Текст книги "Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

– Мне уже говорили, что люди здесь, в замке, отзывчивые; недаром, видно, говорит пословица: «каков хозяин, таков и слуга». Вы-то сами, простите, находитесь здесь в услужении? Здесь, в замке, значит, и живете?

– Здесь, значит, и живу, – смеясь, ответила Изольда.

– И уже давно небось?

– С самого рождения.

Как только дети очутились среди прекрасных деревьев и увидели зеленую травку, они сразу позабыли о своей усталости, слезли с ослика и стали весело резвиться на дорожках, между тем как ослик тоже не терял времени даром и, проходя по буковой аллее, время от времени позволял себе по дороге отщипнуть зеленую веточку.

– Какие прелестные у вас детки! – сказала Изольда; она поцеловала маленькую девочку, потом взяла на руки мальчугана, чтобы он мог дотянуться до яблока на дереве.

– Сиротки. Отца-то ведь нет, – вздохнув, ответила женщина. – Милый мой супруг скончался прошлой весной.

– Но, по крайней мере, он оставил вам на что жить?

– Ничего не оставил. Конечно, он-то в этом не виноват. Что-что, а сердце у него было доброе.

– И вы идете издалека вот так, пешком?

– До соседнего городка я доехала дилижансом. А там мне растолковали, как добраться, сказали, что надо идти все проселочной дорогой и дали вот этого ослика для моих малышей.

– А зачем вы сюда приехали?

– Я собираюсь пока поселиться здесь и пожить, если поживется.

– У нас родные в этой деревне?

– Нет, друзья… Вернее, – добавила путница, как видно опасаясь быть превратно понятой, – друзья покойного мужа; они написали мне, что тут можно устроиться, и обещали найти заказчиков.

– А что вы умеете делать?

– Шить, стирать, гладить тонкое белье.

– Это чудесно! У нас здесь как раз нет белошвейки. Вы получите столько работы, что вам и за год не переделать.

– И вы поможете мне найти ее?

– Непременно, обещаю вам.

– Сам господь посылает мне вас. Я не жадная до денег, но ведь детей-то кормить надо.

– Все будет хорошо, вот увидите. А ваши друзья знают, что вы едете? Они ждут вас?

– Ждут-то они ждут, да только не так скоро. Они написали мне лишь на прошлой неделе, а я, вместо того чтобы отвечать, взяла да и сама приехала. Я, видите ли, голубушка, была Матерью подмастерьев… Впрочем, вы-то ничего про такие дела небось не слыхали.

– А вот и слыхала, у меня есть знакомые подмастерья, они всё мне объяснили. Так, значит, вы покинули своих сыновей?

– Это они покинули меня. Им не удержаться было больше в городе, а я не могла переехать вместе с ними в другой – мне там не на что было бы открыть корчму. И вот была у меня как будто большая семья, и вдруг я совсем одна осталась… Легко ли это? Кажется, и жить-то больше незачем, а ведь мне надо еще вырастить моих малюток. Уж до того тяжко мне было уезжать из тех мест, что я постаралась сделать это как можно скорее. Все мы плакали, расставаясь, и сейчас даже как вспомню, слезы так и льются.

– Ну не горюйте, мы постараемся, чтобы вы скорее забыли о них. Ну, вот мы и дошли до замка. А к кому вы идете? Есть там где остановиться?

– Нет, навряд ли. А что, разве в этой деревне нет постоялого двора?

– Есть, только не очень хороший. Здесь бы вам было лучше. Если хотите, вы можете пожить здесь, пока устроитесь.

– Здесь, в замке? Да кто ж это меня сюда пустит?

– Не беспокойтесь, пустят. Идемте со мной.

– Но, милая девочка, подумайте только, ведь меня могут принять за какую-нибудь нищенку.

– Никому это и в голову не придет, люди здесь все добрые.

– Да уж куда добрее, если все такие, как вы. Пресвятая дева Мария! Да здесь просто рай!

