Текст книги "Крах"

Автор книги: Жозефина Харт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

12

Я вымыл лицо Анны, оно было влажным и без краски, позволил бежать воде по ее волосам. Долгие часы мы сражались на баррикадах наших тел. Битва окончилась, я лежал рядом с ней.

– Анна, пожалуйста… расскажи мне… кто ты?

Последовала долгая тишина.

– Я то, что ты пожелаешь, – протянула она.

– Нет. Я не об этом.

– Нет? Но для тебя я такая. Для других – иная.

– Для других? Ты иная?

– Мартин. Мой отец, моя мать. – Она сделала паузу – Моя семья. Друзья моего прошлого и настоящего. Так же как для любого другого. Для тебя пусть будет так.

– Мартин знает больше? Он видел твою семью, твоих родителей?

– Нет. Он спросил однажды. Я ответила, что нужно любить так, словно он хорошо знает меня. А если не сумел бы – ну тогда…?

– Кто ты?

– Ты продолжаешь спрашивать? Ладно, это совсем просто. Имя моей матери – Элизабет Хантер. Она – вторая жена писателя Вилбура Хантера. Они с Вилбуром живут довольно счастливо на западном побережье Америки. Я не видела ее уже около двух лет. От этого я не страдаю, нет, да и она, я верю, тоже. Мы переписываемся от случая к случаю. На Рождество, Пасху и день рождения я звоню. Отец мой был дипломатом. Ребенком я невероятно много разъезжала. В школу пошла в Суссексе, каникулы проводила где придется. Я не была слишком расстроена, когда родители развелись. Несомненно, мой отец мучился, когда у матери произошло это дело с Вилбуром, но он скоро наверстал, женившись на тридцатипятилетней вдове с двумя детьми. Потом они произвели на свет дочь, Амелию. Как-то, воспользовавшись случаем, я навестила их в Девоне.

– Ты единственный ребенок?

– Нет.

Я ждал.

– У меня был брат, Астон. Он покончил с собой, перерезал вены на запястьях и горло в ванной наших римских апартаментов. Невозможно истолковать это неверно. Это не был крик о помощи. В то время никто, кроме меня, не знал причины. Тебе скажу. Он пострадал от неразделенной любви ко мне. Я пыталась облегчить эту боль своим телом… – Она остановилась, потом продолжила in staccato [2]2
  Резко; отрывисто (музык. термин) (итал.).


[Закрыть]. Его страдание, моя глупость… наш стыд… Он убил себя. Это вполне закономерно. Вот моя история. Пожалуйста, не спрашивай больше. Я рассказала тебе в надежде, что это предостережет тебя. Я была совершенно разрушена. Пережившие трагедию люди опасны. Они знают, что могут выжить.

Долгое время мы молчали.

– Почему ты сказала «закономерно», что Астон покончил с жизнью.

– Потому, что я понимаю. Я несу это знание в себе. Не то чтобы я ревностно хранила эту историю, просто не хотела рассказывать о незнакомом тебе мальчике.

– Это делает тебя опасной?

– Все пострадавшие люди опасны. Способность выжить делает их такими.

– Но почему?

– Потому что в них нет жалости. Они знают, что другие смогут выжить, как они сами.

– Ты предупредила меня.

– Да.

– Но ведь это не был акт жалости?

– Нет. Ты так далеко зашел по дороге, идущей вниз, что все предостережения бесполезны. Рассказав тебе, я стала чувствовать себя легче. Хотя это неправильно.

– А Мартин?

– Мартин не нуждается в предостережениях.

– Почему?

– Потому что Мартин не задает вопросов. Ему вполне хорошо со мной. Он оставляет мне мои секреты.

– А если бы он узнал правду?

– Какую правду?

– О нас с тобой.

– А, эту правду. Есть и другие правды.

– Кажется, ты приписываешь Мартину достоинства, которых я не замечал – зрелость и самодостаточность.

– Да. Ты просто не видел.

– А если ты ошибаешься в отношении него?

– Это было бы трагедией.

