Текст книги "Нанон"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Я тоже, Дюмон, вижу его, слышу его голос и утешаюсь только тем, что и он видит и слышит меня. Я надеюсь, он знает, что его последний вздох я не приняла не по своей вине, и видит, как я его оплакиваю, люблю и отдала бы все свое наследство за то, чтобы он был вместе с нами!

– А я уверен, – сказал Дюмон, – что душа приора радуется оттого, что он обеспечил будущее своих милых детей. Верите ли, за час до кончины он поцеловал меня и сказал: «Вот мое благословение Нанетте и Эмильену».

Слушая Дюмона, я обливалась слезами, и он, боясь, как бы болезнь не вернулась, увел меня в сад. Погода была уже совсем теплая, и мм гуляли, пока в скором времени не появился господин Костежу, который, предложив мне руку, провел меня в дом и вообще выказал большое участие. С собой он привез не только завещание, но и деньги, так что я разом стала обладательницей двадцати пяти тысяч франков.

Когда я была уже в силах говорить о делах, то в ответ на его вопросы сказала, что желаю незамедлительно расплатиться за недвижимость, которую он мне продал.

– Пожалуй, не стоит торопиться, – заметил он. – Ваш капитал в банке моего брата приносит вам шесть процентов годовых. Так не лучше ли платить мне два процента, а остальные пустить на расширение хозяйства?

– Я поступлю так, как вы мне посоветуете, – согласилась я. – У меня уже нет сил что-либо решать самой.

– Ничего, это пройдет, – сказал он, – и вы поймете, какой добрый совет я вам дал. Вы такая бережливая и работящая, что и не заметите, как расплатитесь со мной, а поместье ваше между тем понемножку разрастется, так что через каких-нибудь двадцать лет цена его увеличится втрое, а то и вчетверо. Помните, что процент, выплачиваемый мне, будет уменьшаться вместе с вашим долгом. Но об этом мы поговорим завтра. А сегодня давайте потолкуем об Эмильене. Собираетесь ли вы извещать его о перемене в вашем положении?

– Ни в коем случае, господин Костежу! Я хочу предоставить ему благородную возможность взять меня бесприданницей! Кто знает, возможно, бедность моя явится камнем преткновения для его женитьбы.

– Нет, не думайте о нем так плохо! Я хорошо знаю Эмильена, душа его обитает в сферах более возвышенных, она чужда мелочных расчетов. Деньги в его глазах не имеют цены: Эмильен похож на святого евангельских времен, но, на его счастье, вы обладаете практической жилкой, в будущем вам придется думать за двоих. Выходите за Эмильена замуж и занимайтесь делами – вот вы и принесете ему счастье.

Все же я настояла на том, чтобы Эмильена оставили в неведении. Мне хотелось сделать ему приятный сюрприз, когда он вернется, так как я хорошо знала, что деньги, разумеется, его не интересуют, но к монастырю он испытывает подлинную привязанность и потому будет счастлив поселиться в нем навсегда. Словом, мы договорились, что сообщим ему лишь о смерти приора и о том нежном благословении, которое он послал Эмильену на смертном одре.

Видя, что я еще не оправилась от своей болезни и тоски по приору, господин Костежу предложил мне навестить Луизу де Франквиль.

– Дороги туда всего несколько часов, – сказал он, – езда развеет ваши грустные мысли, да и перемена обстановки тоже. К тому же ваш долг перед Эмильеном собственными глазами удостовериться в том, какими заботами окружена его сестра и в каком цветущем здоровье пребывает. До сего времени вы не могли сами, в этом убедиться, так что для начала употребите вашу нынешнюю свободу на визит к Луизе.

Я согласилась погостить денек во Франквиле, решив взять С собой Дюмона, чтобы избавить господина Костежу от необходимости провожать меня в монастырь, и на следующее утро мы тронулись в путь.

Дорогой господин Костежу много мне рассказывал о Луизе, вернее – только о ней и рассказывал. Я поняла, что он все пуще влюбляется в нее и втайне мечтает повести ее под венец, хотя она и корчит кислые гримаски по поводу его плебейского происхождения. Я спросила, знает ли Луиза о планах Эмильена на мой счет.

