице «Запертого дома». Предполагали всякое... Но скоро ею перестали интересоваться. По мере своих скромных возможностей она проявляла сострадание к местным нищим, чем снискала всеобщее уважение.

Высокой ростом, но уже сгорбившейся – более от страданий, чем от возраста – этой чужачке могло быть лет пятьдесят. Под вуалью, спадающей до талии, скрывалось, по-видимому, красивое когда-то лицо с высоким лбом, большими карими глазами. Волосы ее были совершенно седыми; взор, казалось, хранил неизгладимые следы слез, в изобилии пролитых ею. Теперь черты ее лица, некогда нежного и улыбчивого, выражали мрачную решимость, непреклонную твердость.

Однако если бы любопытная публика принялась более внимательно следить за «Запертым домом», она смогла бы убедиться в том, что на самом деле он бывал закрыт отнюдь не для всех. Три-четыре раза в год, неизменно ночью, дверь дома отворялась либо перед одним, либо сразу перед двумя чужаками, которые, приходя и уходя, принимали все меры предосторожности, чтобы остаться незамеченными. Находились ли они в доме несколько дней или только несколько часов? Никто не смог бы сказать этого. Во всяком случае, покидали они его всегда до рассвета. Не было никакого сомнения в том, что эта женщина не окончательно порвала связь с внешним миром.

Так было и на этот раз, в ночь на 30 сентября 1837 года, около одиннадцати часов. Большая дорога, проходящая через графство Св. Гиацинта с запада на восток, ведет в Сен-Шарль и идет дальше. Сейчас она была пустынна. Глубокая тьма окутала уснувшее селение. Никто из его жителей не мог видеть, как два человека спустившись по этой дороге, проскользнули к ограде «Запертого дома», отворили калитку во двор, запиравшуюся лишь на щеколду, и постучали в дверь особым, должно быть условным, стуком.

Дверь отворилась и тотчас снова затворилась. Оба гостя прошли в комнату справа, освещенную ночником, слабый свет которого не мог просочиться наружу.

Женщина не выказала ни малейшего удивления при появлении этих двух людей. Она заключила их в объятия, а они поцеловали ее в лоб с чисто сыновней любовью.

То были Жан и Джоан. А женщина была их мать – Бриджета Моргаз.

Двенадцать лет тому назад, после бегства Симона Моргаза, изгнанного населением Шамбли, никто не сомневался в том, что злополучное семейство покинуло Канаду и переселилось в какую-нибудь провинцию Северной или Южной Америки, а может быть, даже в Европу. Сумма, полученная предателем, давала ему возможность жить с определенным достатком всюду, куда бы ему ни вздумалось уехать, а взяв другое имя, он мог избежать презрения, которое иначе преследовало бы его по всему свету.

Но, как известно, все произошло иначе. Однажды вечером Симон Моргаз сам свершил суд и расправу над собой, и никто и не подозревал, что тело его покоится в отдаленном и глухом месте на южном берегу озера Онтарио.

Бриджета Моргаз, Жан и Джоан осознали тогда весь ужас своего положения. Хотя мать и сыновья не были причастны к преступлению мужа и отца, сила предрассудков была такова, что они все равно нигде не нашли бы ни жалости, ни прощения. В Канаде, равно как и в любом другом уголке земли, имя их стало бы объектом всеобщего поругания. И они решили отречься от этого имени, не подумав даже о том, чтобы взять какое-нибудь другое. К чему оно было им, этим отверженным, которым жизнь принесла только стыд и позор!

Однако мать и сыновья не захотели тотчас уехать из страны. Прежде чем покинуть Канаду, им нужно было исполнить свой долг, и даже если для этого потребовалось бы пожертвовать жизнью, все трое решили исполнить его, во что бы то ни стало.

Они хотели искупить зло, причиненное Симоном Моргазом своему отечеству. Заговор 1825 года имел очень большие шансы на успех: после захвата генерал-губернатора и военачальников английской армии войска не смогли бы противостоять франко-канадскому населению, которое восстало бы поголовно. Но в результате предательства, спровоцированного грязной ищейкой Рипом, раскрылась тайна заговора, и Канада осталась в руках угнетателей.