О ее теле мало что можно сказать. Это была ее сущность. Я не мог выносить отсутствия этого. А наслаждение было возможно лишь от случая к случаю. Я бросался на нее, словно припадая к земле. Принуждал ее тело удовлетворять меня и видел, как оно наполняется силой, более могущественной, чем можно было ожидать. Голодный, я хотел удержаться на расстоянии от нее, слабый от гнева из-за того, что мог получить желаемое.

И каждую встречу с ней оплетали нити уверенности в том, что моя жизнь подошла к концу. Она завершилась в ту первую секунду, как я увидел ее.

Это было время вне бытия. Пряное и едкое, оно просочилось сквозь все мои прошлые годы, сжигая и разрушая.

13

Мне открылась дверь в тайное подземелье. Хранимые там сокровища были огромны. Их цена – чудовищна. Я знал, что все ряды защиты, выстроенные мной так заботливо – жена, дети, дом, профессия, – стоят на зыбком песке. Ни разу не свернув с дороги, я проделал путешествие сквозь годы, держась границ общепринятого.

Знал ли я об этой тайной двери? Была ли ложь моим основным грехом? О нет, скорее – трусость. Но лжец знает правду. Малодушный осознает свой страх и бежит.

А если бы я не встретил Анну? Что за провидение, заставившее так страдать всех, находившихся рядом!

Но Анна уже появилась. И я был вынужден открыть дверь в мое тайное. Я желал своего времени в этом подземелье, слышал песню, звучавшую во мне от головы до кончиков ног; знал неистово кружащихся танцоров под изумленными взглядами шокированных зрителей; падал все глубже и парил все выше и выше в этой единственной реальности, ослепительно вспыхнувшей во мне.

Есть ли невозможная ложь? Какая вера может быть драгоценна? Существует ли ответственность, столь огромная, что может отказаться от этого единственного шанса жить в вечности? Увы мне и всем, кто знал меня. Ответ был один – нет.

Анна влекла меня к странным, невероятным желаниям. Без нее стало трудно дышать. Я буквально рождался заново. И поскольку рождение всегда насильственно, я не искал доброты и не надеялся.

Внешние достижения нашего бытия достигаются неистовым насилием. Боль обращается в экстаз. Скользящий взгляд в наслаждение. Вызывающая глубина глаз и рта вела нас с Анной все дальше, отравляя властью творить наш собственный великолепный мир.

Она никогда ничего не высказывала. Терпеливо сносила медленную муку моего обожания. Иногда ее члены сплетались под невозможным углом, уступая моей фантазии. Стоически она терпела бремя моей тяжести. Почерневшего, женолюбивого, несвоевременного творца всего, что причиняет боль.

14

– Вероятно, в пятницу я должен буду уехать в Брюссель. – Мы с Ингрид потягивали предобеденный аперитив в гостиной для приемов.

– О, только не это! Зачем? Я надеялась, что мы сможем поехать в Хартли к отцу. Я надеялась на такие приятные, мирные выходные за городом. Я думала, что по крайней мере в воскресенье ты сумел бы подъехать. – Голос Ингрид звучал несколько встревоженно.

– Я сожалею, действительно сожалею. С удовольствием поехал бы в Хартли. Но у меня там ключевая встреча, и я обязан присутствовать. Джордж Бротэн устраивает два завтрака и обед с нашими голландскими партнерами. Ты едешь в Хартли. Вы с Эдвардом всегда проводите вдвоем такое приятное время. Я не знаю более близких отца и дочь.

Ингрид рассмеялась. И в самом деле было что-то необыкновенное в их взаимной близости. Я иногда чувствовал себя лишним. И Хартли был красив. Эдвард приобрел его в начале своей карьеры и забрал свою молодую невесту туда.

– Я спрошу Салли, не составит ли она мне компанию.

– Это неплохая мысль.

– Может, она привезет этого нового приятеля. Я не знаю, серьезно ли это. Он вполне приятный парень. Сын Ника Робинсона.

– Как они познакомились?

– Он ассистент продюсера в телевизионной компании. Салли недавно оставила издательство ради работы на телевидении.

– Хорошо, Ник – настоящий джентльмен. Пригласи Салли и ее приятеля. Вы проведете чудесное время.

– Мартин собирается в Париж, конечно, с Анной. Боже, это выглядит все более и более серьезным.

Моя спина была повернута к ней.

– Где они собираются остановиться?