– Нет, – ответил господин Костежу, – она даже о них не подозревает. Вы сами решите, стоит ли ее подготовить к тому, что вскоре должно свершиться.

Я чистосердечно призналась господину Костежу, что очень боюсь, как бы Луиза не встретила меня высокомерно или даже с презрением.

– Вы ее не узнаете, – заметил господин Костежу. – От болезненного, озлобленного ребенка, какой вы ее знали, не осталось и следа. Она поняла неодолимость происшедших событий и смирилась с ними. Ее ненависть к революции – просто игра, детская забава, кокетство со мной, если хотите.

Дай-то бог!

– Так оно и есть. Луиза хочет, чтобы я любил ее, и своим поведением как бы твердит мне о том, что за счастье быть ею любимым я должен заплатить, покорно снося ее язвительные выходки, впрочем, мы уже давно не касаемся политики. Мне интересно узнать, как она отнесется к вашему предполагаемому браку с ее братом, но если вам неприятно говорить об этом, мы ничего ей не скажем.

– Я сама это решу в зависимости от того, как сложатся обстоятельства, – ответила я. – Еще неизвестно, как она меня встретит.

Скоро мы уже подъезжали ко Франквилю, и сердце мое учащенно забилось, когда я впервые увидела места, где мой милый Эмильен провел свое детство. Я выглядывала из окошка кареты, жадно рассматривая эту местность и ее обитателей. Передо мной мелькали холмы и овраги, совсем как в родном Валькрё. Правда, замок стоял в долине более открытой и приветливой, чем та, где раскинулся наш монастырь. Земля здесь была хорошо возделана и, судя по всему, плодородна, крестьяне, по виду отнюдь не бедные, держались довольно заносчиво и недружелюбно.

– Да, ужиться с этими людьми нелегко, – сказал господин Костежу. – Они страстно интересуются политикой, да только смыслят в ней меньше, чем ваши крестьяне. У них и вполовину нет того здравого смысла, что отличает жителей Валькрё, а честность никак не причислишь к их добродетелям. Но винить в этом надо не их, а обитателей замка, его многочисленную и развращенную челядь. Покойный маркиз совершенно не заботился о тех, кого именовал смердами, он предпочитал охотиться на волков и вепрей в своих лесах – в этом деле он знал толк, а крестьяне для него были вроде собак. Во время своих кратких наездов он проводил время в охоте или пирах, и хотя жители ненавидели маркиза, все же радовались его появлению в замке, ибо барский стол и барские забавы были неплохим источником доходов. Ничто так не развращает крестьянина, как возможность извлечь выгоду из подобострастного повиновения господину, которого он ни в грош не ставит. Но вот мы уже почти дома. Не судите о состоянии замка по его внешнему виду. Мы снесли несколько башенок и флюгеров с гербами, тем не менее замок по-прежнему очень красив. Но внутри эти милые крестьяне еще в восемьдесят девятом году все изрядно попортили и изгадили, а теперь они же бранят нас за то, что мы сняли эти гербы и сбили короны с голубятен.

В самом деле, прихожая производила удручающее впечатление. Нам пришлось пробираться сквозь настоящие развалины, чтобы добраться до парадной гостиной, не окончательно обезображенной и разрушенной, хотя стекла в ней были выбиты, а двери сорваны с петель. Оконные переплеты, изувеченные топором, висели скособочившись; замечательные гобелены, сорванные со стен, валялись клочьями на полу. От скульптурных украшений на огромном камине остались одни обломки, так же, как, впрочем, от великолепной золоченой лепки на потолке. Куски дорогих рам, вдребезги разбитые зеркала, до неузнаваемости изуродованные вещи свидетельствовали о том, что разрушали все, чего нельзя было унести с собою.

«И они еще сетуют на революцию! – думала я. – По-моему, они лихо сумели воспользоваться дарованной им свободой!»

