Текст книги "Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

– Ну, что я вам говорил? – сказал коммивояжер, обращаясь к друзьям. – Вы сами видите: друг человечества, философ в духе минувшего века…

– Нет, сударь, это не так, – живо отозвался Пьер. – Самым большим приверженцем свободы среди этих философов был, я знаю, Жан-Жак Руссо, а он утверждал, что республика невозможна без рабов [60]60
  Такой фразы в «Общественном договоре» нет. В главе XV третьей книги «Общественного договора» Руссо утверждает, что государство, подобное древней Спарте, возможно только при существовании рабства, дающего гражданам досуг для исполнения общественных обязанностей и защиты свободы.(Примеч. коммент.).


[Закрыть].

– Мог ли Руссо утверждать подобные вещи? – воскликнул адвокат. – Нет, он никогда такого не говорил. Не может этого быть!

– Перечитайте «Общественный договор», – сказал Пьер, – вы убедитесь, что я прав.

– Выходит, вы за республику, но не в духе Жан-Жака?

– Как и вы, сударь, я полагаю?

– Следовательно, и не за республику Робеспьера?

– Нет, сударь.

– Ну что ж, значит, вы за республику в духе Лафайета! Браво!

– А мне неизвестны взгляды Лафайета на республику.

– Это взгляды, которых придерживаются люди здравомыслящие, враги анархии, словом – истинные республиканцы. Это будет революция без смертной казни, без репрессий, без эшафотов…

– Словом, революция, от которой мы далеки! – отозвался Пьер. – Ведь заговорщики-то действуют…

Едва он произнес это слово, как все замолчали.

– Какие заговорщики? – спросил коммивояжер с деланным спокойствием. – Здесь, во всяком случае, насколько мне известно, их нет.

– Прошу прощения, сударь, – отвечал Пьер, – один есть. Это я.

– Вы? Может ли это быть? Как? Заговор? Против кого же? Какова его цель? Кто его участники?

– Заговор этот вырос в мечтах моих, я замыслил его, обливаясь слезами. Его цель, неосуществимая, быть может, – переделать все. Хотите вы стать участником моего заговора?

– Можете считать меня своим! – вскричал коммивояжер с напускным воодушевлением. – Да вы, я вижу, за пояс заткнете любого из нас. А мне, ей-богу, нравится в вас этот пафос трибуна и преобразователя, этакое мужество Брута [61]61
  БрутМарк Юний (85–42 гг. до н. э.) – римский республиканец, один из участников заговора против Цезаря.(Примеч. коммент.).


[Закрыть], мрачный фанатизм, непоколебимость, достойные Сен-Жюста [62]62
  Сен-ЖюстЛуи (1765–1794) – член Комитета общественного спасения, один из ближайших сподвижников Робеспьера, казненный вместе с ним.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]и Дантона [63]63
  ДантонЖорж-Жак (1759–1794) – выдающийся деятель Французской революции, член Комитета общественного спасения. Казнен в период якобинской диктатуры.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]! Пью за непризнанных этих героев, славных мучеников свободы!

Никто не присоединился к этому тосту, кроме старого слесаря, который поднял было свой стакан, чтобы чокнуться с коммивояжером, но вдруг поставил его обратно.

– Э, нет, – сказал он, – так дело не пойдет. Ваш-то стакан пуст! А я не любитель чокаться полным против порожнего! Мне это что-то не нравится!

– А ты что ж, разве не станешь пить в их честь? – нерешительно спросил Пьера Швейцарец.

– Нет, не стану, – отвечал тот. – В этих людях и событиях я еще не разобрался как следует, и слишком я маленький человек, чтобы судить о них.

Сидевшие за столом взглянули на Пьера Гюгенена с некоторым удивлением. Врач решил вызвать его на более откровенный разговор.

– Ваша скромность делает вам честь, – сказал он, – но зачем вы так умаляете себя? И у вас, сдается мне, есть свои вполне сложившиеся убеждения. Зачем же вы скрываете их от нас? Разве мы не доверяем друг другу? К тому же ведь мы разговариваем, только и всего. Во Франции сейчас спорят о двух принципах правления – власти абсолютной и конституционной. Вот что занимает и волнует сегодня всех истинных французов. И нет никакой надобности воскрешать в памяти прошлое. Для одних это тягостно, для других небезопасно… Понятия меняют свои наименования. То, что отцы наши называли единой и нераздельной республикой, мы ныне называем конституционной монархией. Примем же это название и станем в ряды защитников Хартии [64]64
  Конституционной хартией называлась умеренно либеральная конституция, дарованная Франции Людовиком XVIII 14 июня 1814 г.(Примеч. коммент.).