Жан и Джоан решили сами приняться за дело, прерванное изменой их отца. Бриджета, не сломленная ужасными обстоятельствами, указала им, что в этом должна теперь состоять единственная цель их существования. И они, два брата, которым тогда всего было одному – семнадцать, другому – восемнадцать лет, глубоко осознали это и всецело посвятили себя подвигу искупления.

Бриджета Моргаз, решившая жить на то немногое, что принадлежало лично ей, ни за что не хотела оставлять у себя деньги, найденные в бумажнике самоубийцы. Эти деньги не могли и не должны были быть употреблены иначе, как на нужды национального движения. Они были переданы на тайное хранение в руки нотариуса Ника из Монреаля на уже известных читателю условиях. Часть их была оставлена Жаном для непосредственной раздачи сторонникам реформ. Таким образом, в 1831 и 1835 годах комитеты получили необходимые суммы для закупки оружия и боеприпасов. В 1837 году остаток этого вклада, еще довольно значительный, был доставлен в комитет на виллу «Монкальм» и вручен де Водрелю. Это было все, что еще оставалось от вознаграждения за предательство.

Итак, в дом в Сен-Шарле, где уединилась Бриджета, сыновья приходили тайно повидаться с нею, когда у них бывала такая возможность. Уже на протяжении нескольких лет каждый из них шел своей собственной дорогой к одной общей цели.

Старший, Джоан, внушил себе, что отныне никакие земные блага для него не существуют. Оказавшись в столь горестном положении, он обратился помыслами к Богу и пожелал сделаться священником, но священником-борцом. Он вступил в братство сюльпициан с намерением поддержать словом борьбу за неотъемлемые права своей страны. Врожденное красноречие, воспламененное чувством самого глубокого патриотизма, привлекало к нему население городков и селений; слава его росла и достигла в ту пору своего расцвета.

Жан же стал принимать участие в движении сторонников реформ не только словом, но и делом.

Несмотря на то, что мятеж 1835 года, как и мятеж 1831 года, потерпел неудачу, популярность его нисколько не уменьшилась. В народе на него смотрели как на таинственного предводителя «Сынов Свободы»: он появлялся лишь в тот час, когда надо было жертвовать собой, а затем исчезал, чтобы снова приняться за свое дело. Было хорошо известно, какой высокий авторитет он завоевал в оппозиционной либеральной партии. Казалось, что дело независимости находится в руках одного человека – Жана Безымянного, как он сам себя называл, и что от него одного патриоты ожидают сигнала к новому восстанию.

И час его был уже близок. А пока, прежде чем окунуться с головой в новую схватку, Жан и Джоан, которых случай свел в Шамбли, захотели посетить «Запертый дом», чтобы повидаться с матерью – быть может, в последний раз.

И вот теперь они сидели с нею рядом, держали в своих руках ее руки, разговаривали с нею вполголоса. Жан и Джоан рассказали ей, как обстоят дела. Борьба обещает быть жестокой, не на жизнь, а на смерть – каким и должно быть окончательное сражение.

Проникнувшись чувствами, которыми были переполнены их сердца, Бриджета обрела надежду, что преступление отца будет, наконец искуплено сыновьями. И она заговорила.

– Мой Жан, мой Джоан, – сказала она, – мне так нужно разделять с вами ваши надежды и верить в успех...

– Да, матушка, надо верить, – ответил Жан. – Еще несколько дней, и движение начнется.

– И да пошлет нам Господь удачу, которой заслуживает всякое святое дело! – добавил Джоан.

– Да будет с нами помощь Божия! – откликнулась Бриджета. – и, быть может, я буду иметь, наконец, право помолиться за...

До сей поры ни разу, о нет, никогда не могла вырваться из уст этой несчастной женщины молитва за спасение души того, кто был ей мужем!