Изольда привела Савиньену с детьми в старый флигель, который называли Квадратной башней и где была особая комната, предназначенная для бедных. Она позвала мальчика с конюшни, велела ему взять ослика, потом сказала служанке, чтобы та принесла детям и матери поесть. Изольда и всех своих слуг успела приучить к тому особому роду благотворительности, которую она осуществляла под видом дружеской помощи нуждающимся.

Путница немало была удивлена поведением этой девушки, которая так просто избавляла ее от всех дальнейших хлопот, решительно отклоняя при этом всякое изъявление признательности. Ее сердечный, искренний тон и вместе с тем очень решительная манера говорить и действовать как-то исключали возможность рассыпаться в благодарностях и льстивых словах. И простолюдинка тотчас же поняла это и была глубоко тронута.

– Ну спасибо вам, спасибо, – сказала Савиньена, прижимая мадемуазель де Вильпрё к своей груди немного чересчур крепко, быть может, но с такой искренней благодарностью, что Изольда, несмотря на свой принцип никогда не унижать бедных людей внешним проявлением сочувствия, не смогла скрыть своей растроганности. – Видно, и в самом деле, мне вас бог посылает.

– А теперь, – сказала Изольда, справившись со своим волнением, – скажите имена ваших друзей. Я сейчас же пошлю известить их о вашем приезде, и они придут к вам сюда.

Женщина поколебалась с минуту, затем решительно ответила:

– Пошлите сказать сыну моему, Вильпрё Чертежнику, иначе Пьеру Гюгенену, что приехала Савиньена.

Изольда вздрогнула; она взглянула на эту женщину, еще совсем молодую, прекрасную, словно ангел, которая приехала к Пьеру и собиралась жить подле него. И тотчас же решила, что заблуждалась и то, что казалось ей любовью, было лишь дружбой, а вот эта женщина и есть та, которую он, и давно уже, избрал себе в подруги. Она почувствовала, что еще немного, и лишится чувств. Но, усилием воли овладев собой, она сказала:

– Вы скоро увидите Пьера. Скажите ему, что я встретила вас радушно. Он будет благодарен мне за это.

И она быстро вышла из комнаты, распорядившись уведомить Пьера о приезде гостьи. Придя к себе, она упала на стул и просидела так часа два, закрыв лицо руками. Наступило время чая, дед прислал за ней. В гостиную она вернулась на вид совсем спокойная, будто ничего не произошло.

ГЛАВА XXXI

Услышав о том, что Савиньена в замке, Пьер тотчас же поспешил к ней. Он льстил себя надеждой, что уже найдет там Амори, к – как-то незаметно скрывшегося во время ужина, однако он еще не приходил, и Пьер напрасно ждал его и напрасно повсюду искал – Коринфца не было нигде.

Время шло к полуночи, а Коринфец не показывался. Пьер еще прежде, раздумывая о предстоящем приезде Савиньены, понимал, что первая же встреча ее с Амори решит судьбу обоих и что в зависимости от того, какие чувства проявит в эту первую минуту Коринфец – будет ли он с ней холоден или выкажет бурную радость, – Савиньена либо догадается обо всем, либо даст себя обмануть. Вот почему он был теперь в большом затруднении, – ведь Коринфца могло не быть здесь по каким-нибудь не зависящим от него причинам, и он чувствовал себя не вправе обвинять друга, не дав ему возможности оправдаться. А с другой стороны, Савиньена выглядела такой спокойной, казалось, она исполнена такой твердой веры в будущее, что Пьер, вспоминая о разочаровании, которое неизбежно ожидает ее, упрекал себя за то, что так долго оставляет ее в неведении. Она ничего не спрашивала о Коринфце – какое-то внутреннее целомудрие мешало ей произнести имя любимого; она ждала, что Пьер первый заговорит о нем, но Пьер только твердил: «Куда ж это Коринфец запропастился?», «Ну, я думаю, теперь он вот-вот явится!»

