Текст книги "Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

Искренний ваш друг и земляк, Романе Надежный Друг, старейшина гаво в городе Блуа».

Это простодушное письмо, заставившее Пьера почувствовать всю меру страданий, испытываемых Надежным Другом, произвело на него такое впечатление, что слезы невольно брызнули из его глаз.

– Ах, Амори, Амори! – воскликнул он. – И как же ничтожны мы со всеми нашими книгами и красивыми фразами рядом с величием этой простой души, с этой скромностью и самоотверженностью!.. «Бог даст, со временем я стану рассудительнее»! Проявляя великую стойкость, он еще корит себя за слабость! А мы, маловеры, разве способны были бы мы с таким мужеством переносить подобные страдания? Мы стали бы изливаться в жалобах, роптать, мы негодовали бы, ненавидели, жаждали мщения…

– Молчи, Пьер! Я понимаю все, что ты хочешь сказать, – воскликнул Амори, поднимая голову, которую во время чтения письма крепко сжимал обеими руками. – Я знаю, все это ты говоришь для меня, потому что сам ты такой же, как Романе, – такой же добродетельный и так же стойко сумел бы перенести горе. Но ты хвалишь его за умение прощать обиду. Если ты делаешь это для того, чтобы примирить меня с маркизой, не трудись напрасно. То, что узнал я из этого письма, меняет все мои намерения и воскрешает во мне все былое. Что произошло с Савиньеной? Что означает ее поведение? Что она собирается делать? На что надеется? Я хочу знать все. Понимаю, ты получил от нее письмо и не показал мне его. Так дай мне его теперь. Я хочу его прочесть.

– Нет, ты не увидишь его. Возлюбленный маркизы Дефрене недостоин читать горькие сетования благородной Савиньены. Достаточно тебе будет узнать, к чему привело наше молчание – твое и мое. Я ведь тоже ничего не писал ей. Я не мог далее обманывать ее и не хотел писать правду. Мне казалось, что не все еще потеряно, и все оттягивал свой ответ со дня на день, надеясь, что ты еще опомнишься и вернешься к ней.

– К чему же привело твое молчание? Да говори же!

– Она угадала правду и, считая, что ты разлюбил ее, а может, никогда и не любил, увидев, что она покинута и обречена на нищету, захотела остаться честной хотя бы перед своей совестью и не принимать более благодеяний от старейшины. Я прочитаю тебе только одно место из ее письма:

«Я достаточно настрадалась, будучи женой Савиньена и тайно любя другого. Я не хочу так же страдать всю жизнь, став женой Романе. Это было бы не менее преступно с моей стороны. У меня есть за что винить себя в прошлом, и я не хочу, чтобы это повторилось в будущем. Пусть лучше любое другое испытание, только не это!»

– Бедняжка! Святая женщина! – скорбно прошептал Коринфец и встал. – Но что же дальше? Скажи мне все! Что она собирается делать теперь, отказавшись от помощи Надежного Друга?

– Вернуться к своему прежнему ремеслу белошвейки и, если тебя здесь больше нет, попытаться устроиться в этих краях. Здесь она надеется найти работу, а в том, что ты уехал, она не сомневается, поскольку я ничего не пишу о причинах твоего молчания.

– Что ж, это превосходная мысль, – задумчиво сказал Коринфец. – Здесь нет белошвейки; ее могут взять кастеляншей в замок. И она будет гладить прозрачные косыночки маркизы, – добавил он с едкой горечью. – Пьер, скорей дай мне перо и бумагу!

– Что ты задумал?

– Ты еще спрашиваешь? Конечно же, написать Савиньене, что мы ждем ее, что один из нас тотчас же отправится ей навстречу, а другой подыщет ей здесь, в деревне, работу и приют. Разве это не мой долг?

– Разумеется, Амори. Только досада – плохая помощница в таких делах. Лучше бы тебе написать это письмо завтра, хорошенько подумав.

– А я хочу написать сейчас же.

– Потому что чувствуешь, что завтра у тебя не хватит сил его написать.