По узкой лесенке господин Костежу провел меня в башню, меньше пострадавшую от разрушений, где он сумел устроить удобное и красивое жилище для своей матери и Луизы. Тут нас и приняла с изысканной учтивостью и добротой госпожа Костежу. Она знала и мою историю и историю Дюмона, именовала его гражданином и уговаривала побыть с нами, но он, сложив в уголок сверток с моими пожитками и поднеся госпоже Костежу корзину с отборными фруктами, приготовленными мною для наших хозяев, скромно удалился.

– Надеюсь, вы отобедаете с нами, – сказала ему старая дама.

Дюмон растроганно поблагодарил ее, однако он хорошо помнил, что прежде был неприметным слугой в этом замке, в каком-то смысле снова принадлежащем мадемуазель де Франквиль, и отлично сознавал, что хотя в монастыре обедал с ней за одним столом, здесь она не потерпит подобного равенства. Сославшись на то, что торопится обнять старых деревенских друзей, Дюмон ушел, и больше мы его не видали.

Я с нетерпением поджидала Луизу.

– Она просит извинить ее, – сказала нам госпожа Костежу, – но спуститься к вам сейчас не может. Луиза целый день сидела неодетая, что вовсе не в ее правилах, но сегодня на нее обрушилась новость, поразившая ее как громом, которую я должна незамедлительно сообщить. Ее старший брат, маркиз де Франквиль, воевавший против Франции, убит на дуэли. Подробностей нам покамест не сообщили, но известие это совершенно доподлинное, и Луиза, хотя и знавшая своего преступного брата скорее понаслышке, весьма удручена его гибелью, что, согласитесь, вполне естественно.

– Так, так! – воскликнул господин Костежу, глядя на меня. – Стало быть, теперь Эмильен глава семьи и может все решать сам. Он вправе действовать, как ему заблагорассудится, не боясь, что его воле воспротивятся или станут упрекать за излишнюю самостоятельность. У него остаются лишь дальние родственники, которые не принимали в его судьбе никакого участия и, даст бог, не вздумают в дальнейшем интересоваться им.

«Но у него есть Луиза, – подумала я, опуская глаза. – Возможно, именно она восстанет против нашего брака решительнее, чем все семейство Франквилей вместе взятое».

XXV

Наконец появилась Луиза, в глубоком трауре, прекрасная как ангел. Сначала она протянула руку господину Костежу и сказала:

– Вы, конечно, знаете, что на меня обрушилась новая беда?

Он поцеловал ей руку и ответил:

– Тем более мы будем стараться заменить вам тех, кого вы утратили.

Она поблагодарила его печальной и очаровательной улыбкой, а затем повернулась ко мне, грациозная и доброжелательная, но без капли сердечной теплоты.

– Моя милая Нанетта, – сказала она, подставляя мне свой белоснежный лоб, – поцелуй меня, пожалуйста… Я очень рада, что ты навестила меня. Право, даже не знаю, как тебя отблагодарить за то, что ты сделала для моего брата. Мне все известно: ты много раз спасала Эмильена от смерти, пряча его у себя и всякий раз рискуя жизнью. Ах, как мы, преследуемые аристократы, счастливы, что еще не перевелись во Франции преданные души! А что Дюмон? Кажется, и он сделал для Эмильена не меньше добра, чем ты?

– Безусловно, – ответила я. – Не будь прежде всего господина Костежу, а затем Дюмона, мне вряд ли удалось бы что-нибудь сделать.

– Как он поживает, бедняга? Мы, что же, его не увидим?

– Нет, он обязательно появится, – ответил господин Костежу, – но обед уже нас ждет, а гостья наша наверняка проголодалась.

Он предложил руку Луизе, и мы спустились в столовую. За обедом прислуживали два лакея, но они не слишком торопились со сменой блюд, ибо хозяин их, находясь в семейном кругу, любил подолгу засиживаться за столом; по его словам, он теперь вознаграждал себя за все то время, когда ел в одиночестве, стоя или углубившись в работу.