[Закрыть], ибо все равно никакого другого знамени нет.

– Этим вы весьма упрощаете вопрос, – улыбнувшись, сказал Пьер.

– Ну а теперь, когда я поставил его именно таким образом, – продолжал врач, – скажите же нам, за Хартию вы или против нее?

– Я, – сказал Пьер, – за тот принцип, который сформулирован в первых строках конституционной Хартии: все французы равны перед законом. Однако я что-то не вижу, чтобы принцип этот применялся на практике в установлениях, освященных именем Хартии, а потому, пока великие эти слова остаются высеченными на мраморе ваших памятников, но вычеркнутыми из вашей совести, не могу восторгаться конституционным правительством, из кого бы оно там ни состояло. Республика, о которой вы давеча вспомнили, поступала иначе: она стремилась к справедливости и ради осуществления своей цели все средства казались ей дозволенными. Бог свидетель, крови я не жажду, но, по чести говоря, тогдашнее суровое соблюдение буквы закона, когда низвергнутому монарху прямо говорилось: «Примирись с нами либо умри», предпочитаю тому неопределенному порядку, при котором нам только сулят равенство, но не дают его.

– Ну, что я вам говорил! – воскликнул коммивояжер своим всегдашним тоном лицемерно-снисходительного доброжелательства. – Это же монтаньяр [65]65
  Монтаньяр– представитель революционно-демократической группировки в Конвенте во время французской революции (1793).(Примеч. коммент.).


[Закрыть]чистой воды, якобинец старого закала. Ну что ж! Все это прекрасно – так смело, так благородно! Чего вам еще? Приходится принимать его таким, каков он есть.

– Разумеется, – отозвался на это врач. – Но нельзя ли все же внести в наш разговор большую ясность и объясниться с мастером Пьером начистоту? Он достоин того, чтобы разговаривать с ним без обиняков.

– А я только этого и хочу, – сказал Пьер. – Двери ведь заперты? И среди вас нет никого, кого мне следовало бы остерегаться? Что ж, тогда я прямо и откровенно выскажу вам все то, что думаю. Заговорщики вы, господа, или не заговорщики – это мне безразлично. Но вы высказывали здесь свои убеждения и свои чаяния – почему бы и мне не доставить себе такого удовольствия? Я пришел сюда не для того, чтобы вы задавали мне вопросы, ибо от меня вы ничего нового для себя не узнаете, напротив, вам известно много такого, чего не знаю я. Так вот, позвольте же поговорить и мне. Никто здесь, очевидно, не верит в приверженность Бурбонов к либеральным законам. Совершенно ясно также, что нынешнее правительство ни у кого из присутствующих не вызывает ни доверия, ни симпатии, и если бы это зависело от нас, мы завтра же избрали бы другое. Какое? Вот тут-то мы, простые люди, и становимся в тупик и ждем, что скажете вы. Но в ваших политических программах называются разные имена. Мы ведь читаем иногда газеты и прекрасно видим, что полного согласия между либералами в этом вопросе нет. Я думаю, например, что даже здесь, среди вас, я не найду единомыслия. Если бы спросили господина адвоката, он – я ведь не ошибаюсь? – назвал бы Лафайета. Господин доктор – еще кого-то, чье имя он пока не произносит. Господин капитан высказался бы за короля Римского, о котором дядюшка Швейцарец и слышать не хочет, да и я тоже, пожалуй. Словом, у каждого из вас есть кто-нибудь на примете, и мне, собственно, не важно, кто именно. Не это вовсе хочу я знать…

– А что же вы хотите знать? – спросил доктор немного сухо.

– Мне не важно, кем заменят короля. Я хочу знать, чем заменят Хартию.

– Ах, вот оно что? Он Хартией недоволен! – со смехом воскликнул адвокат.

– Может быть, и так, – несколько лукаво ответил Пьер. – Ну, а если бы это же заявила вам большая часть нации, что бы вы ей ответили?

– Черт возьми, что может быть проще! – бодрым тоном сказал коммивояжер. – Тем, кто недоволен Хартией, мы сказали бы: вносите в нее поправки!

