Текст книги "Нанон"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

XVII

Правда, это был след детской ноги, но ведь и ребенка могли послать шпионить за нами. Он нас не видел, да и мы его не заметили. На следующий день их пришло двое – на сей раз они не таились, но приблизиться не посмели, так как, вероятно, боялись нас. Не желая подавать виду, будто мы прячемся, мы сочли за благо позвать их. Детишки мгновенно удрали и больше не появлялись. «Донесут или не донесут?» – ломали мы себе голову.

– Не надо об этом думать, – сказал Эмильен, – не то мы возненавидим всех подряд, а люди, меж тем, не все предатели и трусы. Покамест нам встречались лишь достойные и добрые, не мог же террор всех их истребить. Я твердо верю, что хороших людей больше, чем дурных. В этом можно убедиться на моем примере. У меня есть враги – скажем, Памфил, который так и не простил мне освобождения приора, или Лежен, одержимый безумной верой в то, что чем больше разрушаешь, тем легче строить новое общество, но зато сколько друзей! Костежу, приор, Дюмон, не говоря уже о тех, кто, не имея возможности помочь, горячо желал мне добра. Я убежден, что желали его почти все жители Валькрё.

– А я? – спросила я Эмильена. – Меня вы к ним не причисляете?

– Нет, – ответил он, – ты к ним не относишься. Ты, Нанетта, стоишь особняком, у тебя самое первое место, даже больше, чем первое. Я ведь тебя и не благодарю – надеюсь, ты понимаешь…

– Честно говоря, не очень…

– Да, ты ведь не знаешь, даже не догадываешься, что ты значишь для меня. Ты почитаешь себя только моей служанкой, горничной моей будущей жены и нянькой моих детей! Помнишь наш уговор?

Эмильен рассмеялся и стал целовать мне руки, словно я была его матерью, и, не удержавшись, я сказала ему об этом.

– Хорошо, – продолжал он. – Будь мне матерью, я согласен, ведь если бы у меня была настоящая, заботливая мать, я любил бы ее больше всех на свете. А теперь все сыновнее почтение, нежность и обожание, которые я питал бы к ней, по праву принадлежат тебе.

С этими словами он спокойно взял меня под руку, и мы продолжали нашу прогулку вдоль зарослей терновника. Я ощипывала ягоды с кустов, решив заготовить на зиму вина: Эмильен выдолбил из дерева чан и бочку, а все остальное было делом нехитрым. В тот день Эмильен толковал со мной только о хозяйственных делах; надо сказать, что о своей привязанности ко мне он говорил очень редко и немногословно, но всегда так красиво и убедительно, что я не сомневалась в его искренности.

Пришельцы больше не тревожили нас. От нашего дома до Кревана было два лье, а до редких хижин, разбросанных кое-где на пустоши, и того больше. Когда у крестьян нет настоятельной нужды разъезжать по окрестностям, они стараются сидеть дома. Даже сегодня в самых населенных уголках провинции Берри есть семьи, которые понятия не имеют, как выглядит местность на расстоянии одного лье от их жилища, и уже за километр даже не сумеют показать вам дорогу. Правда, этих нелюбознательных домоседов с каждым днем становится все меньше и меньше, и надо сказать, что, живя безвыездно на своем маленьком участке, дающем им пропитание, они только что не христарадничают.

Мы отлично понимали, что если бы и обратились за помощью к местным крестьянам, неминуемо получили бы отказ, поэтому изо всех сил стремились жить отшельниками. Позже нам рассказали, что на заре христианства в скалах, приютивших нас, обитало множество настоящих отшельников, и если верить сказаниям, то в нашем «гнездовье фей» – его называли еще «пристанище духов», ибо в незапамятные времена в нем жили женщины-друиды – обретали уединение святые обоих полов. И мы решили, что если отшельники умудрялись жить в этой фиваиде, в те поры еще более дикой и безлюдной, то мы тоже как-нибудь скоротаем зиму.

Поэтому, не щадя сил, мы улучшали и утепляли наше жилище, действуя так, впрочем, еще и из осторожности, на тот случай, если появятся нежданные посетители: мы хотели предстать перед ними бедняками, которые трудятся не покладая рук, чтобы наладить свое нехитрое хозяйство, Но отнюдь не беглецами, готовыми терпеть любую нужду, лишь бы укрыться от закона.