– Хватит. Я напишу ей еще и завтра и послезавтра, если тебе это будет угодно. Я сильнее, нежели ты думаешь.

– Амори, ведь если ты напишешь, Савиньена поверит тебе и приедет. А я… Мне слишком хочется верить тебе, чтобы у меня достало мужества отговаривать ее. А что, если, приехав сюда, она застанет тебя у ног маркизы? Как назвать тебя тогда?

– Бесчестным или безумным.

– Берегись же поступить как безумец. Подожди пока писать!..

И все же Коринфец написал письмо Савиньене. Он написал его глубокой ночью, весь содрогаясь от ненависти и отвращения к маркизе. Едва рассвело, как он уже побежал сдать письмо на почту, и оно ушло прежде, чем проснулся измученный усталостью Пьер.

ГЛАВА XXX

Уже несколько дней маркиза не видела Коринфца, и так как она не считала себя ни в чем виноватой перед ним, ибо кокетство было ее второй натурой, это чрезвычайно ее удивляло. Впрочем, сначала она не слишком страдала от этого. Блаженное состояние, в котором она пребывала после своего триумфа, продолжалось до самого дня ее поездки на охоту, которую друзья Рауля в тот же первый вечер решили устроить в ее честь. Изольда сначала пыталась отговорить кузину – ей не нравилось подобное сближение с людьми, которые, как она полагала, были несимпатичны ее деду и с которыми у нее самой не было ничего общего ни во взглядах, ни в образе жизни. Однако старый граф был теперь вовсе не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы завязать отношения с аристократическими семьями департамента, и когда соседняя помещица, блестящая, гордая графиня, приходившаяся сестрой одному из самых пылких поклонников Жозефины, самолично явилась в Вильпрё просить его дочь и племянницу принять участие в этой увеселительной прогулке, он охотно дал свое согласие. Визит этой знатной дамы носил дипломатический характер и имел целью нащупать возможности брачного союза между ее братом, уже упоминавшимся виконтом Амедеем, и богатой Изольдой де Вильпрё. Изольда была несколько удивлена любезностью, которую вдруг стала выказывать ей эта дама, еще недавно негодовавшая на ее республиканский образ мыслей, и отвечала ей довольно сдержанно. Но Жозефина так умоляла ее поехать, что она не решилась прямо отказаться. Жозефина не ездила верхом, за ней должны были прислать коляску. Изольда же была превосходной наездницей, она отлично правила лошадью, хладнокровно заставляя ее брать рвы и барьеры. Это ее искусство амазонки было единственным талантом, внушавшим Раулю и местным дворянским щеголям некоторое почтение к ней. Верховая езда была давнишней ее страстью; а так как под строгой ее внешностью в ней все еще живы были детские вкусы и увлечения, она постепенно дала себя уговорить. Уже довольно давно не приходилось ей садиться на лошадь, и ей захотелось поездить сначала одной в парке. Она мчалась во весь опор, когда вдруг заметила Пьера (а тот улучал всякую возможность лишний раз увидеть ее). Круто осадив перед ним лошадь, Изольда со смехом спросила его, не находит ли он такое развлечение слишком аристократичным для нее. Пьер улыбнулся ей в ответ, но такой кривой улыбкой и в глазах его была такая печаль, что Изольда поняла, что с ним происходит. Но ей захотелось удостовериться в своей догадке.

– Вы слышали, что завтра затевается большая охота? – спросила она.

– Да, мне говорили об этом, – отвечал он.

– А говорили вам, что я, может быть, тоже поеду?

– Да, говорили, но я этому не поверил.

Этим ответом Пьер высказал все, что так мучило его в глубине души, и Изольда поняла это. Минуту она молча внимательно смотрела на него, затем сказала дрогнувшим от волнения и нежности голосом:

– Спасибо, Пьер, что вы не усомнились во мне.

И, пришпорив лошадь, стремительно поскакала вперед, раза два объехала вокруг парка и вернулась к замку, где ожидали ее Рауль, Жозефина и граф. Пьер в нескольких шагах от них чинил садовую скамейку.