Она немного отвлеклась от своего напряженного ожидания, только когда Пьер, сразу же догадавшийся по ее описаниям, кто была та радушная «служанка», о которой она с первой же минуты рассказала ему, объяснил ей, что «служанка» эта не кто иная, как юная владелица замка. Савиньена стала подробно выспрашивать его об этой богатой благородной барышне, которая останавливает прохожих на дороге, чтобы дать им приют и ночлег, заботится об их дальнейшей судьбе и ведет себя при этом так просто, что с первого взгляда и не догадаешься, кто она такая, и не поймешь сразу, до чего она добрая, разве что сам так же добр, как она. Выслушав от Пьера подробнейший рассказ о мадемуазель де Вильпрё, Савиньена прониклась к этой знатной барышне каким-то особым благоговейным чувством, и велика была ее радость, когда она услышала, как высоко ставит мадемуазель де Вильпрё работы Коринфца, и узнала, что дед ее оказывает ему всяческое покровительство. Но когда Пьер стал рассказывать о намерениях Коринфца отправиться в Париж и переменить свое ремесло, она приумолкла и задумалась. Выслушав внимательно также и те доводы, что приводил Пьер в защиту планов своего друга, Савиньена покачала головой и сказала:

– Все это как-то удивительно, мастер Пьер; мне все кажется, будто я слушаю какую-то сказку вроде тех, которыми зачитывались по ночам наши подмастерья и которые они называли романами. Вы вот говорите, что Амори хочет стать художником. Но разве он и так не художник и, чтобы стать им, необходимо бросить столярное дело? А я думаю другое: просто он, как видно, задумал стать буржуа и порвать со своим сословием. Мне все это совсем не нравится. Когда человек стремится стать выше своих товарищей, ничего хорошего не получается. Ни разу еще я не видела, чтобы кому-нибудь это удалось; а кому и удается, того перестают уважать товарищи, и все равно нет ему счастья, потому что нет у него друзей. Что же Коринфец собирается делать в этом Париже? Откуда возьмет там средства на обзаведение? Вы вот говорите, пройдет несколько лет, прежде чем он достигнет чего-то на этот новом поприще, да еще несколько лет, прежде чем сможет прокормиться новым своим ремеслом. А до тех пор? Выходит, он собирается жить щедротами вашего помещика? Я верю, что человек он хороший, а только горек хлеб, который ешь из рук богача. И я никак не возьму в толк, как это человек, уже добившийся независимого положения, живущий собственным трудом, может согласиться пойти в подобную кабалу и жить милостями благодетеля.

Пьер попытался было защитить право таланта совершенствоваться любыми средствами, однако убедить в этом Савиньену так и не мог. Ей никогда не изменяли здравый смысл и врожденное чувство справедливости, пока дело касалось вещей, ей доступных. Но круг понятий ее был ограничен, и при всех своих высоких добродетелях она отличалась предубеждениями и предрассудками, которыми была связана с народом. Так неотделимо дерево от своего корневища.

Тайная досада и тревожное недоумение Савиньены с каждой минутой усиливались, и когда на замковых башенных часах пробило одиннадцать, она решила отложить свидание с Коринфцем на завтра. Дети уже давно спали, и сама она слишком была измучена, чтобы ждать его дольше. Она легла, но сон не шел к ней; недобрые предчувствия томили ее, и большую часть ночи она провела в молитве и слезах.

Когда маркизу позвали обедать, Коринфец с таким трудом выпустил ее из своих объятий, что она пообещала при первой же возможности вернуться в свою комнату. И вечером, едва проглотив последний кусок, Коринфец по тайному ходу вновь поспешил к заветной двери. Маркиза между тем, сославшись на жестокую мигрень, рано ушла из гостиной и, поднявшись к себе, заперлась в своей спальне. И здесь ей пришла в голову мысль надеть для возлюбленного самый лучший свой наряд, чтобы показаться ему еще желаннее и вознаградить его за пережитые муки ревности. У нее в картонке еще с прошлых времен хранился восхитительный маскарадный костюм, который чудо как к ней шел – бальный наряд дамы прошлого века. Завив и напудрив свои волосы и украсив их нитками жемчуга, цветами и перьями, Жозефина надела роскошное платье, все в лентах и кружевах, с длинным корсажем и фижмами. Не были забыты и туфельки на высоких каблучках, и большой веер, разрисованный Буше [132]132
  БушеФрансуа (1703–1770) – французский художник.(Примеч. коммент.).