– А если бы мы заявили вам, что считаем ее вообще никуда не годной и хотим другую, новую, что тогда? – вмешался старый слесарь, до сих пор молча слушавший эту перепалку с враждебной настороженностью старого якобинца.

– На это мы ответили бы вам: сочиняйте-ка себе новую, и да здравствует «Марсельеза»! – воскликнул Ашиль Лефор.

– И что же, все вы тут такого мнения? – вскричал старик громовым голосом и, поднявшись во весь рост, мрачным взглядом обвел притихших от изумления гостей. – Если это так, я готов вскрыть себе жилу, дабы кровью своей скрепить наш договор. Если ж нет, – я разобью стакан, из которого пил за вас.

И, засучив рукава, он вытянул вперед свою обнаженную по локоть, испещренную татуировкой правую руку, а левой так стукнул по столу стаканом, что стол пошатнулся. Скорбное, суровое его лицо, глаза, горящие под нависшими седыми бровями, весь его облик, грубоватый и вместе с тем величественный, произвели на адвоката и врача тягостное впечатление. В первую минуту выходка этого престарелого санкюлота вызвала у них презрительную усмешку, которая, однако, застыла на их губах, когда они почувствовали, насколько все это всерьез и как много страстной убежденности в том, что он говорит. Между тем, воодушевленный его примером, встал со своего места и Швейцарец, а за ним Коринфец. За все это время юноша не проронил ни слова, с грустным и сосредоточенным видом вслушиваясь в то, что говорилось вокруг. Теперь он решительно стал рядом со старым якобинцем и, тоже вытянув правую руку, положил ее ладонью на руку слесаря. Губы его побледнели, сердце сжималось от презрения. Он был слишком скромен или слишком самолюбив, чтобы выказывать свои чувства, но смертельное отвращение к этим заговорщикам-белоручкам все больше овладевало им, и каждое их льстивое слово, каждая насмешливая улыбка жгучей болью отзывались в его гордой душе.

Пьер посмотрел на трех пролетариев, стоящих во весь рост против этих тщедушных делателей революции, словно три швейцарца [66]66
  Имеется в виду 2-я сцена второго действия драмы Шиллера «Вильгельм Телль».(Примеч. коммент.).


[Закрыть]в сцене присяги на Рютли, и улыбнулся, заметив, как растерялись вдруг эти столь снисходительные, столь учтивые господа перед могучей их группой, перед их серьезными лицами. И он почувствовал вдруг, как он их любит – этих братьев своих. И хотя ему одинаково чужды были и политическая одержимость обоих стариков и тайное честолюбие юноши, он мысленно поклялся им в верности, почувствовав всю нерасторжимость уз, связывающих его с ними, со всем этим классом, ибо он знал теперь: высшая справедливость – здесь, на их стороне.

Между тем коммивояжер уже успел опомниться от неожиданности и, как человек, привыкший иметь дело с разными противниками и выслушивать всякого рода возражения, принялся осторожно подтрунивать над старым патриотом.

– Позвольте, позвольте, против кого, собственно, так ополчился этот старый вояка? – весело воскликнул он. – Уж не вообразил ли он, что мы какие-нибудь политические вербовщики? Может быть, он принимает наш ужин за собрание заговорщиков! Если бы кто-нибудь оказался в это время за дверью и подслушивал бы, не миновать всем нам виселицы! Куда это годится? О государственных делах надо говорить спокойно, почтенный мастер. Всяк за стаканом вина поет ту песню, которая более всего ему по душе. Каждый волен служить обедню тому святому, которого считает лучше других. Вы, например, предпочитаете святого Кутона [67]67
  КутонЖорж-Огюст (1755–1794) – деятель французской революции, якобинец, один из соратников Робеспьера.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]или, скажем, святого Робеспьера? Да на здоровье! Кто может помешать вам превозносить их? За что тут, спрашивается, сердиться? Если только, конечно, он не принимает нас за жандармов. Хорошо еще, что мы здесь не в чужом месте и все друг друга прекрасно знаем, а то нагнали бы вы тут на нас страху – и тряслись бы мы, как малые дети, которых букой припугнули. Ну ладно, мастер, полно вам стучать по столу, давайте лучше ваш стакан. А вот я готов пить с вами за кого угодно, потому что уважаю чужое мнение и отдаю должное всякому, кто так или иначе прославил Францию. Да! Францию, друзья мои. Когда любишь ее, кажется непостижимым, как могут верные ее сыны из-за каких-то там имен ссориться между собой. Однако хватит на сегодня политики, бог с ней, раз это нарушает доброе согласие между нами. Папаша Швейцарец, поговорим-ка о наших делах. Итак, я должен прислать вам два бочонка этого белого винца? Минутку терпения, капитан, сейчас мы потолкуем и с вами насчет бургундского, о котором вы давеча меня просили. А вы, господа, соблаговолите пока обдумать свои заказы, я тотчас же занесу их в свою книгу.