– О, в каком-то месте, известном Анне. Страшно дорогом и очень престижном. Я полагаю, L'Hôtel. Да, я думаю, что именно там.

Я пил мое виски. Так легко, так непринужденно. Анна отказалась сообщить мне. С Мартином я не разговаривал уже целую неделю.

– У Анны имеются деньги, ты же знаешь – Ингрид говорила неодобрительно.

– Да?

– Это очевидно. Можно сделать вывод, что они оставлены ей дедом. Поэтому она может позволить себе и этот дом-конюшню, в котором живет, и весьма дорогостоящую машину.

– Замечательно, Мартин тоже не без гроша. И у него есть трастовый фонд, основанный моим отцом и Эдвардом.

– Да, я знаю. Но Анна из той породы девушек, которые были бы лучше без денег.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Деньги делают кое-что с женщинами.

– Вот уж действительно. Только что? И не забывай, у тебя было много денег, когда мы поженились.

– Ах, да! Но я не Анна. Что бы люди ни говорили в наши дни, брак в наименьшей степени требует от женщины способности действовать самостоятельно. Деньги иногда освобождают от этой зависимости. В утонченной женщине ее экономическая независимость подернута кисеей или вообще скрыта. – Она удостоила меня мелодичным смехом – Нет, серьезно, эта девочка обладает сильной натурой.

– Я не понимаю, почему мы позволяем себе называть ее девочкой. Этой женщине около тридцати.

– Да, это так. И выглядит она на свой возраст. Очень искушенно и самоуверенно. Но что-то девичье в ней все-таки сохранилось.

– Она, кажется, очаровала тебя, – заметил я.

Ингрид удивленно взглянула на меня.

– А тебя? Разве ты не пленился ею? Она внезапно ворвалась в жизнь Мартина. Около тридцати, не замужем – насколько мы знаем, – богата, лишена наивности, и она имеет дело с Мартином. После трех или четырех месяцев связи Мартин думает о женитьбе. Мартин! Мартин – Лотарио.

– Ты беспокоишься раньше времени. Я пока не вижу признаков этого. Я полагаю, что и на этот раз все будет так, как всегда. В одно прекрасное воскресенье он внезапно появится к завтраку с другой блондинкой. Вспомни-ка, до Анны они все были блондинками. – Гнев и страх искажали мой голос. Стараясь сохранять спокойствие, я отвернулся к окну.

– Ты слеп. А ведь умный человек.

– Благодарю.

– Я бы даже сказала, редкого ума человек.

– О, еще раз благодарю вас, мадам.

Ингрид деланно засмеялась.

– Ты никогда не видишь того, что перед тобой. Уходят сладкие дни Мартина с пикантными блондинками. При всем его жизненном опыте он ошеломлен этой девушкой. Он, вероятно, предполагает жениться на ней. Я уверена в этом. Каковы ее намерения, конечно, остается загадкой, как и все остальное.

– Я думаю, ты не права. Если Мартин и влюблен, то для брака еще очень молод.

– Ради всего святого, ему двадцать пять.

– Вот-вот, этого слишком мало.

– Мы были еще моложе, когда поженились.

– Тогда все в порядке. Итак, он не слишком молод. Но Анна ему не подходит. Я совершенно убежден в этом.

– Ну ладно, мы оба совершенно уверены. Эта ситуация не слишком хороша для нас, не правда ли? Нам девушка не нравится. Мартин ее любит.

Она насмешливо взглянула на меня.

– Разумеется, я предполагала, что тебе она не понравится. Но если вдуматься, ты никогда по-настоящему не высказывал своего мнения… серьезного мнения… или я не права?

Я взглянул ей прямо в лицо.

– Мне кажется, я не слишком задумывался об этом. Сожалею.

– Теперь тебе придется начать думать, мой дорогой. Или прежде, чем поймешь, на каком ты свете, прежде, чем успеешь составить мнение о ней, она окажется твоей невесткой.

Она подозрительно вглядывалась в меня. Я пытался выдавить улыбку. Несомненно, мое лицо могло предательски выдать меня.

– Подумай об этом, – проговорила она. – Я чувствую, что ты должен поговорить с Мартином по возможности скорее – как мужчина с мужчиной. Обдумай, что сказать.