– Забирай свою лошадь, – сказала Изольда Раулю, легко спрыгивая на землю. – Мне она ничуть не нравится.

– Что-то я этого не заметил, – сказал граф, – напротив, мне показалось, что ты готова на ней скакать хоть за тридевять земель.

– Вы идете в мастерскую, мастер Пьер? – спросила Изольда, обращаясь в столяру, который собрался уходить. – Не будете ли так любезны сказать по пути Жюли, что мне не понадобится завтра моя амазонка. Я не поеду, – вполголоса сказала она Жозефине, но достаточно отчетливо, чтобы Пьер мог услышать ее.

Слово свое она сдержала. Тщетны были все мольбы и уговоры Жозефины. Граф предпочел бы, чтобы внучка была сговорчивее – это более отвечало его тайным планам сближения с соседними помещиками. Но он еще так недавно выказывал перед ней безразличие и философическое презрение к этим людям, что ему невозможно было открыто выразить свое желание.

А Пьер был наверху блаженства. Он не мог более скрывать от себя, что его любят, но любят особой любовью, на которую нельзя было отвечать открыто. Ничто не давало ему права высказывать свои чувства словами, да в этом у него и не было потребности. Это была любовь единственная в своем роде – беззаветная, глубоко преданная, полная восхищения друг другом, и вместе с тем любовь удивительная, целомудренная, робкая и бессловесная. Между ними словно существовало какое-то молчаливое соглашение. Тот, кто услышал бы те несколько слов, которыми они ежедневно тайком обменивались друг с другом, не усомнился бы, что между этими людьми существует близость, освященная торжественным обещанием о неразрывности связующих их уз. Никто не мог бы поверить, что слово «любовь» ни разу не сорвалось с их уст и дыхание страсти ни разу не коснулось девственных их чувств.

На охоту Жозефина отправилась в роскошной коляске, присланной за ней графиней. Но когда та поняла, что ее мечта о выгодном союзе брата с богатой наследницей лопается, словно мыльный пузырь, и все семейство де Вильпрё будет представлено одной Жозефиной Клико, да вдобавок еще увидела, как этот самый брат, гарцуя на лошади рядом с коляской, пожирает глазами пикантную мещаночку, графиня почувствовала, что играет преглупую роль, и разозлилась на весь свет. С гостьей она повела себя сухо и раздраженно. Оказавшись вынужденной посылать за ней коляску, принимать у себя, представлять другим знатным дамам, которых пригласила с единственной целью оказать больший почет наследнице графа де Вильпрё и получше обласкать ее, она не скрывала своей досады и обращалась с Жозефиной так презрительно, что бедняжка не знала, куда деваться от страха и унижения. Однако внимание представителей сильного пола, у которых молодость и красота всегда найдут признание и поддержку, немного ее приободрило. И мало-помалу проказница своими прелестями сумела покорить решительно всех мужчин, независимо от их возраста и состояния, сторицей отплатив всем этим гордым дамам за их презрение.

Первоначально графиня предполагала устроить вечером небольшой бал, чтобы дать возможность Изольде, которая слыла хорошей музыкантшей, быть в какой-то мере в центре внимания; теперь она решила отослать скрипачей и, сказавшись больной, заставить гостей разъехаться. Но тут вмешались мужчины. Брат ее устроил настоящий бунт, а друзья его поклялись, что не выпустят из замка ни одной хорошенькой женщины. Они подпоили всех кучеров и поснимали колеса почти у всех карет. Исключение было сделано только для эпипажей престарелых дам, но и тем, впрочем, пришлось немало побранить своих мужей, прежде чем они решились оторваться от созерцания блистательных плеч Жозефины.