– Матушка, – сказал Жан, – матушка...

– А ты, сын мой, – спросила Бриджета, – молился ли ты за отца – ты, служитель всепрощающего Бога?

Джоан молча опустил голову. Бриджета заговорила снова:

– Дети мои, до сих пор вы оба исправно служили своему Делу, но не забывайте того, что, посвятив себя ему, вы лишь исполняли долг. И если отечество наше когда-нибудь будет обязано вам своей независимостью, то имя, которое мы носили когда-то, имя Моргаза...

– Не должно более существовать, матушка! – ответил Жан. – Ему точно так же нельзя вернуть честь, как нельзя вернуть жизнь патриотам, которые по вине нашего отца взошли на эшафот. То, что делали мы с Джоаном, было не ради того, чтобы смыть позор, связанный с нашим именем!.. Ведь это невозможно. Мы поставили себе цель иного рода. Усилия наши направлены на то, чтобы искупить зло, причиненное нашему отечеству, а не зло, причиненное нам самим. Не так ли, Джоан?

– Да, – ответил молодой священник. – Если Господь может прощать, то мне слишком хорошо известно, что это заказано людям, и, пока таков закон общества, наше имя пребудет одним из тех, что преданы на всеобщее поругание.

– Значит, этого никогда не смогут забыть? – спросила Бриджета, поцеловав сыновей в лоб и как бы желая стереть с них поцелуем несмываемое клеймо.

– Забыть! – воскликнул Жан. – Побывай-ка, матушка, в Шамбли, и ты увидишь, какое забвение...

– Жан, – поспешно перебил его Джоан, – помолчи!

– Нет, Джоан!.. Надо, чтобы наша мать знала... У нее достанет мужества выслушать все, я не хочу, чтобы у нее оставалась надежда на искупление, которое невозможно.

И, понизив голос, прерывающимся шепотом, не договаривая слов, Жан поведал ей о том, что произошло несколько дней назад в селении Шамбли, на родине семейства Моргазов, перед развалинами отчего дома.

Бриджета выслушала, не уронив ни одной слезы. Она просто уже не могла плакать.

Значит, их положение действительно безысходно? Но возможно ли, чтобы память о предательстве была неизбывной и чтобы ответственность за преступление легла на безвинных? Неужели так суждено судьбою и ничто не вытравит из сознания людей позорного пятна на имени семьи?

В течение нескольких минут мать и сыновья не обменялись ни словом и даже старались не глядеть друг на друга. Руки их разомкнулись. Трудно описать их страдания. Везде и всюду, не только в Шамбли, они были париями[155]155
  Пария – отверженный, бесправный человек.


[Закрыть], людьми «out laws»[156]156
  Вне закона (англ.).


[Закрыть], отверженными, которых человеческое общество, так сказать, отторгает из своей среды.

В три часа пополуночи Жан и Джоан решили, что им пора. Они хотели уйти от матери незамеченными. Расстаться братья решили при выходе из местечка. Важно было, чтобы их не увидели вместе на дороге, по которой они отправятся через графство. Никто не должен знать, что в эту ночь дверь «Запертого дома» отворялась перед единственными посетителями, когда-либо переступавшими его порог.

Братья поднялись с места. В минуту расставания, быть может навеки, они ощутили, как прочны семейные узы, связывающие их друг с другом. К счастью, Бриджета не знала, что за голову ее сына назначено вознаграждение. Джоану было известно об этом, но ужасная весть еще не дошла до стоявшего на отшибе «Запертого дома». Жан не хотел ничего говорить матери. Зачем усугублять ее страдания? Впрочем, Бриджета и без этого опасалась, что никогда больше не увидит сына.

Пришло время расставаться.

– Куда ты пойдешь теперь, Джоан? – спросила Бриджета.

– В южные приходы, – ответил молодой священник. – Там я буду дожидаться момента, чтобы присоединиться к брату, когда он встанет во главе канадских повстанцев.

– А ты, Жан?