– Хорошо, я поговорю.

– Это можно сделать между твоими встречами в Брюсселе. О некоторых вещах проще думается вне привычного окружения.

Обсуждение подошло к концу.

– Я отправляюсь в Хартли во вторник вечером, если у тебя все будет в порядке. Салли может поехать поездом с утра в пятницу.

– Да. В пятницу первым делом я отправлю ее.

– А теперь давай обедать. Хватит разговоров о детях с их романами. Лучше поговорим о летнем отдыхе.

15

Отчаяние, заставившее меня покинуть Брюссель и ночным поездом уехать в Париж, накатило от ужаса, что я могу никогда не увидеть ее. Мне это было необходимо. Чтобы жить, я знал, что должен увидеться с Анной.

Разве я не планировал этого? Я обманом заставил Ингрид назвать их отель. Был ли я на самом деле истощен неподвластными мне силами? Или был в тайном сговоре о каком-то необходимом, рассчитанном на долгий срок, уничтожении. Колеса поезда, ритмично размалывающие мили из Брюсселя в забвении, обладали неумолимостью некой великой машины судьбы.

Парижский утренний воздух, казалось, дышал деревенским праздником. Каждый знал свою мелодию и вступал в оркестр как раз вовремя. Я сидел в café и пил кофе с круассонами. Потом, как бы рисуя в голове карту, прогуливался по соседним улицам и постепенно приблизился к L'Hôtel. Я следил и ждал, внимательно глядя на часы. Я поклялся себе, что не позвоню до девяти.

Я вспомнил, Анна говорила, что оставляет все распоряжения. Итак, я рискнул.

– Madam Barton, s'il plaît.

– Un moment. Ne quittez pas [3]3
  Мадам Бартон, будьте любезны (фр.).
  – Одну минуту. Не вешайте трубку.


[Закрыть].

Служитель отеля соединил меня.

– Алло. Идите до конца улицы. Поверните на улицу Жака Калло, справа от улицы де Сен.

– Oui, bien. Merci [4]4
  Да, прекрасно. Спасибо (фр.).


[Закрыть].

Все оказалось так просто. Я дрожал от радости и исступленного желания. Песенка из детства зазвучала в моей голове. «Безумное чудо и чудная страсть».

Мое лицо маньяка отпугнуло прохожего, когда я проходил мимо киоска. Я попытался собрать искаженные черты. Сжал руками скулы и вспомнил, что небрит. О чем это – безумное чудо и чудная страсть? Я испытывал нечто вроде бешенства. И о да, чудную страсть!

Я прислонился к стене и оглядывался по сторонам в поисках укромного места, где мог бы овладеть ею. Я не мог не совершить этого.

В девять тридцать я заметил ее голову, мелькнувшую в толпе. Она соскочила с тротуара, обгоняя идущую впереди пару, и побежала ко мне. Я потянул ее вниз по аллее и толкнул к стене. Кинулся на нее. Мои руки распластались по стене, мои ноги – все мое тело было вдавлено в ее тело. Мое лицо и рот кусали и царапали ее губы, кожу, веки. Я целовал тонкий пробор. Моя рука, сорвавшись со стены, удержала ее за волосы. Я задыхался: «Хочу тебя». Юбка соскользнула, наполовину обнажив тело, и я мгновенно воспользовался этим. «Я знаю, я знаю», – шептала она. Через минуту все было кончено.

Кто-то повернул в конце аллеи, направившись в другую сторону. Я был счастлив опять. Мы обладали друг другом, Анна и я, сохранив видимость любовников, сплетенных в объятии. В тот день в Париже я был прощен.

Она привела в порядок свою одежду, расправила смятую юбку. Из сумки вынула панталоны и, улыбнувшись неожиданно по-девичьи, натянула их.

Я смотрел на нее и беззвучно кричал:

– О Анна, Анна, я должен обладать тобою.

– Я знаю, – снова шевелились ее губы: – Я знаю.

Я рыдал. Так случилось со мной, я не мог даже вспомнить себя плачущим. Этого просто никогда не было.

– Теперь я должна вернуться, – твердо произнесла она.

– Да. Да, конечно. Как тебе удалось выбраться? Как ты объяснила?