Обед был сервирован не без изысканности, которая поразила меня, впервые оказавшуюся за столом у состоятельного человека, а господин Костежу был достаточно богат, чтобы это было видно даже в наскоро устроенной трапезе. Его мать, опытная и искусная хозяйка, занималась домом бдительно и кропотливо, прежде всего заботясь о том, чтобы ее сын и его воспитанница ни в чем не нуждались и жили не просто в благополучии, но и в роскоши. Господин Костежу, как я заметила, не очень-то пекся о собственной персоне, но очень радовался, видя, что Луиза довольна его гостеприимством. Будто бы и не глядя в ее сторону, он следил за каждым ее движением, стараясь угодить ей во всем, предупреждая малейшее, даже не высказанное желание. Он вел себя с Луизой, как я с Эмильеном, когда мне выпадало счастье ему служить. Все это весьма удивляло меня, но держалась я достаточно умно, чтобы меня не сочли деревенской дурочкой. Но больше всего меня поразила перемена, происшедшая с Луизой. Я оставила ее хилым, рахитическим ребенком, чье личико было обветрено и опалено солнцем, чье умственное развитие было приостановлено нищенским и горестным существованием; теперь передо мной явилась красивая барышня, которая в безопасности и благополучии внезапно распустилась, как цветок. Луиза вытянулась, стала высокой и тонкой, хотя прежде казалось, что она так и останется приземистой. Лицо было все еще бледное, но кожа отличалась такой нежной, прозрачной белизной, что мне казалось, что я вижу водяную лилию. Ее холеные руки, гладкие, как слоновая кость, были просто чудом, – кто представил бы себе такие руки за работой? Их можно было лишь ласкать взглядом или целовать. Я вспомнила, как старательно ухаживала за ними, – Луиза уже тогда требовала, чтобы руки у нее были чистые, без единой царапинки, но подарить ей перчатки я не могла и не помышляла, что эти руки возможно довести до такого совершенства.

Она заметила, что я в восхищении от нее, и, склонившись ко мне, ласково обняла рукой за шею, прижалась щекой к моей щеке, но не поцеловала, и это я тоже про себя отметила. Я не забыл что Луиза ни разу не удостоила меня поцелуя, даже и в лучшие свои минуты, когда старалась подольститься ко мне. Господин Костежу, конечно, ничего не заметил и, считая, что Луиза держится со мной на редкость обходительно, сказал:

– Она сильно переменилась. Не правда ли?

– Да, она очень похорошела, – ответила я.

– А ты разве нет? – воскликнула она, глядя на меня так, словно увидела меня впервые. – Знаешь, Нанон, тебя просто не узнать. Ты в самом деле стала очень красивая. Болезнь тебя весьма облагородила, и следи ты за своими руками, они стали бы лучше моих.

– Следить за руками? – рассмеялась я. – Мне?

Я осеклась, боясь, как бы мои слова не прозвучали упреком, но Луиза его почувствовала и с большой теплотой промолвила:

– Да, ты холишь и лелеешь всех, но только не себя, а я существо настолько избалованное заботами других, что подчас даже делаю вид, будто так оно и должно быть. Только я никогда не забываю, какая я на самом деле, можешь мне поверить!

– И какая же вы? – с нежной озабоченностью спросил ее господин Костежу. – Чистосердечно покайтесь перед нами в своих грехах, если уж сегодня на вас нашел такой стих. Расскажите нам о всех ваших пороках – пускай это будет вашей платой за нашу любовь к вам.

– Вы хотите, чтобы я перед вами покаялась? – сказала Луиза. – Хорошо, я готова. Я совершенно уверена, что тетушка (так она называла госпожу Костежу) по-матерински отпустит мне грехи, – что же касается вас, сударь, на свете нет более снисходительного отца. Нанон же мастерица баловать детей, тут с ней никто не сравнится. Я это испытала на самой себе. Как я мучила и изводила ее своими прихотями и капризами! Нанон, я была несносна, отвратительна, а ты все терпела, как ангел, и приговаривала: «Ничего, это не ее вина; она слишком много страдала, со временем станет добрее». Ты запрещала Эмильену отчитывать меня и даже пыталась убедить бедняжку приора, что мои злобные выходки очень забавны. Но они не забавляли его, а лишь усугубляли его недуги. Всем вокруг я доставляла одни неприятности, и если мои детские воспоминания кажутся мне кошмаром, то память о днях, проведенных в монастыре, гложет мою совесть.