[Закрыть], и крупные перстни, и даже две мушки – одна над правой бровью, другая – в уголке рта. Что до румян, то в них нужды не было – цвет лица Жозефины затмил бы их, а ямочки на ее щеках были так прелестны, что какой-нибудь аббат тех времен не преминул бы сказать, что в них притаился сам Амур. Этот наряд, придававший ей вид одновременно и величественный и легкомысленный, был ей удивительно к лицу. В таком обольстительном облике маркизы эпохи Регентства она и предстала перед Коринфцем, и тот был совершенно ослеплен и чуть с ума не сошел от восторга. Эта женщина была настоящая маркиза, и мысль, что она, прекрасная, нарядная, величественная, принадлежит ему, человеку низкого происхождения, бедному, безвестному, плохо одетому, наполнила его чувством гордости, в котором была, пожалуй, и какая-то доля тщеславия. Всю ночь забавлялись они этой захватившей обоих детской игрой. Ведь вдвоем им не было и сорока лет; никакая глубокая мысль не рождалась в прелестной головке Жозефины, а что до Коринфца, то его так переполняли жизненные соки, он так обуреваем был желанием все испытать, всем насладиться, всем овладеть, что строгие правила, внушенные ему Савиньеной и Пьером Гюгененом, тотчас же исчезли из его сердца, подобно тому как исчезает на глади вод отражение только что промелькнувшей над ними птицы. Маркиза нарочно ничего не ела за обедом, чтобы иметь возможность попросить ужин к себе в комнату и разделить его с Коринфцем. Теперь она с удовольствием расставила все эти изысканные кушанья в позолоченных блюдах на небольшом столике, который украсила цветами, а в середине поставила большое зеркало, чтобы Коринфец мог любоваться не только ею, но и ее отражением. Затем она плотно закрыла ставни, задернула занавеси, зажгла свечи в канделябрах над камином, накурила в комнате ароматическим курением и стала в меру своих сил играть роль маркизы, пародируя манеры прелестниц былых времен. Но Коринфец эту насмешливую игру воспринял всерьез. Ничто не действует так на артистическую натуру, как ухищрения роскоши и сладострастия, и в эти минуты он уже неспособен был подвергать осмеянию те нравы старых добрых времен, которые воскрешала перед ним Жозефина, – не чувство осуждения вызывала в нем та полная неги жизнь, а элегическую грусть. Да и Жозефина отнюдь не выглядела смешной – она была слишком для этого красива. Этот изысканный ужин при свечах, это ночное свидание, эта комната, превращенная в будуар, эта мещаночка, преобразившаяся в великосветскую обольстительницу, – все это поразило его воображение и сыграло самую пагубную роль. Ибо до сих пор он любил Жозефину просто ради нее самой, искренне сетуя, что она не обыкновенная деревенская девушка, проклиная ее богатство и титул, воздвигавшие между ними преграды. Теперь его влекло к ней именно то, что было в ней суетного, все те пустяки, которые составляли сущность ее интересов. Сама тайна их встреч и сопряженная с ними опасность сразу же приобрели в его глазах какую-то особую, острую прелесть. Всем своим существом потянулся он к тому миру избранных, где жила она и где, позабыв и о былом своем отвращении и о своей гордости, жаждал он теперь завоевать себе место. Охваченный восторженными надеждами, он стал клясться маркизе, что недолго ей еще осталось стыдиться своего избранника, что недалек тот день, когда перед ним, Коринфцем, широко распахнутся двери гостиных и с высоко поднятой головой, с горделивым взглядом он взойдет туда, куда нынче его зовут лишь затем, чтобы починить какую-нибудь панель. Он будет еще ходить по этим роскошным коврам, вдыхать эти сладкие благовония! Суетные желания, тщеславные мечты все более овладевали им. Любовь к Жозефине сливалась в его сознании с тем блестящим будущим, для которого он твердо считал себя предназначенным. И мысль о Савиньене была теперь невыносима ему, как напоминание о некоем кабальном договоре, обрекающем его на вечное рабство, на нищету и безвестность.