Врач и адвокат всерьез принялись беседовать о винах, и всякие иные темы немедленно были забыты. Казалось, все они на самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отведать новых сортов вин. Затем разговор зашел об охоте, ружьях, собаках, куропатках, и вскоре трудно было даже представить себе, что эти собравшиеся здесь люди способны говорить о каких-либо серьезных политических делах и планах.

Встав из-за стола, старейшина отвел Пьера в сторону.

– Судя по компании, в которой вы явились сюда, – сказал он, намекая на беррийца, – встреча с некоторыми особами явилась для вас неожиданностью. А между тем они-то, по-видимому, вас здесь ждали. Как объяснить это странное обстоятельство?

– Сначала я, как и вы, не мог это понять, – ответил ему Пьер, – но потом сообразил: несколько дней назад мне назначили свидание, но я о нем совершенно забыл. А пришел я сюда только для того, чтобы снарядить в путь Коринфца вместе с Сердцеедом, как мы с вами об этом договорились.

– Разве вам при этом не дали никакой записки?

– В самом деле, какая-то записка была, – сказал Пьер, – только я так был занят всякими другими делами, что не удосужился даже развернуть ее. Да она должна быть где-нибудь тут, у меня.

Он стал шарить по карманам и действительно обнаружил в одном из них таинственную записку незнакомца. Развернув, он поднес ее ближе к огню, пылавшему в очаге, и при свете его прочел имена старейшины, адвоката и еще нескольких других уважаемых лиц, с которыми был хорошо знаком.

– Все эти лица, – сказал старейшина, – должны были поручиться вам за честность коммивояжера; но поскольку к ним вы не обратились, а мы уже здесь, поручиться за него, если хотите, можем мы, так же как уже поручились ему за вас. Что же до свидания, прочтите-ка записку еще раз, очевидно, оно было назначено на сегодня и как раз в том месте, где мы с вами находимся.

– Да, в самом деле, – отвечал Пьер, снова пробежав записку, – но здесь почему-то написано: «О качестве вин справиться у господ таких-то… Отведать их можно в харчевне…» К чему эти предосторожности? Впрочем, правда и то, что такую записку легко потерять – ведь вот забыл же я даже прочесть ее…

– А малейшая оплошность такого рода может иметь неприятные последствия, поэтому лучше ее уничтожить, – сказал старейшина.

Пьер отдал ему записку, и тот поспешил бросить ее в огонь.

– Вы, наверно, знакомы с этими особами ближе, чем я? – спросил Пьер вполголоса, указывая глазами на сидевших за столом.

И на это Надежный Друг ответил, что ему приходилось встречаться с коммивояжером только по торговым делам. Однако по его замешательству Пьер догадался, что он связан с ним больше, чем может об этом сказать. Именно этим объяснялось и то молчание, которое старейшина упорно хранил во время спора. Да и сам предлог, которым он попытался объяснить свою связь с этим несомненным агентом тайного общества, до такой степени был шит белыми нитками, что не оставлял уже никаких сомнений. И Пьер понял, что не должен задавать никаких вопросов человеку, который, очевидно, связан присягой. Он сделал вид, что вполне удовлетворен его объяснением, и отправился вместе с Коринфцем на чердак будить беррийца, ибо издали слышен был уже грохот колымаги, которой предстояло доставить их в Вильпрё. С великим трудом удалось им поднять Сердцееда с его ложа. Затем Пьер и Коринфец по-братски распростились; один в сопровождении беррийца покатил по направлению к Вильпрё, другой отправился обратно в Блуа вместе со старейшиной и слесарем.