– На ферму «Шипоган», что в графстве Лапрери, – ответил Жан. – Я должен снова встретиться там со своими товарищами, чтобы сделать последние распоряжения... и принять участие в семейных праздниках, которых мы, матушка, лишены! Эти славные люди приняли меня как родного сына!.. Они готовы отдать за меня жизнь! Однако если бы они только знали, кто я такой, чье имя ношу!.. О, какие мы несчастные, если даже общение с нами – уже позор! Но они никогда не узнают... ни они... ни кто-либо другой!

Жан тяжело опустился на стул, обхватив голову руками, подавленный гнетом, тяжесть которого он с каждым днем ощущал все сильнее.

– Встань, брат, – сказал Джоан. – Это и есть искупление. Имей же мужество страдать. Встань и идем!

– Где же я свижусь с вами, дети мои? – спросила Бриджета.

– Уже не здесь, матушка, – ответил Жан. – Если мы одержим победу, то все втроем покинем эту страну... Мы отправимся далеко-далеко... туда, где никто не знает нас. Если мы вернем Канаде независимость, то пусть она никогда не узнает, что обязана этим сыновьям Симона Моргаза! Да, никогда!

– А если игра будет проиграна? – снова спросила Бриджета.

– Тогда, матушка, мы не свидимся ни в этой стране, ни в какой-либо другой. Тогда мы умрем.

Братья в последний раз кинулись в объятия Бриджеты. Дверь открылась и снова закрылась.

Жан и Джоан прошли вместе по дороге сотню шагов, потом расстались, бросив последний взгляд на «Запертый дом», где за своих сыновей молилась мать.

Глава X
ФЕРМА «ШИПОГАН»

Ферма «Шипоган», расположенная в семи милях от местечка Лапрери в графстве с тем же названием, раскинулась на небольшом возвышении правого берега речушки, впадающей в реку Св. Лаврентия. Здесь де Водрелю принадлежало довольно доходное имение площадью четыреста – пятьсот акров, которым управлял его арендатор Том Арше.

Перед фермой со стороны речки расстилались обширные поля, похожие на шахматную доску с квадратами зеленых лугов, огороженных изгородями из жердей, известными в Соединенном Королевстве под названием «fewees». Это был настоящий триумф геометрически правильного и строгого рисунка – на саксонский или американский манер. На неогороженных и огороженных квадратных участках взращивались прекрасные культуры, отличавшиеся высокой урожайностью благодаря богатому чернозему, слой которого толщиной от трех до четырех футов покрывал глинистое, как правило, ложе. Примерно таково строение почвы в Канаде, вплоть до самых отрогов Лаврентийских гор.

На этих участках, возделанных с необыкновенной тщательностью, произрастали те же виды сельскохозяйственной продукции, какие земледельцы собирают в деревнях Средней Европы, – пшеница, кукуруза, рис, конопля, хмель, табак и так далее. Произрастал там в изобилии и дикий рис, неудачно прозванный «пьяным овсом», который сажают на полузатопленных лугах по берегам маленьких речушек, получая из его зерен превосходный отвар.

Позади фермы, вплоть до опушки высоких дубрав, разросшихся на чуть складчатой местности и уходивших в необозримую даль, раскинулись покрытые густой травой пастбища. Их с избытком хватает, чтобы прокормить скот, выращиваемый на ферме «Шипоган», которого Том Арше мог бы содержать и гораздо больше, – это волы, коровы, быки, овцы, свиньи, не считая лошадей выносливой канадской породы, весьма ценимой американскими коннозаводчиками.