– Я уже говорила тебе однажды, Мартин не задает мне вопросов. Я сказала, что хочу немного погулять. В одиночестве. – Она усмехнулась.

– Какой властью ты обладаешь!

– Я полагаю, да. Но вы оба сами пришли ко мне. Я не искала вас.

– Разве ты не остановила никого из нас?

– Нет. Я должна идти.

– Я думал, ты сказала, что он ни о чем не спрашивает тебя.

– Да. Это своего рода договор. Может быть, даже сделка. Я стараюсь не злоупотреблять этим. Пока.

– Анна. Что ты собираешься делать сегодня? Куда ты?

– Мне нужно идти. Действительно нужно. Мы с Мартином хотели вернуться в понедельник вечером. Ты не должен оставаться в Париже. Я знаю, чего ты хочешь… собираешься следовать за нами. Поезжай домой. Прошу тебя.

– Я поеду. Только скажи мне.

– Зачем?

– Я смогу думать о тебе, о том, где ты.

– И с кем я.

– Нет. До сих пор я не думал об этом. Я просто не вижу ничего вокруг, кроме тебя.

– Знаешь, я полагаю, ты всегда многого не видел. Всегда.

Она повернулась и пошла прочь. Не оборачиваясь. Я сполз на асфальт, как какой-нибудь пьяный бродяга. Спрятал голову в колени. Мельком увидел в конце аллеи другой Париж, сейчас лишенный той невероятной утренней мягкости.

Наш здравый смысл существенно зависит от узости взгляда – нашей способности отбирать факты, помогающие выжить, до поры до времени отказываясь замечать истину. Так обыватель проживает отпущенный ему срок, оставляя без внимания то, что завтрашний день ему абсолютно не гарантирован. Он прячет от себя сознание того, что его жизнь – это уникальный опыт, который так или иначе завершится в могиле; что каждая секунда его жизни единична, так же как время рождения и смерти. Только эта слепота позволяет существовать такой модели бытия, передающейся из поколения в поколение, и лишь некоторые оспаривают этот способ выживания. Они имеют на это веские причины. Все законы жизни и общества оказались бы неуместными, если каждый в отдельности человек сосредоточился бы на неотвратимости своей собственной смерти.

Так, в переломный момент жизни, мое зрение было сосредоточено только на Анне. Это было, как она утверждала, необычайным ослеплением, безжалостно вытеснившим образы Мартина и Салли. Они казались лишь призраками.

Реальность существования Мартина была вытравлена наиболее жестоко. Он казался некой фигурой на холсте, вокруг которой были нарисованы остальные.

16

Я был почти готов и упаковывал чемодан с рубашками, нижним бельем, носками, моим великолепным галстуком и бритвенным прибором.

Моя профессия, частенько требовавшая внезапных поездок среди ночи, сделала мой «походный чемодан» необходимостью. Забыв обо всем в этой поездке и в мои минуты с Анной, теперь я разбирал вещи, словно побывавшие в сточной канаве. В мужской уборной я привел себя в порядок.

Мое небритое лицо и запавшие глаза показались мне в зеркале чужими. Это был кто-то лишь отчасти знакомый. Я почувствовал огромную радость. Бреясь, я рассматривал эту маску и видел, что она стала проницаемой. Я был уверен, что скоро придет день, когда она исчезнет совсем. Но этому еще не время.

Я позвонил в L'Hôtel.

– Madam Barton, S'il vous plaît, je pense que c'est chambre… [5]5
  – Мадам Бартон, будьте добры, я думаю, она в номере…
  – Да, десятый номер. Но мадам Бартон там нет. Она уехала.
  – На целый день?
  – Нет, она покинула отель (фр.).


[Закрыть]

– Ah, chambre dix. Madam Barton n'est pas la. Elle est partie.

– Pour la journée?

– Non, elle a quitté l'Hôtel.

Все было так, как я предполагал.

Она и должна была отправиться немедленно. Анна – женщина действия! Я широко улыбался. Зашел в книжный магазин и выждал ровно час. Позвонил в отель.

– Oui, L'Hôtel réception [6]6
  – Да, служба L'Hotel (фр.).


[Закрыть].

– Вы говорите по-английски?