Таким образом, она осталась в гостиной с несколькими молодыми дамами из мелкопоместных, которые веселились, невзирая ни на что, и менее всего склонны были смотреть на нее свысока. Но с приближением ночи мужчины, которые и без того были достаточно возбуждены целым днем охоты и вдобавок то и дело отлучались из гостиной в буфет, пришли в еще большее возбуждение и начали вести себя настолько бесцеремонно, что Жозефина испугалась. Остатки светских приличий уже с трудом сдерживали грубое мужское вожделение, и граница между тем и другим становилась все менее уловимой. Жозефина была легкомысленна, но до определенного предела. Она принадлежала к тем провинциальным кокеткам, которые, по существу сохраняя благоразумие и будучи вполне порядочными, позволяют себе некий коварный род кокетства, который считается безопасным и ни к чему не обязывающим. Сначала она была очень довольна и горда, что возбуждает все эти мужские желания, но когда ей пришлось отражать дерзкие поползновения, краска стыда бросилась ей в лицо. И ей захотелось домой. Графиня, которая обещала по окончании вечера отвезти ее в Вильпрё, увидев, что бал затягивается, а Жозефина охотно танцует, легла спать или же сделала вид, будто легла, – во всяком случае, удалилась в свои покои. Рауль был совершенно пьян и хоть все время и повторял, что готов в любую минуту сопровождать кузину, только пел и хохотал, совершенно не понимая ее плачевного положения. Остальные дамы постепенно разъезжались, и так как виконт Амедей уверил всех, что сестра собирается встать на рассвете, чтобы распорядиться коляской для маркизы, никто из них не сообразил предложить Жозефине подвезти ее. Однако графиня и не подумала встать. Измученные слуги храпели в передней. Рауль, окончательно захмелев, спал, распростершись на диване, и Жозефина осталась одна среди нескольких почти совершенно пьяных молодых мужчин, каждый из которых старался вытеснить остальных соперников и чуть ли не силой заставлял ее кружиться с собой в вальсе. Жозефина смертельно устала, она была глубоко оскорблена поведением графини, напугана дерзким обращением поклонников, возмущена их пошлой болтовней. Не зная, что предпринять, она наконец села. Ей стало холодно от утренней свежести, проникавшей в окна. Она попросила принести себе шаль; в ответ она услышала плоские, почти что непристойные шуточки по поводу своей стройной талии. В тусклом свете наступающего утра зал, в котором они находились, выглядел пыльным, отвратительным в своем беспорядке. Жестоко была наказана бедная Жозефина за свой вчерашний триумф. Каждый оскорбительный взгляд, каждое слово было словно возмездием. И тогда-то она вспомнила о Коринфце и в отчаянии мысленно воззвала к нему из глубины своей души. Но Коринфец был далеко. Он рыдал в эту минуту где-то в парке Вильпрё.

Наконец Жозефина овладела собой. Понимая, что не имеет никакого права сердиться на этих мужчин, поскольку сама же в известной степени во всем виновата, она решила во что бы то ни стало избавиться от их домогательств, уже не боясь прослыть в их глазах наивной дурочкой. Она встала и заявила, что пойдет пешком, если ей сейчас же не будет подан экипаж. Она сказала это так твердо и так решительно отклоняла все развязные уговоры, что добилась своего. В коляску она села вместе с Раулем, которого еле добудилась, и виконтом Амедеем, – его пришлось взять в провожатые, чтобы избавиться от остальных. Едва карета тронулась, как Рауль вновь впал в непробудный сон. И в течение двух мучительных часов вынуждена была Жозефина отбиваться словом, а то и действием от посягательств этого наглейшего из виконтов. Эта утренняя поездка в коляске вызвала в ее памяти другую, тогда было такое же раннее утро… Ей вспомнились сладостные безумства разделенной страсти, поэтическая заря; больно и стыдно стало ей при этом воспоминании, и, закрыв лицо вуалью, она вдруг разрыдалась. Виконта ее слезы только еще больше раззадорили. Жозефина была слаба и непоследовательна. Какое-то инстинктивное почтение к титулу Амедея мешало ей защищать свою честь так же решительно, как она сделала бы это, будь этот противный ей мужчина обычным буржуа. Она противилась ему, но так неуверенно, что ее наивные протесты он принимал за кокетство. На ее счастье, от холода проснулся Рауль, и в довольно мрачном расположении духа: действия виконта помешали ему вновь уснуть, он нашел, что тот ведет себя непристойно, и не постеснялся высказать ему это. Понемногу он вспомнил о своем долге – быть кузине защитником, долге, которым до того так позорно пренебрегал; виконт же, видя, что время ушло и случай упущен, обуздал понемногу свои страсти и овладел собой. В замок все трое приехали весьма недовольные друг другом. Жозефина тотчас же бросилась в свою комнату и заперлась там. Она чувствовала себя такой измученной и несчастной, что у нее недостало даже сил раздеться. Она упала на свою постель и тотчас же уснула.