С конца августа вплоть до первых заморозков мы всякий день ели грибы. Дюмон бесстрашно наведывался в деревню или на дальние фермы; ездил он туда на осле и привозил соль, ячменную муку или гречневую крупу, оливковое масло, а порой даже фрукты и овощи. Конечно, приходилось переплачивать, так как крестьяне сами жили впроголодь, и когда Дюмон предлагал им в обмен корзины, ему неизменно отвечали: «Зачем нам корзины, все равно в них нечего класть». В деньгах мы не нуждались, но должны были делать вид, что нуждаемся не меньше других, а значит, торговаться за каждый грош, чего ни я, ни Эмильен совершенно не умели. Дюмон же так ловко разыгрывал нищего, что прослыл одним из самых обездоленных, и в некоторых крестьянских домах ему из жалости подносили стаканчик вина, что почиталось редким и дорогим угощением, ибо в здешних местах вина не производили. Но Дюмон, который до сих пор страдал от того, что по слабоволию проворонил бегство дорогого своего Эмильена, дал зарок не прикасаться к этому зелью; он добровольно наложил на себя эту кару и умерщвлял плоть как истый отшельник.

Скоро у нас и в округе иссякли запасы зерна, и купить мясо стало легче, чем раздобыть муку. Правда, в мясе мы не нуждались. Дичь в лесу водилась в изобилии, мы всюду понаставили ловушек, капканов и силков, так что не проходило дня, чтобы мы не лакомились зайчатиной, куропаткой, диким кроликом или мелкой птицей. В речке резвились уклейки и пескари, и я быстро смастерила верши. Соседнее болотце обильно поставляло к нашему столу лягушек, которыми мы тоже не брезговали. Нам удалось поймать, хотя и не без труда, нескольких лисиц, животных очень осторожных, которых мы все же перехитрили; высушив их шкурки на солнце, мы запаслись к зиме чудесными одеялами. В довершение всего Дюмон сумел приручить двух диких коз, чье молоко способствовало нашему благоденствию, тем более что содержание их нам ничего не стоило, как, впрочем, и содержание осла – столько было вокруг сочной травы, столько заброшенных пастбищ на ничейных землях.

Но вот наступило время сбора каштанов, и мы уже тешили себя надеждой, что теперь ни в чем не будем нуждаться. Отпала надобность ездить за провизией в деревню, так как мы собрали урожай с десятка великолепных каштанов и, вырыв надежную яму в песке, ловко убрали свои запасы на зиму. Не в пример беррийцам, мы, жители провинции Марш, умеем хранить эту драгоценную провизию.

Но время сбора плодов принесло с собой новую заботу: каждую минуту могли нагрянуть незваные гости, поэтому нам пришлось принять меры предосторожности. Дюмону и мне, по-прежнему выдававшей себя за его племянника, опасаться было нечего, но бедняга Эмильен, мечтавший пойти в солдаты, но поневоле сделавшийся дезертиром, вынужден был или вовсе не высовывать носа из дому, или прикинуться калекой. Вняв моему совету, он смастерил себе деревянную ногу и, приладив ее к колену, стал ковылять на костылях. К нашему огромному удивлению, беспокоились мы понапрасну: люди вокруг нас собирали урожай, целые толпы их хлопотали на соседних холмах, но ни один человек не перешел речку, никто не приблизился к нашему дому, не перекинулся с нами словом. Более того – они даже не смотрели в нашу сторону.

Мы с Эмильеном ломали себе голову, что это означает, а потом решили, что добрые люди догадались о нашем положении и не желали даже нас замечать, чтобы в случае нашей поимки и допроса клятвенно заверить жандармов, будто знать не знают, кто мы такие.

Некоторые, очевидно, и в самом деле руководствовались этой мыслью, другие же вели себя так по другой причине, которую мы узнали позднее.