Леса вокруг фермы имели не меньшее значение. Когда-то они покрывали все территории, прилегающие к реке Св. Лаврентия, начиная от ее истока и кончая обширным краем озер. Но сколько за многие годы в них было произведено порубок рукою человека! Сколько великолепных деревьев, верхушки которых покачиваются в небе иногда на высоте ста пятидесяти футов, продолжают падать под ударами тысяч топоров, нарушающих тишину необъятных лесов, где порхают щеглы, дятлы, соловьи, жаворонки, райские птицы со сверкающим опереньем, а также прелестные канарейки, которые в канадских лесах не поют! «Лембермены» – дровосеки – занимаются доходным, но прискорбным промыслом, срубая дубы, клены, ясени, каштаны, осины, березы, вязы, кедры, пихты, сосны и ели; распиленные или отесанные в четырехугольные бревна, они образуют те вереницы «клетей», что сплавляются вниз по течению реки. Если в конце XVIII столетия один из самых знаменитых героев Купера – Натаниэль Бампо, по прозвищу Соколиный Глаз, Длинный Карабин и Кожаный Чулок, уже ужасался этому массовому уничтожению деревьев, то разве не сказал бы он об этих безжалостных истребителях то же, что говорят о фермерах, истощающих плодородие земли губительными приемами: они убивают природу!

Следует, однако, заметить, что такой упрек никак нельзя было отнести к управляющему фермы «Шипоган». Том Арше был слишком опытен в своем деле, у него под началом были слишком сведущие люди, он слишком честно блюл интересы своего хозяина, чтобы заслужить прозвище убийцы. Его ферма по праву слыла образцом эксплуатации земельных угодий – и это в то время, когда властвовали еще старые, рутинные методы хозяйствования, при которых канадское земледелие отставало на два столетия.

Итак, ферма «Шипоган» была одной из самых обустроенных в Монреальском округе. Применение удобрений не давало почве истощаться. Здесь не довольствовались тем, что оставляли поля под паром. Фермер варьировал культуры, и это давало превосходный результат. Что касается фруктовых деревьев всевозможных видов, какие произрастают в Европе, которых было очень много в огромном саду, то все они были подрезаны, подстрижены, старательно ухожены. Они прекрасно плодоносили, за исключением, быть может, абрикосовых и персиковых деревьев, которые лучше приживаются на юге, в провинции Онтарио, чем на востоке, в провинции Квебек. Но зато все остальное делало честь фермеру, особенно яблони, дающие сорт яблок с прозрачной розовой мякотью, известных под названием «наливных». Что касается овощей, красной капусты, тыкв, дынь, баклажанов, «синих ягод» – так здесь называют чернику, ягоды которой подают на десерт, – то их собирали столько, что с лихвой хватало, чтобы два раза в неделю отвозить на базар в Лапрери. В общем, все эти сотни четвериков[157]157
  Четверик – русская мера объема сыпучих тел, равная 26,24 л.


[Закрыть] пшеницы и других зерновых, собираемых на ферме «Шипоган», выручка от овощей и фруктов, эксплуатация нескольких акров леса обеспечивали де Водрелю значительную часть его доходов. А благодаря заботам Тома Арше и его семьи нечего было опасаться, что эти земли, отведенные под посевы, когда-нибудь истощатся и превратятся в бесплодную саванну[158]158
  Саванна – тип тропической растительности, характеризующийся сочетанием травяного покрова с одиночными деревьями и кустарником.


[Закрыть], поросшую колючим кустарником.

Впрочем, и канадский климат благоприятствует земледелию. Вместо дождей здесь с конца ноября до конца марта идет снег, хорошо защищающий зеленый покров лугов. Сильные и сухие холода предпочтительнее непрерывных ливней. При них дороги остаются проезжими, что облегчает сельскохозяйственные работы. Нигде в умеренном климате не встречается такой быстроты роста растений, ибо пшеница, посеянная здесь в марте, созревает в августе, а сено косят в июне и июле. Вот почему как в ту пору, так и сейчас если у Канады есть надежная будущность, так это в первую очередь будущность земледельческая.

Все постройки фермы были сосредоточены во дворе, окруженном со всех сторон забором высотой футов двенадцать. Попасть туда можно было лишь через одни ворота, прочно вделанные в каменные столбы; это была необходимая мера предосторожности от нападений туземцев, которых еще совсем недавно здесь приходилось опасаться, хотя теперь индейцы живут в добром согласии с сельским населением. На расстоянии всего двух миль к востоку, в деревне Вальгатта, мирно проживало, например, гуронское племя махоганов, время от времени посещавшее Тома Арше, чтобы обменять свою охотничью добычу на продукты фермы.