Уже много ночей Коринфец не спал, а днем кое-как работал. Не столько чувство раскаяния, сколько желание как можно скорее забыть маркизу, уйти от самого себя заставили его написать письмо Савиньене, и теперь, ожидая ее ответа, он испытывал скорее страх, чем нетерпение, ибо тщетны были все его старания воскресить в своем сердце прежнюю чистую любовь, столь непохожую на ту, которую он познал с тех пор в объятиях маркизы. Пьер видел, что в глубине души друг его надеется, что Савиньена откажется приехать. Впрочем, он и сам желал того же; все больше понимая, что Коринфцу не вернуться уже к прежней любви, он решил, в случае если Савиньена все же ответит согласием, открыть ей всю правду – то ли написав ей, то ли отправившись в Блуа, чтобы все объяснить и поддержать в ней мужество.

Вина Коринфца была велика, но он любил Жозефину, любил страстно. Да и мог ли он не любить ее? Самой большой его ошибкой было то, что он не способен был отнестись снисходительно к кокетству этой получившей дурное воспитание мещаночки и захотел преждевременно вырвать из своего сердца страсть, еще трепетавшую, всех безумств которой он не успел еще исчерпать. Все мы привносим в любовь некоторую потребность властвовать над тем, кого любим, и это делает нас нетерпимыми к малейшей его вине. Легкомысленные поступки Жозефины были лишь следствием ее характера, ее привычек; только теперь, поплатившись за них пережитым унижением, она почувствовала всю меру своей вины. Тогда, после первого своего триумфального бала, она очень удивилась тому, что Коринфец перестал приходить к ней по ночам, и забеспокоилась, решив, что он болен. Но, прокравшись как-то утром через потайной ход и заглянув в щелку, она увидела его работающим в мастерской, и, обманутая напускным его рвением и деланной веселостью, решила, что он грубо ею пренебрегает. Она вспомнила о пылком внимании, которым окружали ее на балу все эти изящные господа, и, сравнив их с этим грубым простолюдином, устыдилась своей любви к нему. И тут же, одушевленная ожиданием новых побед сказала себе, что любовь эта была ошибкой, с которой она сумеет покончить, вычеркнув из памяти даже само воспоминание о ней. Теперь возвращаясь в карете с этого последнего бала, она немало передумала. Горестные мысли обуревали ее. И сон, сразивший ее, был беспокоен.

Коринфец видел ее накануне, когда она уезжала на охоту – такая увлеченная, такая гордая своими светскими успехами! Он понял, что она потеряна для него, и гнев в душе его сменился отчаянием. До той минуты у него все еще была надежда, что Жозефина не выдержит столь долгой разлуки и позовет его. Мысль, что она страдает вдали от него, наполняла его мстительной радостью. Но когда он увидел ее в карете, все позабывшую, сияющую, веселую, его охватило желание тут же броситься под колеса ее экипажа.

– С дороги, дурень ты этакий! – закричал на него в эту минуту чуть было не наехавший на него виконт Амедей, с трудом сдерживая коня.

Амори готов был кинуться на этого хлыща, стащить его с лошади, растоптать ногами, но породистый скакун уже далеко умчал обидчика, и рабочий остался стоять, с ног до головы осыпанный пылью. А Жозефина даже не заметила его.