Случилось это в сочельник, в самую полночь. Теперь, когда мы наслаждались нашим спокойным, относительно безбедным существованием, когда ничего не знали о событиях во Франции, но надеялись, что смута уляжется и жизнь войдет в свою обычную колею, мы настолько воспрянули духом, что решили отпраздновать рождество. Из осколков гранита нам удалось устроить чудесный очаг, где запылало рождественское полено. Сухой валежник весело потрескивал в очаге, ярко освещая комнату, к столу я подала нанизанных на железный прут очень жирных жаворонков, гору отборных каштанов, изжаренных самыми различными способами, домашний козий сыр. Елку нам заменил кустик терновника, усыпанный красными ягодами, красиво выделяющимися на фоне зеленых листьев, – Эмильен сам срубил его и водрузил на стол. Моя наливка из терна была прозрачная, как родниковая вода, и терпкая, как винный уксус. Мы, горные жители, любим этот напиток, Дюмон тоже им не побрезговал, и когда я его заверила, что в наливке нет спирта, пропустил стаканчик вместе с нами за здоровье отсутствующих друзей. Каждый из нас в душе был почти уверен, что они в тюрьме или, может быть, даже гильотинированы, – все, даже Костежу, спасший нам жизнь, но мы, гоня прочь черные мысли, упрямо цеплялись за надежду и, насилуя собственное сердце, скрывали друг от друга, как оно заходится от ужаса и трепещет. Дюмон, столько времени грустивший из-за угрызений совести и наложенного на себя обета трезвости, решил немного повеселиться. Старик чувствовал, что мы его любим и давно простили, – вот он и затянул своим дребезжащим голосом песенку, очевидно не вполне пристойную, так как Эмильен велел ему замолчать, и Дюмон, послушавшись его, запел коляду.

Он уже допевал второй куплет, как вдруг за окнами раздался странный пронзительный вопль и, эхом прокатившись по комнате, заглох где-то около Пареля [3]3
  Потом я узнала, что слова «Пар-элл» кельтского происхождения и означают «большой огненный камень»; он служил друидам жертвенником. (Прим. автора.)


[Закрыть]– огромного валуна по соседству с нами.

Мы недоуменно переглянулись и прислушались. Волчий вой и тявканье лисиц были нам не в новинку, поэтому никто из нас не усомнился, что это какое-то другое животное или скорее всего человек. Дюмон взял дубинку и тихонько приоткрыл дверь. Потом до нас долетели обрывки фраз, лишенные всякого смысла, однако нам стало ясно, что выкрикнула их пожилая женщина, обезумевшая от ужаса и гнева. Мы выскочили и побежали вслед за пришелицей, стараясь поймать призрак, но она, топча иссохший папоротник, скрылась в темноте и больше не появлялась.

– Бьюсь об заклад, – сказал нам Дюмон, – что это была колдунья. Наверняка она творила заклинания на большом валуне – ведь в прежнее время сейчас бы как раз служили рождественскую мессу.

– Ты прав, – сказал Эмильен, – наверняка тут отправляют те же обряды, что и в наших краях. Верят, что кельтские камни заколдованы, что в полночь они танцуют и переходят с места на место, открывая сокровища, спрятанные под ними. Эта старуха, верно, решила вызвать дьявола, и ты своим рождественским псалмом ее спугнул и разозлил. Ничего худого в этом нет, но, уволь, братец, больше не пой: кто знает, сколько вокруг нас этих вольнодумцев-ведунов, они еще решат, что ты переодетый священник и поешь мессу.

На следующий день мы нашли у порога угриную кожу, проколотую семью толстыми гвоздями. То было приношение злым духам, очень распространенное в наших деревнях. Заслышав пение Дюмона, колдунья уронила эту кожу возле нашего дома. Из нее Дюмон смастерил кошелек, а гвозди припрятал – такой находкой грешно было пренебрегать. А через несколько дней Дюмону повстречался один из последних каменотесов, работавший неподалеку от валуна Парель. Дюмон снимал наше жилище при нем, наверное поэтому тот сообщил ему, что наш хозяин ушел на работы в Шатр, где срывали колокольню при кармелитском монастыре.

– Разломать ее малость опоздали, – добавил каменотес, – их уже всюду уничтожили. Но ничего, когда начнут восстанавливать, у нас будет работа. Тогда нам очень пригодятся ваши валуны вон на тех холмах.

– И Парель тоже? – спросил Дюмон, желавший узнать, отчего этот камень так почитают в округе.

– Нет, его мы не тронем, – ответил каменотес, – он слишком большой, и к тому же внутри у него живет нечистая сила. В вашем возрасте взобраться на него трудно (Дюмон старался выглядеть старше и дряхлее, чем был на самом деле), а не то вы сами увидали бы, что наверху он весь покрыт крестами и заклинаниями, которые вырезали священники, чтобы прогнать духов. В общем, хотите верьте, хотите нет, но в рождественскую ночь все эти кресты исчезают, и камень становится голый, как мое колено, но на рассвете они появляются снова.