– Да, конечно.

– Я хотел бы заказать номер. Это возможно?

– На какой срок?

– Неожиданно выяснилось, что мне придется провести в Париже одну ночь.

– Да, у нас есть свободный номер.

– Хорошо. У меня с вашим отелем связаны сентиментальные воспоминания. Есть ли шанс занять десятый номер?

– Да, он свободен.

– Чудесно, я приеду после ленча.

Я продиктовал свое имя, договорился о деталях оплаты и дал отбой.

Воля. Воля. Я вспомнил старый девиз моего отца. Я чувствовал себя победителем. Думал о ночной поездке и о том, как удачно встретился с Анной. Это было довольно опасное предприятие. Я выиграл. Я обладал волей. Я поймал счастье. Вспомнил основное требование Наполеона к своим генералам – Счастье.

Мне было очень хорошо сейчас.

Неожиданно я почувствовал хищный голод. Аппетит и чувственность переполняли меня. Я сделал заказ в «Лауре», и меня провели к крайнему столику, откуда был виден парк. Я заказал ленч. Фаршированный лосось с миндалем следовал за цыпленком, запеченным в горшочке. Я потребовал бутылку Мерсо. Я ел, испытывая что-то вроде экстаза. Изысканное вино было подобно жидкому золоту. Пирожные нежно таяли во рту. У меня было такое чувство, словно я ел впервые. Удовлетворение переполняло меня. Я наслаждался одиночеством. Мне было необходимо время и дистанция от Анны, чтобы потерять себя в воспоминаниях о прошедшем утре.

Бледно-медовые ломтики цыпленка в янтарном соусе; слабо мерцающий белой поливой салат из зелени; кремовый сыр; густой рубин портвейна – цвета были так насыщенны, оттенки столь утонченны. Я плавно переместился в мир ощущений. Чрево, способное необъятно растягиваться, пожирая свою добычу, теперь могло насытиться этой многообещающей пищей.

Я был разнежен после ленча, когда вошел в комнату, которую Анна и Мартин так быстро покинули утром.

Меня бесшумно провели вверх по странно изогнутой лестнице с круглыми площадками и секретными комнатами, восходящей к великолепному куполу.

С L'Hôtel у меня не было связано никаких сантиментов. Но, конечно, я слышал о нем. Комната шокировала меня. В ней стояла тяжелая атмосфера чувственности. Анна выбирала комнату для любовников. Портьеры из голубой с золотом парчи, шезлонги красного вельвета, темные в золоченых рамах, зеркала, небольшая круглая ванна без окон.

Анна выбрала этот отель для Мартина и для себя. Я закрыл, затем запер дверь.

Вожделение и ярость поглотили меня. Я лег на их постель. Сейчас ее нетронутая девственность отрицала иного владельца, кроме меня. Шезлонг привлек внимание. Может быть, там, подумал я. Она не любила постель. Нет. Нет, это ты не любишь. Ты же совсем не знаешь ее. Она лишь отвечает твоим желаниям, и это все. Когда ты по-настоящему говорил с ней, глупец? Я стал быстро обнажаться, разбрасывая одежду по креслам и полу. Обезумев, я медленно лег на винный вельвет шезлонга и методично, почти не испытывая удовольствия, посылал струи семени в его кровавую красоту.

Позже, когда этот странный день побед и поражений потянулся к завершению, из вечерних теней возник прекрасный город. Великий и неумолимый, его величество Париж, казалось, подчеркивал мою собственную хрупкость и слабость.

Я выполз на четвереньках, как некое грубое животное, из моего вельветового мира и упал на кровать. Навалился сон, полный цвета – зеленое платье Анны, черный блеск ее панталон, прозрачное винное золото и залитые солнцем кусочки лососины, яростный кроваво-красный шезлонг и мрачная тьма голубых портьер, – день заскользил прочь. А вместе с ним исчез тот человек, каким я был раньше. Подобно черной тени призрака он истаял в парижской Ночи, когда я падал все дальше в глубь этого калейдоскопа цветных осколков дня.

Я закрыл глаза. Детский ужас вернулся ко мне. Ведь, проваливаясь в сон, ты умираешь. Словно опускаешься в темную глубину могилы.