– Не надо так говорить, – сказала я. – Мне больно это слушать. Я и не то вытерпела бы от вас: когда любишь, всякий труд легок.

– Знаю, что любовь – всегдашняя твоя вера. Почему мне не дано любить, как любишь ты? Я была бы счастлива, ведь я бы полностью тогда расквиталась с теми, кто столько мне сделал добра. Вот потому-то я и печалюсь и стыжусь самой себя. Я словно сломанное растение, которое не способно нигде пустить корни, даже в черноземе. Ум и сердце мое вянут и томятся. Я не понимаю, на что я в этой жизни гожусь, и всякий раз мучаюсь вопросом, почему меня жалеют, почему ценой таких трудов возвращают к жизни, когда мой род проклят и уничтожен? Почему, наконец, мне не дали зачахнуть и погибнуть, подобно стольким людям, гораздо более достойным, чем я?

Пока Луиза со странной улыбкой на губах произносила эти печальные слова, а глаза ее блуждали по комнате, словно она говорила в пустоту, господин Костежу, сидевший вполоборота к нам, задумчиво смотрел на потрескивающие угли в камине и, казалось, решал какую-то мучительную и в то же время приятную проблему. Его мать не спускала с Луизы тревожных глаз. Очевидно, она боялась, как бы Луиза тут же не заявила господину Костежу, что никогда его не полюбит.

Он не хотел этому верить и к исповеди Луизы отнесся как-то беспечно.

– Если я вас правильно понял, – сказал он, – вы грустите потому, что вас любят, а вы никого не любите. Это и в самом деле большая беда, только очень уж мудреная, так как если бы вы совсем не любили, так и не раскаивались бы, что доставляете другим одни огорчения.

Луиза внимательно посмотрела на господина Костежу, потом, точно не расслышав его слов, повернулась ко мне:

– Ты, Нанон, настоящий кладезь любви, и твои несчастья совсем другого свойства, чем мои. Конечно, мой брат полон признательности; возможно, он даже влюблен, но что тебя ждет в будущем?

Господин Костежу даже подпрыгнул на месте – от Луизы он никак не ожидал такой бестактности. Я же пришла в крайнее замешательство и побледнела как полотно, а он, забыв о данном мне слове, резко ответил за меня:

– В будущем ее ждет любовь и обожание мужа – не все же люди бессердечны и лишены здравого смысла.

Луиза даже покраснела от досады.

– Возможно, – сказала она, – что мой брат загорелся великодушным желанием жениться на той, которая спасла ему жизнь. Но ведь он маркиз, господин Костежу, а теперь старший в роду Франквилей…

– И, стало быть, может устраивать свое будущее, как ему угодно, мадемуазель де Франквиль. И если ваш брат не женится на самой верной своей подруге, он будет подлейшим из аристократов.

Господин Костежу весь кипел от гнева, и Луиза не посмела с ним спорить. Госпожа Костежу попыталась перевести разговор на другое, но все сидели такие огорченные, что беседа не завязалась вновь.

Когда мы отобедали, госпожа Костежу взяла меня за руку и отвела в свою комнату, обставленную наподобие гостиной. Она не без гордости показала мне, как все чудесно устроено у нее и в смежной Луизиной спальне, где красовались великолепные зеркала, туалетные столики, обтянутые шелком козетки. Мебельная лавка, да и только!

– Конечно, живем мы в тесноте, – сказала она, – но не беспокойтесь, у нас вам будет удобно. Поставим кровать ко мне в комнату, и будете спать рядом со мной. Я не страдаю бессонницей, но буду рада, если вы захотите со мной поболтать. Мне все легко, все приятно, только бы мой дорогой сын был доволен. Я нарочно оставила его наедине с Луизой. Когда они вместе, он куда как красноречив, и ей перед ним не устоять.