Поэтому, когда, проснувшись, он услышал от Пьера, что Савиньена здесь, в замке, он воспринял это как смертельный удар. Ему хотелось провалиться сквозь землю, однако выхода не было – встреча была неизбежна. Взяв себя в руки, стараясь держаться как можно развязнее, он поздоровался, приласкал детей, пошутил с ними, затем завел с Савиньеной разговор об ее устройстве. Но эта кажущаяся заботливость, эти усердные расспросы о ее делах не могли скрыть от Савиньены его равнодушных глаз и всю отчужденность его поведения. А Коринфец, играя свою лицемерную роль, в это время невольно сравнивал себя с теми светскими повесами времен Регентства, чьи похождения всю ночь пересказывала ему Жозефина. Еще немного, и он почувствовал бы себя маркизом! В глубоком изумлении, молча слушала Савиньена его пространные рассуждения по поводу жилища, которое он собрался ей подыскать, и заказчиков, которых обещал ей найти. Не отвечая ни слова, она предоставляла ему болтать все, что ему вздумается, и ее сдержанное молчание постепенно начало пугать Амори. Вся решимость его куда-то улетучилась, и сквозь самоуверенный его тон начали пробиваться нотки робкой почтительности.

Но тут Савиньена встала и, протягивая ему руку, сказала:

– Спасибо, дорогой мой сын, за ваше усердие и желание помочь мне, но, право, ни к чему вам так беспокоить себя. Сейчас я уже не нуждаюсь в помощи. Нашлись добрые люди, они приняли во мне участие, жилище тоже у меня скоро будет. Идите, работайте, час уже поздний, а ведь вы знаете: хороший подмастерье на работу приходит минута в минуту.

После ухода Коринфца Пьер еще немного посидел у Савиньены, опасаясь с ее стороны бурного отчаяния. Однако и с ним она держалась все так же спокойно и молчаливо; ни слова сожаления, ни слова упрека не вырвалось из ее уст. Ничто в ее поведении не говорило о том, что она собирается отказаться от своих намерений и уехать отсюда.

Едва только Пьер ушел в мастерскую, как Савиньена поспешно обрядилась в свои траурные одежды, снятые ею на время пути, заботливо оправила на себе вдовий чепчик, прибрала в комнате и, отведя детей к служанке, которой поручено было накормить их, спросила, нельзя ли ей переговорить с мадемуазель де Вильпрё. Через несколько минут ее ввели в покои молодой владелицы замка.

Изольда в эту ночь спала плохо; она только что проснулась и, едва открыв глаза, сразу вспомнила свое вчерашнее жестокое разочарование, и тайное смятение вновь овладело ее сердцем. Но когда ей доложили, что женщина, которую она вчера поселила в Квадратной башне, просится поговорить с ней, она сказала себе, что должна быть тверда в своем решении, должна быть великодушной и сделает для подруги Пьера все, что обещала.

– Садитесь, – сказала она Савиньене, указывая ей место у своей постели. – Хорошо ли вы отдохнули после путешествия? Как спали ваши дети?

– Дети мои спали хорошо, за что я благодарю бога и ваше доброе сердце, дорогая моя барышня, – ответила Савиньена и, нагнувшись, поцеловала руку Изольде. Она сделала это с таким достоинством и тактом, что девушка не решилась воспротивиться этому проявлению почтительной благодарности.

– Пришла я к вам не затем, чтобы просить прощения за то, что я не догадалась вчера, кто вы такая, – продолжала Савиньена, – я знаю, вы на это не обиделись. И не затем, чтобы поблагодарить вас за всю вашу доброту, – меня предупредили, что вы этого не любите. Я пришла потому, что знаю теперь, что у вас великодушное сердце и вам можно доверить любое горе. Я пришла просить у вас совета.

– Кто же внушил вам такое доверие ко мне, моя милая? – спросила Изольда, делая над собой огромное усилие, чтобы держаться с этой женщиной спокойно.

– Мастер Пьер Гюгенен, – не раздумывая, ответила Мать подмастерьев.

– Так, значит, вы говорили с ним обо мне? – вся зардевшись, спросила Изольда.

– Мы больше часа про вас говорили, – сказала Савиньена, – и теперь я так вас люблю, будто с самого детства знаю.