Вне себя бросился Коринфец в парк; в исступлении раздирал он свою грудь ногтями, рвал на себе волосы – эти прекрасные волосы, которые так любила расчесывать и прыскать духами Жозефина. Потом ярость его иссякла, и он заплакал. Не успело наступить утро, как он уже был в мастерской. Всего несколько дней тому назад он наглухо забил потайной ход, поклявшись, что никогда нога его не ступит в него; теперь он лихорадочно вырвал все гвозди, которыми заколотил тогда дверцу, с грохотом, позабыв о всякой осторожности, бросился в лабиринт и, задыхаясь, ворвался в спальню Жозефины, посмотреть, не приехала ли она. Но комната была пуста, постель не смята. Обезумев от ярости, Коринфец сорвал с нее кружевное покрывало и разодрал в клочки. Затем он вернулся в парк, к ограде, и стал подстерегать возвращение изменницы. Наконец подъехала карета; он увидел в ней Жозефину и виконта. Рауля, который, закутавшись в плащ, дремал в глубине кареты, он не заметил. И он вспомнил о той ночи, когда Жозефина впервые ему отдалась, и уже не сомневался, что так же легко она уступила и желаниям виконта. Когда час спустя он возвращался в замок, навстречу ему попалась «вчерашняя скотница» Жюли, девица столь же кокетливая, как и ее госпожа, всегда умильно поглядывавшая на него своими большими черными глазами. Заставить ее разговориться не стоило большого труда. Услышав от нее, что маркиза приехала сердитая и заперлась у себя в спальне, не дав Жюли даже раздеть себя, Амори спросил, уехал ли виконт (он тщетно прождал его в парке, но еще надеялся, что тот уехал какой-нибудь другой дорогой).

– Куда там! – сказала Жюли. – Так скоро он теперь не уедет. Он попросил себе комнату и лег отдохнуть. Говорят, они танцевали до самого утра. Не иначе, как и в эту ночь будут танцевать, – верно, те господа еще вернутся сюда к обеду. Все они ужас как волочатся за моей госпожой, ну а виконт, тот совсем от нее без ума.

Не слушая дальше предположений и догадок Жюли, Амори резко повернулся и пошел прочь. Он направился в мастерскую, чтобы тут же потайным ходом пробраться к Жозефине. Но в мастерской он застал папашу Гюгенена, Пьера и всех остальных. Ничего не оставалось, как браться за работу, и он принялся за свои фигурки. Папаша Гюгенен был в то утро сильно не в духе. Работа, на его взгляд, двигалась плохо, куда хуже, чем прежде. Правда, Пьер работал по-прежнему на совесть, но больше месяца он потерял на этот самый барышнин вольер, да и теперь то и дело его отрывали от работы. Десять раз на день за ним прибегали из замка ради всякой чепухи – будто для того, чтобы починить стул или поправить покосившуюся дверь, непременно нужен такой мастер, как Пьер, и Гийому или беррийцу с этим не справиться! Коринфец, правда (ему до сих пор удавалось искусно скрывать свои отношения с маркизой), дневал и ночевал в мастерской, но какой-то он стал странный, невнимательный, всегда усталый, иногда среди бела дня нападет на него сон, и тогда его просто не добудиться. И в это утро, увидев, что Амори, вместо того чтобы взяться за рубанок, берет свой тонкий резец, папаша Гюгенен досадливо поморщился и спросил его, долго ли он еще собирается отделывать этих своих человечков.

– А по-моему, – сказал он, – не такое уж это первостепенное дело, чтобы ради него бросать недоконченной панель. Не пойму, чего это тебе так приспичило мастерить эти нюрнбергские игрушки [130]130
  Нюрнберг издавна славился производством детских игрушек.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]. Особливо вот эти, на которые ты убил всю последнюю неделю, почтеннейший, всякие эти драконы да змеи – они у меня прямо уже в горле сидят. Дьявол, что ли, в тебя вселился, что ты во всех видах его изображаешь? Право, будь я женщиной, я побоялся бы и смотреть на подобные чудища, чтобы, не дай бог, не родить что-нибудь похожее.