Главной постройкой на ферме было большое трехэтажное здание в форме правильного куба, включавшее необходимое для размещения огромной семьи Арше количество комнат. Самую большую часть нижнего этажа занимала обширная зала, между кухней и буфетом – с одной стороны и комнатами, отведенными фермеру, его жене и самым младшим из детей – с другой.

Вдоль забора во дворе перед домом, а позади него – огибая огород, выстроились служебные постройки. Это были конюшни, хлева, риги[159]159
  Рига – постройка с печью для сушки снопов хлеба и льна.


[Закрыть], амбары. Затем шли птичники и вольеры[160]160
  Вольера – огороженная площадка с примыкающими к ней клетками для мелких животных.


[Закрыть], где плодились те самые американские кролики, шкурка которых, разрезанная на тоненькие полоски, служит для выделки необыкновенно теплого меха, а также степные куры и фазанчики, размножающиеся в домашних условиях намного лучше, чем на воле.

Большая зала нижнего этажа была обставлена просто, но с комфортом мебелью американского производства. Здесь семья завтракала, обедала, ужинала, коротала вечера. Это было любимое место домочадцев Арше всех возрастов, которым нравилось собираться вместе, закончив дневные дела. Поэтому не удивительно, что первое место в зале занимала библиотека популярных книг, а второе было отведено пианино, на котором по воскресеньям девочки и мальчики с увлечением играли французские вальсы и кадрили, по очереди танцуя под музыку.

Вполне очевидно, что обработка такого обширного участка земли требовала довольно большого числа работников, но Том Арше нашел их в своей собственной семье. Фактически ни одного наемного работника на ферме «Шипоган» не было.

Тому Арше в ту пору было пятьдесят лет. Он был акадийцем французского происхождения, потомком тех отважных рыбаков, которые столетие назад основали колонию в Новой Шотландии. Он являл собою совершенный тип канадского земледельца, из тех, кого в деревнях Северной Америки называют не крестьянами, а «абитанами». Высокого роста, широкоплечий, с мощным торсом, сильными руками и ногами, с крепкой головой с начинающими седеть волосами, с живым взглядом, здоровыми зубами, большим ртом, как и подобает работнику, труд которого требует обильной пищи, наконец, с приветливым и открытым лицом, завоевавшим ему множество друзей в соседних приходах, – таков был Том Арше, фермер с «Шипогана». Он слыл патриотом, беспощадным врагом англосаксов, всегда готовым исполнить свой долг и пожертвовать собой.

Том Арше при всем желании не нашел бы себе в долине реки Св. Лаврентия лучшей подруги, чем его жена Катерина. Эта сорокапятилетняя женщина была сильной, под стать мужу, как и он, оставаясь молодою душой и телом; быть может, она была немного грубовата лицом и манерами, зато сердце у нее было доброе и никакой работы она не боялась – короче говоря, являлась в полном смысле этого слова матерью, как и ее муж – отцом. Арше составляли прекрасную пару и отличались таким завидным здоровьем, что обещали со временем войти в число многочисленных старцев, долгожительство которых делает честь канадскому климату.

Возможно, Катерине Арше все-таки можно было кое-что поставить в упрек – но такого упрека заслуживали все женщины в стране, если верить людской молве. Как говорится, канадские женщины – хорошие хозяйки, но при условии, что их мужья ведут хозяйство, застилают постели, накрывают на стол, ощипывают кур, доят коров, сбивают масло, чистят овощи, растапливают очаг, моют посуду, одевают детей, метут в комнатах, протирают мебель, полощут белье и так далее. Однако Катерина не доводила до крайности дух господства жены, обращающий мужа в раба в большинстве домов в колонии. Отнюдь нет! Если быть справедливым, то следует признать, что она брала на себя свою часть повседневной работы. Тем не менее, Том Арше охотно подчинялся ее воле и капризам. Зато каким прекрасным потомством наградила его Катерина, начиная с Пьера, ныне владельца «Шамплена», и кончая последним малюткой, которому едва исполнилось несколько недель и которого готовились крестить сегодня.