– Я очень рада этому, Савиньена, – проговорила Изольда, и как она ни крепилась, горячая слеза скатилась по ее щеке. – Скажите мастеру Пьеру, когда увидите его, что я буду вам таким же другом, как и ему.

– Я заранее была уверена в этом, – ответила Савиньена, – потому-то и пришла к вам как к другу.

И Савиньена рассказала Изольде всю свою историю: о своей жизни с Савиньеном и обо всем, что случилось с ней до той минуты, когда она, вняв зову Коринфца, решилась из Блуа приехать сюда.

– Наверно, я утомила вас своим рассказом, добрая моя барышня, – сказала она в заключение. – Но вы поймете сейчас, что дело это очень непростое, и я только с вами могу поговорить. Как ни уважаю я мастера Пьера, но с ним вчера вечером мы так и не смогли договориться, да и сегодня тоже; не пойму я никак, что он мне такое толкует. Он говорит, будто Коринфец должен стать скульптором, а для этого ему будто нужно снова учиться, и что вы, барышня, и ваш уважаемый дедушка хотите послать его в Париж, и он там несколько лет ничего не сможет зарабатывать, а жить будет вашими благодеяниями. Коли все это так, ничего, значит, у нас с ним не получится. Ну, поженимся мы в будущем году, как было задумано… Так ведь тогда я с детьми окажусь на вашем содержании, и притом не год и не два. Пусть даже вы согласны были бы на это, я-то никогда на такое не пойду – дети мои рождены свободными людьми и не должны жить в прислугах. Так всегда считал мой муж, а я от его воли не отступлюсь. Я не стала скрывать от Пьера, что мне не по душе все то, что задумал его друг. Но Коринфцу, как видно, его планы дороже, чем я, потому что нынче утром, когда мы свиделись, он был словно в воду опущенный и так чудно держался со мной, что его просто не узнать было. Не иначе как сердится на меня за то, что я не сочувствую его планам. Вот в каком я оказалась положении, милая барышня. Очень мне грустно все это, и я теперь, само собой, раскаиваюсь, что приехала сюда, доверившись причудам молодого человека, вместо того чтобы оставаться под защитой мудрого и преданного друга, – уж тот никогда бы не оставил меня. Вдове, да еще с детьми, видно, грех слушаться своего сердца. Выбирая человека, способного служить им опорой, ей следует внимать лишь голосу своего разума и долга. Да, все это моя вина, это я теперь хорошо понимаю. Но что сделано, то сделано. Отступиться от слов, которые были сказаны мною Надежному Другу, я уже не могу – мне это не пристало. Негоже, чтобы о матери детей такого человека, как Савиньен, говорили как о женщине безрассудной и легкомысленной. Когда-нибудь это может повредить чести моей дочери. Так что приходится мне теперь искать выход из трудного положения, в котором я оказалась по собственной своей вине. Вот и пришла я посоветоваться с вами, как мне теперь быть. Никому другому не решилась бы я докучать своей бедой. Но вы… Ведь недаром же называет вас Пьер добрым ангелом, врачующим душевные раны.

Словно тяжелый камень свалился с души Изольды. Савиньена своим рассказом развеяла все ее сомнения. Она была признательна ей за это и вместе с тем поражена и глубоко тронута благоразумием и душевной честностью этой женщины, чьей единственной путеводной звездой в жизни было чувство долга.

– Дорогая моя Савиньена, – сказала Изольда, одной рукой обнимая красивые крепкие плечи простолюдинки, – вот вы просите у меня совета, а между тем сами вы, мне кажется, так мудры, что это скорее мне следовало бы иной раз обращаться за советом к вам. Я не знаю, что происходит в сердце вашего Коринфца. Я не сомневаюсь, что он обожает вас. Можно ли не любить такую, как вы? Но вместе с тем не стану вводить вас в заблуждение; я не поручусь, что юноша этот способен довольствоваться тихим семейным счастьем и размеренным существованием ремесленника, что он не предпочтет им неспокойную жизнь художника с ее борьбой, страданиями и победами. Мы, я думаю, поговорим еще с вами об этом; со временем, быть может, вам станет яснее, куда влекут вашего Коринфца его талант и честолюбие. Я не раз беседовала об этом с Пьером. Должно быть, он приведет и вам все те доводы, которыми в конце концов убедил меня, что нельзя мешать Коринфцу следовать его призванию, а нужно, напротив, помочь ему в этом.