– Вот это чудище, которое я сейчас обряжаю, – резким голосом сказал Коринфец, – самое очаровательное из всех. Это властительница мира – похоть, царица всех смертных грехов. Вот погодите, сейчас надену ей на голову корону. Это ведь покровительница всего женского пола, надо будет еще прицепить ей сережки и дать в руки веер.

Папаша Гюгенен невольно рассмеялся, но когда увидел, что убранству госпожи похоти не видно конца, снова рассердился и стал резко выговаривать Коринфцу, который и ухом не вел на его слова, так что в конце концов старик совсем разошелся, глаза его загорелись гневом и он повысил голос.

– Отстаньте от меня, хозяин, – сказал Коринфец, – нам с вами нынче не договориться, я сегодня злой, не хуже чем вы.

Папаша Гюгенен, привыкший, чтобы ему беспрекословно повиновались, рассвирепел и в сердцах попытался вырвать у Амори из рук резец. И Пьер, с тревогой наблюдавший за происходящим, увидел, как вспыхнуло в зрачках Коринфца дикое бешенство и как рука его потянулась к молотку. Быть может, он и обрушил бы его на голову хозяину, если бы Пьер не схватил его за руку.

– Опомнись, Амори! – вскричал он. – Брось этот молоток! Неужели мало мне видеть твои страдания? Ты хочешь причинить мне еще и это горе? – И слезы заструились по его щекам.

Увидев это, Амори вскочил и выбежал вон. Но, дождавшись в парке той минуты, когда рабочие ушли завтракать, он, крадучись, вернулся в мастерскую и бросился в лабиринт, не выпуская из рук молотка, – он был уверен, что дверь в спальню окажется запертой, и приготовился выломать ее. Кто знает, не было ли у него и другого, еще более мрачного умысла. Однако, нажав на ручку, которую сам же в свое время приделал, Амори убедился, что дверь легко поддается. Его стараниями она открывалась совершенно бесшумно (о чем только он не позаботился тогда, чтобы ничто не могло выдать тайну его счастливых ночей!), и в спальню он вошел так тихо, что Жозефина даже не проснулась. Она спала, раскинувшись на постели, полунагая, с распустившейся прической, не сняв даже своих колец и браслетов. Измятое, разорванное бальное платье небрежно обвивалось вокруг ее тела. В этом оскверненном наряде, выглядевшем еще непригляднее при ярком свете дня, она вызвала в нем сначала чувство, близкое к отвращению. Ему припомнились оргии Клеопатры, позорная страсть порабощенного египетской царицей Антония, о котором он где-то недавно читал. Долго смотрел он на эту женщину и мысленно осыпал ее проклятиями. Но, прокляв ее в тысячный раз, он понял вдруг, что она прекрасна, прекраснее, чем когда-либо. И желание затмило обиду. Но миновали первые минуты восторга, и обида стала лишь глубже и горше. А Жозефина, заливаясь слезами, между тем рассказывала ему о тех унижениях, которые пришлось ей претерпеть, не умолчав и о тех, которых ей все же удалось избежать. Она осыпала проклятиями этот высокомерный, развратный свет, в котором так мечтала блистать и который так жестоко насмеялся над ее мечтами, она клялась, что никогда больше не возвратится в него, что за вину свою готова снести любое наказание, которое ему, ее возлюбленному, угодно наложить на нее. Она была готова тут же остричь свои роскошные волосы и разодрать ногтями свою белоснежную грудь, когда обнаружила на груди и в кудрях Коринфца следы его неистовства и отчаяния. Бросившись к его ногам, она призывала на свою голову гнев божий и была так прелестна, так обольстительна в этом своем горе и бурном своем отчаянии, что Коринфец, обезумев от страсти, стал просить у нее прощения, покрывая поцелуями ее обнаженные ножки. Всем этим безумствам он предавался до тех пор, пока за дверью не раздался вдруг голос Изольды. Обеспокоенная тем, что кузина так долго спит, она пришла звать ее к обеду.