– Уж не знаю, – сказал слесарь, когда они выходили из харчевни Швейцарца, – либо они испугались, что зашли с нами слишком далеко, либо мы показались им глупее, чем мы есть на самом деле. Как бы там ни было, в этаком деле, если даже только догадываешься о тайне, ее все равно надо хранить так же свято, как если бы тебе ее доверили. А вы как считаете, земляк Вильпрё?

– Я того же мнения. Так велит мне моя совесть, – отвечал ему Пьер Гюгенен.

Старейшина промолчал. Он давно уже свято хранил тайну и, может быть, в эту минуту размышлял о том, что никогда прежде не приходило ему в голову. И оба его спутника деликатно заговорили о другом.

В то время как они шагали по дороге в Блуа, Швейцарец, погруженный в свои мысли, с унылым видом расставлял по местам посуду и бутылки. А его гости – мнимый коммивояжер (на самом же деле член вербовочного комитета общества карбонариев господин Ашиль Лефор), капитан-бонапартист, адвокат-лафайетист и врач-орлеанист [68]68
  Орлеанист– сторонник возведения на французский престол герцога Орлеанского (1773–1850), представителя младшей ветви Бурбонов, в 1830 г. ставшего королем под именем Луи-Филиппа I.(Примеч. коммент.).


[Закрыть], собравшись у очага, вполголоса разговаривали между собой.

Врач. Ну что, бедняга Ашиль, опять попал впросак? Вздумал возиться с санкюлотами! Видишь, что из этого получается?

Ашиль. Да ведь во всем виноват ты! Будь я один я уж сумел бы уговорить этих людей. А я-то понадеялся, что они будут больше доверять мне, если увидят здесь знакомых, к которым привыкли относиться с почтением; я должен был предвидеть, что от вас толку не будет. Разве способны вы найти общий язык с народом?

Адвокат. Да разве эти люди – народ? Как бы не так! Уж мы-то хорошо знаем, что такое народ, мы с ним каждый день дело имеем!

Ашиль. Вы видите его, лишь когда он болен – душой или телом. Адвокат! Врач! Вы имеете дело только с язвами народа – телесными или нравственными. Но вы понятия не имеете, каков он, когда здоров. Что, разве этот столяр, например, не умный, не образованный человек?

Врач. Больно любит спорить да чересчур начитан для рабочего. Когда у человека голова набита беспорядочно проглоченными книгами и непереваренными теориями, из него ничего путного не сделаешь. Если бы весь народ состоял из подобных субъектов, сам Наполеон не сумел бы управлять им.

Капитан. А при Наполеоне таких и не было. Он водил людей в бой, тут было не до болтовни.

Адвокат. Положим, и при нем были такие, ибо болтуны были всегда. Они болтали в любое время – и в военное и в мирное. Только великий этот человек не любил философских дискуссий и весьма вежливо предложил им держать язык за зубами. Он называл таких людей идеологами [69]69
  Идеологами в начале XIX в. называли группу философов-сенсуалистов школы Кондильяка, находившихся в оппозиции к режиму Империи. Наполеон вкладывал в это слово презрительный смысл.(Примеч. коммент.).


[Закрыть].

Капитан. Он и вас назвал бы тем же словом. В самом деле, господа, странные вы какие-то люди с этими вашими теориями, конституциями и разделением власти на абсолютную и конституционную – к чему все это? Нам нужно вытурить из Франции врагов, пойти войной на чужестранцев с их Бурбонами, на роялистов с их попами. А там видно будет. Ну к чему было вступать в спор с этими честными малыми? Надо было просто сказать, чтобы каждый взял бы по солдатскому ружью да по два десятка патронов. Вот единственный язык, понятный французскому народу.

Ашиль. Но теперь вы сами видите, что это уже не так; нынче народ хочет знать, куда его ведут. Мне-то это хорошо известно. Я не одного такого завербовал, хотя все они не больше меня понимают, в чем конечная цель нашей борьбы и к чему она приведет нас через два десятка лет. Да разве дело в цели? Возбуждать, поднимать, объединять, вооружать – таким путем можно добиться всего.

Врач. И даже республики. Это будет великолепнейший конец, вполне достойный начала.

Ашиль. А почему бы и не республики?

Адвокат. Да, конечно, республики! Что может быть лучше республики, во главе которой стоят люди умеренных взглядов, честные, неподкупные?

Врач. Да эти люди наивные дураки, если они воображают, будто народ снова даст надеть на себя намордник после того, как с него снимут узду!