– Да, мне это известно, – ответила я. – Все его слова и мысли – прекрасны и возвышенны. Но уверены ли вы, что стоит тратить столько сил, чтобы устроить этот брак?..

– О, безусловно! – живо отозвалась госпожа Костежу, обычно ронявшая слова спокойно и неспешно. – Конечно, у Луизы много предрассудков, и очень серьезных, есть у нее и другие недостатки. Но человек меняется, когда полюбит. Разве не так?

– Не знаю, – ответила я. – Мне своих взглядов менять не пришлось.

– Сын мне говорил. Вы всегда любили молодого Франквиля. Но он не такой, как его сестрица! Он не гордец! Кто знает, может, он уговорит Луизу выйти замуж за моего сына. Как вам кажется?

– Все возможно.

– Он пользуется большим влиянием на Луизу?

– Никаким.

– А вы?

– И того меньше.

– Жаль! Жаль! – грустно промолвила госпожа Костежу, принимаясь за вязание.

Потом она поправила заколки в своих седых буклях, выбившихся из-под кружевного чепца, который очень напоминал мой плоеный канифасовый капор.

– Вероятно, у вас есть предубеждение против Луизы? Вы сейчас очень на нее рассердились?

– Что вы, сударыня! Я привыкла к ее выходкам и нисколько не обижаюсь, ведь таковы ее убеждения. Впрочем, теперь вы ее знаете лучше меня; может статься, своей добротой вы даже исправили ее характер.

– Просто я очень терпелива. Да и вы тоже, дорогая, – сын мне много о вас говорил. Знаете ли вы… Да, он ведь вам сам признался, а потом рассказал все мне. Если бы ваше сердце не принадлежало другому, он полюбил бы вас и забыл эту очаровательную Луизу. С вами он был бы куда счастливее, а стало быть, и я тоже. Она доставит нам много горестей, но ничего не поделаешь, так на роду, видно, написано! Господь знает, что творит! Только бы она не разлучила меня с сыном. Я этого не переживу. Что ж тут удивительного? Он у меня один остался, а было семеро сыновей, все красавцы, как на подбор, вроде него, и все умерли – один от болезней, другие от несчастного случая. Знаете, когда в доме поселяется несчастье, правильно люди говорят: бог всемилостив, но пути его неисповедимы.

Она говорила тихим, монотонным голосом, не переставая считать петли, и из-под очков в черепаховой оправе по бледным пухлым щекам ее катились слезы. Когда-то она, видимо, была красавицей, следила за собой, но кокетством не отличалась; в ней я угадывала женщину, которая жила только для тех, кого любила, и по-прежнему была полна этой любовью, несмотря на все страдания и утраты.

Я поцеловала ей руки, и она по-матерински прижала меня к груди. Я пыталась вселить в нее надежду, но видела, что в глубине души она думает то же, что и я, однако ж ее преданность сыну никак не зависела от этой надежды на собственное счастье.

Тут в комнату вошла Луиза с господином Костежу. Оба весело смеялись, и морщины на лбу у старой дамы разгладились.

– Дорогая тетушка, – обратилась к ней Луиза, – мы только что, как всегда, ожесточенно спорили из-за аристократов, и, как всегда, ваш достопочтенный сын превзошел меня в остроумии и красноречии. Но, как всегда, права все-таки я, ибо смотрю на вещи трезво, а он – сквозь розовые очки. Он, видите ли, полагает, что отныне мы будем жить в новом мире. Это его излюбленная тема, он ведь считает, что революция все настолько перевернула, что старое никогда не воротится. Я же уверена, что со временем все пойдет как встарь, что искоренить аристократию так же невозможно, как религию, и что сегодня мой брат точно так же маркиз, как был бы маркизом встарь после кончины отца и старшего брата. В ответ на это наш знаменитый адвокат произносит речь о святости чувства, о долге и так далее. Он сообщает мне, что при теперешних обстоятельствах Нанон – богатая невеста для Эмильена. Но денежная сторона меня не занимает. Тут мы с братом похожи, ибо богатству я не придаю никакого значения. На это вы можете возразить, что тем не менее я желаю купаться в роскоши, а она стоит денег. Возможно, тут я недостаточно последовательна. Зато Эмильен вполне последователен. Материальные блага его никогда не заботили и не привлекали. Он стал крестьянином и будет с Нанон очень счастлив. О, на этот счет я совершенно уверена: Нанон – воплощенная доброта и справедливость. Молчи, молчи, Нанон, я знаю, ты щепетильна в этом вопросе, хотя и безумно любишь Эмильена. И я знаю, что если брат вспомнит о своем высоком происхождении и хоть чуть засомневается, ты навсегда откажешься от него. Так что поглядим, как все устроится, – ему решать, и если его решение окажется в твою пользу, я смирюсь с ним, отнесусь к тебе как к своей золовке и никогда ничем не оскорблю тебя. Я уже многое поняла в жизни и не только не презираю тебя, но, напротив, полна уважения, даже дружеских чувств и не забуду того, что ты для нас сделала. Тем не менее это вовсе не значит, что я неправа, сказав то, что сказала.