Вернувшись в мастерскую, Коринфец искренне попросил у папаши Гюгенена прощения. Тот немного поворчал, потом обнял его, утирая слезы рукавом. Затем Амори принялся за дело и работал в этот день так усердно и был так услужлив, что все грехи его были позабыты. Вместе с товарищами он пел песни, что давно уже с ним не случалось. Он не упускал случая посмеяться над беррийцем; тот сначала немного дулся на это, а потом развеселился, считая, что пусть уж лучше над ним подшучивают, нежели вовсе не замечают. Словом, этот день, начавшийся столь печально, заканчивался всеобщим весельем. Один только Пьер никак не мог отделаться от чувства тревоги и печали. Это внезапное и какое-то неестественное оживление Коринфца внушало ему беспокойство.

Под вечер Изольда, стараясь избавиться от виконта, который, получив решительный отпор от Жозефины, принялся теперь донимать ее своими любезностями – правда, не столь пылкими, но столь же пошлыми, – ускользнула из гостиной и пошла побродить одна в конце парка. Быть может, она рассчитывала встретить там Пьера; обычно в какую бы часть парка она ни забиралась, он неизменно встречался на ее пути. Подобное чудо ежедневно свершается со всеми влюбленными, и ни одна влюбленная парочка не посмеет в данном случае упрекнуть меня в том, что я грешу против жизненной правды. Но в этот вечер Пьера в парке не оказалось. Он побоялся оставить друга, ибо видел, что, несмотря на свой внешне веселый вид, Коринфец находится в каком-то странном состоянии. И хотя для Пьера не было большего счастья в жизни, чем провести эти несколько минут с Изольдой, он решился один раз пожертвовать ими ради Савиньены.

Стоя у ограды парка и всматриваясь в поворот дороги, откуда иногда появлялся Пьер, мадемуазель де Вильпрё увидела какую-то женщину, которая приближалась к ней неторопливой, плавной походкой. Женщина была довольно высокого роста и одета, как обычно одеваются простолюдинки, в коричневую холщовую юбку и легко наброшенный на голову синий шерстяной платок, который, падая на плечи мягкими складками, окутывал ее стан вроде того, как это изображают флорентийские мастера, рисуя своих мадонн. Прекрасные, правильные черты лица и строгое, чистое их выражение дополняли сходство с этими дивными женскими образами Рафаэлевой школы. Она вела под уздцы ослика, на котором, свесив ножки в одну из перекинутых через спину животного корзин, сидел прелестный златокудрый мальчик, закутанный, так же как и мать, в грубый шерстяной платок. Изольда была поражена этой очаровательной группой, напомнившей ей сцену бегства в Египет [131]131
  Бегство в Египет – библейский сюжет, один из самых распространенных в живописи эпохи Возрождения.(Примеч. коммент.).


[Закрыть]. Она остановилась, любуясь приближающейся к ней живой мадонной, которой не хватало только ореола.

Простолюдинка, в свою очередь, была поражена ясным и добрым выражением лица юной аристократки. По ее скромному, почти бедному платью она приняла ее за служанку и заговорила с ней.

– Голубушка, – сказала она, останавливая ослика у ограды парка, – не скажете ли вы мне, далеко еще до деревни Вильпрё?

– А вы почти что уже пришли, милочка, – ответила Изольда. – Идите вдоль ограды этого парка все прямо, и минут через десять вы увидите первые дома.

– Спасибо вам, и слава тебе господи, – произнесла женщина. – А то бедные мои детки очень устали.

В эту минуту Изольда увидела, как из второй корзины высунулась другая детская головка, еще прелестнее, чем первая.

– Тогда знаете что, – сказала она, – пройдите здесь, парком. Идите прямо вот этой аллеей, и вы попадете в деревню минут на пять раньше.

– А не заругают меня? – спросила женщина.

– Нет, не заругают, – с улыбкой отвечала мадемуазель де Вильпрё, идя ей навстречу и беря за повод ослика, чтобы повернуть его в парк.

– Вы, видать, очень добрая девушка. Так, значит, по этой аллее, все прямо?

– Лучше я провожу вас, а то как бы ваши малыши не испугались собак.