– Вы сами это видели? – спросил Дюмон, стараясь скрыть недоверие.

– Я-то не видел, – ответил каменотес, – мне боязно туда ходить в недобрый час; а вот мой отец ничего не боялся – он видел все собственными глазами.

– А ведунам, значит, недобрый час на руку?

– Как Республика установилась, они забыли туда дорогу. Закон запрещает – они, дескать, оскорбляют Благодатную деву Разума – так зовут их новую богородицу. Но есть еще старухи, которые приходят сюда издалека, прячутся, все ищут сокровище, – только напрасно они вынюхивают, не видать им его.

– Может, его и в помине нет?

– Нет, оно есть, только духи глаз с него не спускают. Вам-то это наверняка известно.

– Честное слово, нет. Я не хочу их злить, обхожу валун стороной.

– И правильно делаете! Этот камень насылает порчу.

– А вы жили неподалеку от него?

– Конечно. В этой хибаре, из которой вы, говорят, сделали настоящее хорошее жилье, я не раз ночевал со стариком, вашим хозяином. Но меня, как доброго христианина, нечистая сила никогда не трогала. Знаете, а папаша Брейе будет доволен, когда получит от вас свой дом в таком хорошем виде. Вы даже очаг сложили – теперь можно ему тут жить круглый год. Раньше он не очень-то к этому стремился – стужа, да духи не раз ему сильно докучали, но теперь, когда вы скажете ему, что никакой нечистой силы не видали… Провалиться мне на месте, вы будете первый, кого они пощадили, потому что никто даже среди бела дня не ходит здесь. Эти места – от речки до Бассульского леса – слывут очень опасными; с противоположной стороны леса течет еще одна речка, так что получается участок площадью примерно в одно лье и зовется он Островом духов.

Объяснив таким образом Дюмону, почему мы живет в приятном одиночестве, этот человек стал расспрашивать, откуда он родом, что поделывают его дети и какое такое увечье у старшенького. Дюмон сыпал готовыми ответами, которые мы обсудили заранее, чтобы не говорить вразнобой в случае допроса; однако он тут же понял, что опасность нам не грозит, ибо каменотес, проникнувшись доверием к такому же горемыке, как он сам, сказал ему на прощание так:

– Ничего, что парень у вас изувечился, это даже счастье. Вон у меня сын здоров как бык, а я его уже с полгода прячу дома и всем твержу, что он у меня недужный. А парню тошно сидеть взаперти. Он жених у меня, а теперь даже невесту свою увидеть не может. Но что поделаешь? Если они убьют его или уморят голодом и холодом, кто тогда будет обрабатывать мою землю?

– Что верно, то верно, – сказал Дюмон, – но разве вы не боитесь жандармов?

– Какие жандармы! Их давно и в помине нет.

– Но есть же добровольцы, которые выслеживают честных людей, чтобы перед властями выслужиться.

– Да что вы! Они только прикидываются, что ищут, на самом деле у них у самих поджилки трясутся! С тех пор как господин Мийар из Кревана казнил братьев Бигю, на него пальцем показывают. Вот он и опасается возвращения роялистов, которые его по головке не погладят. Нет, всю спесь с него как ветром сдуло – теперь всем говорит, что ведем мы себя лучше не надо, что у нас одни патриоты живут, – словом, он нас оставил в покое.

– А вы думаете, Республика долго не продержится? Что нового про нее слышно?

– Был я на прошлой неделе в кузне возле Крозона – так мне сказали, будто королеву казнили и многих вместе с нею. Сами понимаете, такое долго продолжаться не может, придут эмигранты и казнят всех якобинцев.

– Все это так, а что же враги сделают с нами, честными людьми, которые никого не убивали? Они же перережут нас, как волки овец в отаре.

– Тогда будем драться из последних сил, защищать свое добро и жизнь!

Дюмона так и подмывало сказать ему, что лучше не пускать врагов во Францию, чем сидеть и ждать, но он из осторожности решил не вести разговоры на политические темы. Вернувшись к нам, он подробно пересказал беседу с каменотесом.

Смерть королевы поразила меня так, как, пожалуй, ни одно событие за годы революции.

– Зачем было губить женщину? – недоумевала я. – Что она кому худого могла сделать? Только что своего мужа слушалась во всем и думала как он; так это ее супружеский долг.

Эмильен в ответ сказал мне, что бывает и иначе, что муж повинуется своей жене.