В Канаде, как известно, плодовитость браков поистине уникальна. Семьи с двенадцатью и четырнадцатью детьми там обычное дело. Двадцать детей – тоже не редкость. Называют и такие, в которых более двадцати пяти. Это даже уже не семьи, а целые племена, развивающиеся по законам патриархальных нравов.

Если старый пионер Измаил Буш – одно из действующих лиц романа Фенимора Купера «Прерия», мог с гордостью указать на семерых своих сыновей, не считая дочерей, происшедших от его брака с мощной Эсфирью, то какое чувство превосходства над ним испытал бы Том Арше – отец двадцати шести детей, живущих и здравствующих на ферме «Шипоган»!

Пятнадцать сыновей и одиннадцать дочерей всех возрастов, от трехнедельного до тридцатилетнего. Из пятнадцати сыновей – четверо женатых. Из одиннадцати дочерей – две замужних. И от этих браков – семнадцать внуков, что в общей сложности, если прибавить сюда матерей и отцов последних, составляло пятьдесят два члена семейства Арше по прямой линии.

Пятеро старших сыновей уже знакомы читателю. Это они, преданные товарищи Жана, составляли экипаж «Шамплена». Не стоит тратить время на перечисление имен других детей и на подробное описание их. Сыновья и дочери, зятья и невестки никогда не покидали фермы, трудясь на ней под руководством главы семьи. Одни были заняты в поле, и им всегда хватало работы, другие занимались лесным промыслом, трудным ремеслом «лемберменов», и дела у них тоже было много. Двое или трое старших охотились в соседних с «Шипоганом» лесах, и им не составляло особого труда доставлять к столу огромной семьи необходимое количество дичи. В этих местах в самом деле всегда в изобилии водились американские лоси, карибу[161]161
  Карибу – общее название североамериканских разновидностей северного оленя.


[Закрыть] – разновидность крупных оленей, бизоны, лани, косули, не говоря уж о множестве разнообразной мелкой пушной и пернатой дичи – нырках, диких гусях, утках, куликах, бекасах, куропатках, перепелах и зуйках[162]162
  Зуйки – несколько видов птиц семейства ржанковых.


[Закрыть].

Что касается Пьера Арше и его братьев Реми, Мишеля, Тони и Жака, то к тому времени, когда холода вынуждали их покинуть воды реки Св. Лаврентия, они возвращались зимовать на ферму и превращались в охотников на пушных зверей. Братья слыли самыми неустрашимыми скваттерами[163]163
  Скваттеры – фермеры, борющиеся за захват свободных земель.


[Закрыть], самыми неутомимыми лесными бродягами и снабжали ценными шкурками рынки Монреаля и Квебека. В те времена бурые медведи, рыси, дикие кошки, куницы, барсуки, норки, лисицы, бобры, горностаи, выдры, кабарги[164]164
  Кабарга – парнокопытное животное подотряда жвачных.


[Закрыть] еще не перекочевали в северные страны и скорняжное ремесло было выгодным делом, причем тогда охотникам еще не было необходимости отправляться на поиски удачи на дальние берега Гудзонова залива.

Понятно, что для размещения всего этого семейства – родителей, детей и внуков – едва хватило бы целой казармы. А потому дом и был настоящей казармой, которая тремя своими этажами возвышалась над всеми службами фермы «Шипоган». Кроме того, надо было держать в запасе несколько комнат для гостей, которых время от времени принимал Том Арше, – друзей из графства, соседних фермеров, «проезжих», то есть речников, которые прогоняли бревенчатые плоты по притокам, дабы провести их в главную реку. Наконец, имелись и апартаменты, отведенные для де Водреля и его дочери, посещавших иногда семью фермера.