– Что же вы, в конце концов, сказали? – спросила я, так как нужно было окончить наш разговор. – Что ваш брат уронит свою честь, если забудет о титуле маркиза?

– Я не говорила о чести. Я считаю, что он добровольно поступится своим положением в обществе и что свет ему это не простит.

– Свет, который состоит из одних глупцов! – взорвался господин Костежу.

– Свет, к которому принадлежу и я, – отрезала Луиза.

– Так отвернитесь от него.

И тут господин Костежу стал выговаривать Луизе как отец, отчитывающий строптивую, но обожаемую дочь, и я поняла, что он не заблуждается, полагая, что Луизе это по душе: она готова была сносить самые суровые упреки, лишь бы в основе их лежала страстная любовь к ней. Ссора закончилась примирением, сдобренным несколькими колкостями, после чего Луиза как будто сдалась.

Когда господин Костежу удалился, Луиза продолжила этот разговор со мной, но спокойно и беззлобно, и в конце его сама поцеловала меня, сказав:

– Люби меня по-прежнему, Нанон, ты ведь всегда будешь моей Нанон, баловавшей меня сверх меры, и я вовсе не хочу ходить в неблагодарных. Если ты выйдешь замуж за моего брата, я стану осуждать вас обоих, но любить буду по-прежнему. Так я решила, так оно и будет.

На следующее утро я поднялась чуть свет, бесшумно оделась и вышла из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить милую госпожу Костежу. Мне хотелось осмотреть парк; я встретила там Бушеро, и он показал мне его во всех подробностях.

Вскоре ко мне присоединилась Луиза, и Бушеро скромно удалился.

– Нанон, – сказала Луиза, – со вчерашнего вечера я многое передумала. Раз уж ты теперь богатая и, по словам господина Костежу, скоро станешь еще богаче, ты должна купить Франквиль для моего брата. Тогда ты и впрямь будешь достойна зваться маркизой.

– Поговорим лучше о вас, а не обо мне, – ответила я, смеясь над этим неожиданным компромиссом. – Франквиль и без того ваш, стоит вам только захотеть. Не так ли?

– Нет! – живо промолвила Луиза. – Я вовсе не желаю называться госпожой Костежу. Уж лучше я останусь с тобой и братом, не выйду замуж, стану такой же крестьянкой, как ты, буду кормить ваших кур и пасти коров. Это все-таки менее предосудительно!

– Но если вы твердо решили отказать господину Костежу, мое дорогое дитя, тогда будьте честны с ним и прямо скажите об этом.

– Я ему это твержу всякий раз, как мы видимся.

– Нет, вы обманываетесь. Если вы ему повторяете это по многу раз, значит, не желаете лишать его надежды.

– Ты хочешь сказать, что я кокетка?

– В высшей степени.

– Как же прикажешь мне защищаться от него? Он мне нравится, а говоря начистоту, я даже уверена, что люблю его.

– За чем же дело стало?