Ашиль. Бросьте! После победы народ бывает послушным, как ребенок. Говорю вам, вы его не знаете. А вот я берусь повести за собой десять тысяч таких, как те, что были здесь.

Врач. Еще бы! Таких, например, как этот старый якобинец. Очаровательный субъект, что и говорить! Признаться, я не большой любитель вот этаких кровопийц. Эта взбунтовавшаяся чернь вышвырнет нас за борт, и мы придем к анархии, варварству, террору, ко всем ужасам девяносто третьего года!

Ашиль. Ну и пусть, если это необходимо. Все же это лучше, чем мракобесие иезуитов, чем мертвое затишье тирании. Идти, действовать – неважно как! Лишь бы чувствовать, что живешь, что перед тобой великая цель. Разве не прекрасна судьба Робеспьера? Короткая слава, драматическая смерть, бессмертное имя… Только подумать – дух захватывает.

Адвокат. И все это он говорит чисто платонически. Уж если так привлекает вас мученичество, почему же в таком случае не дали вы себя расстрелять вместе с Кароном? [70]70
  КаронОгюст-Жозеф (1774–1822) – бывший подполковник наполеоновской армии, расстрелянный за попытку организовать побег участников карбонарского заговора в Бельфоре.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]

Ашиль. Ах, чепуха все это! Карон, Бертон – просто глупцы, сумасшедшие, они были недовольны своим положением, вот и все. Небось сидели бы тихо, если бы двор согласился удовлетворить их тщеславие.

Капитан. Лучше скажите – герои, которых вы оклеветали и трусливо предали! Тысяча чертей! Если бы меня в то время послушались, они не погибли бы на эшафоте. Вот почему меня и тошнит от ваших карбонариев. Мне стыдно, что я теперь связался с вами. (Берет свое ружье и собирается уходить.)

Ашиль. Знакомая картина! Как только нас постигает неудача, все начинают грызться между собой до следующей победы, она-то сразу всех примиряет. Все это уже бывало, и не раз!

Врач (беря ружье и тоже собираясь уходить).По чести говоря, не верю я больше в ваши победы. Если либералы в Испании проиграют, я вам больше не товарищ. Придется искать что-нибудь более надежное, чем ваши карбонарии; здесь никто ни за что не отвечает, никто никого не знает и никто ни с кем не может договориться.

Адвокат. Спокойной ночи, Ашиль! Не горюй, что бы там ни говорили, мы с тобой на верном пути. Ведь все выдающиеся люди с нами: Манюэль, Фуа, Кератри, д’Аржансон, Себастьяни, Бенжамен Констан [71]71
  МанюэльЖак-Антуан (1775–1827); ФуаМаксимилиан-Себастьян (1775–1825); КератриОгюст-Иларион (1769–1859); Вуайе д'АржансонМарк-Рене (1775–1842); СебастьяниОрас (1772–1851); Бенжамен Констан(1767–1830) – французские парламентские и политические деятели, в годы Реставрации являвшиеся сторонниками либеральной оппозиции.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]и патриарх Лафайет на своем белом коне… Какой молодчина, а?

Ашиль. Доброй ночи, господа! Не очень-то тревожит меня ваша воркотня! (Адвокату)Спокойной вам ночи, Мирабо [72]72
  МирабоОноре-Габриэль (1749–1791) – граф, деятель французской революции. Будучи депутатом Генеральных Штатов от третьего сословия и членом Учредительного собрания, в значительной мере способствовал революционному развитию событий, но впоследствии тайно вступил в переговоры с двором.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]в зародыше! Мы еще зададим кое-кому жару, прежде чем умрем, будьте уверены!

Адвокат( Ашилю). Спокойной ночи, эх вы, Барнав! [73]73
  БарнавЖозеф (1761–1793) – политический деятель эпохи революции, член Учредительного собрания. В 1791 г., напуганный углублением революции, стал склоняться к союзу с королевской партией. Был гильотинирован якобинцами.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]

Врач (Ашилю).Доброй ночи, эх вы, отец Дюшен! [74]74
  Название «Отец Дюшен» имела газета, издававшаяся во время революции Эбером и выражавшая экстремистские устремления революционной бедноты.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]

Ашиль. Это уж как придется – смотря по обстоятельствам. Может, Дюшен, а может, и Барнав. Лишь бы быть полезным Франции!

Капитан (сквозь зубы).Хорошей бы картечью по вам, болтуны вы этакие!