Широко раскрыв глаза, слушала Савиньена слова Изольды, силясь понять их.

– Так, значит, и вам тоже приходила мысль, что путь этот может быть гибелен для него? – прошептала она, тяжело вздохнув.

– Да, приходила. Потому-то и пугало меня сначала, что дедушка так сразу хочет вырвать этого юношу из его сословия и отправить одного в Париж, предоставив всем искушениям и случайностям жизни художника. Мне казалось, что этим он берет на себя слишком большую ответственность, потому что если Коринфец не оправдает возлагаемых на него надежд и из него ничего не получится, мы окажем ему плохую услугу.

– И тем не менее продолжали внушать ему надежды?

– Пьер сказал, что мы не имеем права лишать его их. У каждого из нас свои склонности, каждый от рождения несет в себе как бы зародыш будущей своей судьбы, добрая моя Савиньена. Бог ничего не делает зря. Наделяя нас тем или иным талантом, добродетелью или даже недостатком, он осуществляет свой неведомый нам великий замысел. Никто не вправе гасить в юном существе священный огонь. Напротив, наш долг – поддерживать его, помочь ему развить свой талант, даже если это принесет ему не радость, а страдания…

– Трудно мне в это поверить, – ответила Савиньена, – я, милая барышня, как в темном лесу, не знаю, что теперь и делать. Я ведь хотела сказать вам, что если в самом деле это новое его ремесло должно принести ему богатство, счастье, известность, что ж, ради него я готова смириться – молчать или же уехать отсюда. Но вот вы только что сказали, что на этом пути его ждут страдания – может быть, это будет даже гибельно для него – и что все-таки это нужно, потому что так хочет бог. Вы ученее меня и так хорошо говорите, что я не умею вам ответить, а могу только плакать. Очень мне тяжело…

И Савиньена разразилась слезами, что случалось с ней не часто, во всяком случае на людях.

Изольда стала успокаивать ее, она убеждала ее не торопиться с решением, а устроиться здесь в деревне хотя бы на ближайшие месяцы, предоставив Коринфцу полную свободу выбора – быть может, чувство к Савиньене возобладает в его душе и его еще потянет вновь к тихому семейному счастью. При этом ей, так же как и Савиньене, в голову не приходило, что Коринфец может любить другую женщину. Благодаря лабиринту его свидания с маркизой оставались тайной для всех, а встречаясь с ней на людях, он держался всегда так скромно и вел себя так осторожно, что ни у кого не могло возникнуть ни малейшего подозрения. Под влиянием слов Изольды Савиньена приободрилась и решила остаться в Вильпрё. Изольда стала горячо убеждать ее отбросить хотя бы ради детей ложную гордость и поселиться в той самой комнатке, в которой она провела первую ночь. Поскольку, работая в замке, она сможет одновременно брать заказы и в деревне, доказывала ей Изольда, у нее не будет никаких оснований чувствовать себя на положении прислуги. И Савиньена сдалась на ее уговоры. Так осталась она жить в Квадратной башне, и с этого дня между ней и мадемуазель де Вильпрё завязались дружеские отношения. Не проходило дня, чтобы Изольда не проводила у нее часок-другой, болтая или занимаясь с маленькой Манеттой, которую взялась учить грамоте и счету. Благодаря этому Пьер имел теперь возможность видеть Изольду еще чаще, чем раньше. Эта благородная девушка вызывала у него все большее чувство благоговения. Когда он видел, как она, сидя рядом с рабочим столиком Савиньены, держит на коленях ее сынишку и терпеливо показывает ему буквы – она, тайком читающая Монтескье, Паскаля [133]133
  ПаскальБлез (1623–1662) – французский философ, математик и физик.(Примеч. коммент.).