– Как за чем? Я не хочу идти на поводу у собственной глупости. Могу ли я выйти замуж за якобинца, который отправил бы моих родителей на гильотину, если бы они попали ему в руки? Он спас Эмильена от смерти, а меня избавил от нищеты. Но он ненавидел моего отца и старшего брата.

– Нет, он ненавидел эмигрантов.

– А вот я оправдываю эмигрантов и упрекаю родителей только в том, что они не забрали меня с собой! Мое положение при них было бы менее блистательное, зато более достойное, и, наверное, они выдали бы меня там замуж за человека, равного мне по происхождению, а теперь я вынуждена довольствоваться милостыней.

– Не говорите так, Луиза, это очень дурно. Вы отлично знаете, что господин Костежу никогда не станет принуждать вас выйти за него замуж.

– Конечно, а я что говорю! Я не стану его женой, но буду вынуждена принимать его подачки или умереть с голоду. Выходи замуж за моего брата, Нанетта, так надо. Ты обеспечишь ему спокойную жизнь, а я клянусь, что буду работать вместе с вами, дабы не есть даром свой хлеб. Я опять надену деревянные сабо и чепчик – и нисколько от этого не подурнею. Пожертвую своими белоснежными руками – все же это лучше, чем жертвовать дворянской гордостью и убеждениями.

– Будьте уверены, дорогая Луиза, что если я выйду замуж за Эмильена, ваша воля будет исполнена и вам не придется зарабатывать себе на жизнь. Довольно и того, что вы согласитесь жить нашей простой, деревенской жизнью, – может быть, нам даже удастся немного облегчить ее для вас. Но от этого вы счастливей не станете.

– Нет, стану. Ты, вероятно, по-прежнему считаешь меня лентяйкой и «принцессой»?

– Нет, я о другом. Я думаю, это правда, вы действительно любите господина Костежу, и вам жаль, что из-за собственной гордыни вы обрекаете на несчастье и его и самое себя…

Я осеклась, так как, к моему удивлению, Луиза расплакалась, но тут же свое горе она прикрыла досадой.

– Я люблю его против воли, – сказала она, – и в браке мы оба будем несчастнее, чем сейчас, когда поминутно ссоримся. К тому же откуда мне знать, что это действительно любовь? Девушки моего возраста вряд ли способны на подобные чувства. Я еще ребенок и, конечно, люблю тех, кто меня холит и балует. К тому же господин Костежу так остроумен, красноречив и образован, что слушаешь его и узнаешь пропасть разных вещей, даже книжек читать не надо. Конечно, под его влиянием я очень переменилась, и временами мне даже кажется, что он прав, а я заблуждаюсь. И мне так стыдно отжатого, и я краснею при мысли, что привязалась к нему. Жизнь у меня тут скучная. Мать господина Костежу – замечательная женщина, но так погружена в хозяйственные заботы, и такая она скучная и как овца кроткая, что я прямо из себя выхожу. Положение у нас сложное, мы никого не принимаем, меня все еще скрывают, как гостью, которая может скомпрометировать. Якобинцы не считают себя побежденными и, вероятно, какое-то время еще будут брыкаться. В этом одиночестве я немного свихнулась. Меня неимоверно балуют, не позволяют прикоснуться к кастрюле на кухне, к граблям в саду, и мне эта праздность становится нестерпимой. К тому же меня с детства ничему не учили: я не знаю, чем себя занять, даже думать – и то не умею. В монастыре я тоже бегала от занятий с тобой. В душе у меня пусто, и я живу одними мечтами и глупыми фантазиями. Да, Нанон, от этой смертельной скуки я действительно не знаю, куда деваться, и только когда нас навещает господин Костежу, словно просыпаюсь от сна, спорю с ним, думаю, живу. Очевидно, свой интерес к нему я и принимаю за привязанность. Но кто знает, возможно, в моем унынии любой человек внушил бы мне такие же чувства!

– Мой совет вам, Луиза, послушайтесь вашего сердца и поступитесь гордыней – так будет лучше. Господин Костежу достоин вашей любви – он необыкновенный человек.

– Ты-то откуда это знаешь? О свете и о мужчинах тебе известно еще меньше, чем мне.