[Закрыть], Лейбница [134]134
  ЛейбницГотфрид Вильгельм (1646–1716) – немецкий ученый и философ.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]! – он с трудом сдерживал желание броситься перед ней на колени. Нужно сознаться, что Изольда чуточку рисовалась перед ним, разыгрывая простолюдинку, когда помогала Савиньене накалять утюги, или, если та была занята детьми, сама брала ее утюг и начинала гладить брыжи кюре или шейные платки папаши Гюгенена. Все эти мелочи житейской прозы, преображенные любовью и пылкой республиканской мечтой, исполнены были для Пьера такой высокой поэзии, что он чувствовал себя парящим где-то под самыми небесами; он жил теперь в каком-то восторженном состоянии, в какой-то лихорадочной экзальтации, от которой ум его с каждым днем все больше развивался, а сердце, доверчиво отдаваясь природной своей наклонности, наполнялось новой силой, жадно устремляясь навстречу Добру и Красоте. Поверьте, любезный читатель, в том, что говорили друг другу наши платонические любовники в Квадратной башне, было немало значительного, хотя им казалось, будто они говорят о вещах, само собой разумеющихся. Поверьте, что в тот день, когда светлые умы, ведомые великодушными сердцами, дойдут до тех вечных истин, которые вы зовете банальными (и которые ежедневно обсуждаются в некоторых скромных жилищах, где вы в своем нарядном платье не решились бы даже присесть), и обрушат их на наше прекрасное общество, общество это, каким бы ни казалось оно вам надежно сколоченным, даст изрядную трещину. Перед оконцем Савиньены рос дикий виноград, образуя нечто вроде зеленого карниза, куда постоянно прилетали голуби – Изольда так часто стояла здесь, облокотившись на подоконник, что они стали совсем ручными. И меж тем как горлица или турман доверчиво склевывали с ее ладони зерна, она беседовала с Пьером, вырезавшим в это время какой-нибудь орнамент для часовни, вместе с ним возносясь в сферы идеального.

В то время как покорная судьбе кроткая Савиньена добывала пропитание своим детям, черпая утешение лишь в поддержке друзей и любви к богу, Коринфец переживал мучительные дни. Его терзали угрызения совести; он чувствовал себя мучительно униженным в присутствии этой благородной женщины. Он искал забвения в объятиях маркизы, но не находил в них прежних радостей. Какая-то нестихающая тревога владела теперь Жозефиной. Коринфец чувствовал, что она что-то скрывает от него. А Жозефину между тем мучил тайный страх огласки. Хоть она и воображала, будто ненавидит свет и даже мстит ему, предаваясь любовным утехам с простым подмастерьем, она более всего боялась мнения света. Лежа в объятиях Амори, она вздрагивала теперь при малейшем шуме, будучи не в силах иной раз скрыть свой стыд и страх. Коринфец то бурно негодовал, то старался не замечать ее поведения, но в глубине души предпочел бы, чтобы его возлюбленная, столь пылкая в минуты страсти и столь малодушная в своих рассуждениях, проявляла большую смелость и была бы с ним искреннее. Собственная его гордость вынуждена была отступить перед ее страхами. Волей-неволей ему пришлось согласиться и на жертвы: маркиза вновь стала бывать в свете. Сначала она объясняла это желанием избежать подозрений, могущих возникнуть в связи с переменой ее привычек. Но, несмотря на все пережитые унижения, она не пропускала ни одного случая вновь вернуться туда. Ее кокетство и легкомыслие всякий раз возрождались, словно феникс из пепла. У Коринфца это вызывало приступы ярости, но страсть неизменно одерживала верх; эта смена чувств не оживляла, однако, его сердца, а напротив, только опустошала и ожесточала его. Характер его становился все несноснее. Он избегал Пьера, то и дело перечил папаше Гюгенену, к остальным подмастерьям относился чуть ли не с пренебрежением. Скромные обычаи подмастерьев начинали тяготить его; даже резьба по дереву уже не радовала его, он вздыхал о том времени, когда будет иметь дело с мрамором и сможет созерцать прекрасные образцы искусства. Добрая Савиньена с грустью замечала, как изысканно он стал одеваться, как все больше тяготеет к безделью.