– Когда женщина обо всем судит трезвее мужчины, – говорил он, – это большая добродетель. Я считаю, что твоему будущему мужу стоит во всем с тобой советоваться. Но про королеву всегда говорили, что она хотела позвать на помощь наших врагов или увезти короля из Франции. Поэтому ему она принесла великий вред, и, быть может, она больше всех других повинна в том взрыве ярости, который породила революция. Когда головы рубят, как капустные кочаны, – это омерзительно, я всегда был против смертной казни, но раз уж в наш век философии и просвещения она все-таки существует, я полагаю, что королева заслуживает казни больше, чем несчастная служанка, которую отправляют на гильотину только за то, что у нее невзначай вырвалось слово, значение которого она даже толком не поняла. В отличие от нее, королева знала, что творила, чего хотела. О ней всегда говорили, что она женщина гордая и смелая. Должно быть, она и смерть приняла достойно, утешая себя тем, что таков удел сильных мира сего, играющих жизнями народов и ставящих на карту собственную жизнь, – просто она проиграла партию. Ты сама знаешь, что эшафот в истории – нечто вроде меры предосторожности, которую всегда держат в запасе для устрашения самодержавной власти. Тем не менее люди продолжают добиваться ее, а сейчас нет ни одного человека независимо от его политических убеждений, которого остановил бы страх перед смертной казнью.

XVIII

Мы приободрились, узнав, что нашему уединению ничто не грозит, однако, услышав рассказ Дюмона о парне-дезертире, прячущемся дома, Эмильен пришел в негодование. Он осуждал людей, которые уклоняются от воинской повинности, и говорил, что на Террор он больше всего в обиде не за то, что его посадили в тюрьму, а за то, что не дали исполнить свой долг перед родиной.

– Значит, вы твердо решили пойти в армию добровольцем, как только без риска для жизни сможете выйти отсюда? – спросила я.

– Поступи я иначе, – ответил он вопросом на вопрос, – могла бы ты по-прежнему уважать меня?

Сказать мне было нечего: Эмильен всегда был так честен и прямодушен! Я старалась привыкнуть к мысли о том, что его отъезд не за горами, чтобы не омрачать слезами нашего и без того горького расставания. Мне было ясно, что Эмильен любит меня, как никого другого, но я не допускала и мысли, что любовь ко мне можно поставить выше долга.

Я с головой ушла в хозяйственные хлопоты – больше всего на свете мне хотелось, чтобы мои домашние хорошо себя чувствовали и ни в чем не нуждались. Работа приносила мне удовольствие и льстила самолюбию. Благодаря моим стараниям мужчины жили в полном достатке. Я ни о чем не забывала: стирала, чинила белье и одежду, стряпала, держала в чистоте дом, ставила и вынимала верши, резала и сушила папоротник и вереск, задавала корм козам, варила сыр, ставила «петли», иначе говоря – волосяные силки для зимней охоты на птиц. Словом, думать о будущем мне было некогда, и я была этому рада.

Что касается Эмильена с Дюмоном, то они тоже не сидели сложа руки, а принялись обрабатывать арендованный нами участок. Однако он был маленький и песчаный, ни на что, кроме овощей, рассчитывать не приходилось. Кроме того, Эмильен задумал поднять новь на том берегу речки; по его мнению, там под слоем песка лежала плодородная почва. Мы не знали, чей это клочок земли, но поскольку, кроме сорняков, на ней ничего не росло и за отсутствием людей и животных ее не использовали даже под пастбище, Эмильен рассудил так:

– Наверно, мы не посягнем на чужую собственность и не совершим кражи, если обработаем этот участок. Предположим, урожай будет хороший – а я в этом не сомневаюсь – и владелец участка вздумает оспаривать его у нас, – что ж, мы договоримся с ним, возьмем в долю. Он будет наверняка рад – как-никак все лучше что-то получить, чем ничего. Если же хозяин не объявите я, мы оставим ему обработанный участок, и, возможно, наш скромный опыт положит начало счастливому процветанию этого заброшенного края.

Эмильен даже не предполагал, как он точно все расчислил, и с жаром взялся за работу. Сперва прополол, потом за осень перекопал землю лопатой, как следует унавозил, прорыл оросительные борозды, разбил лежащие на участке валуны. Затем засеял его ячменем, рожью и даже посеял немного пшеницы. Добытые с трудом семена Эмильен сеял аккуратными клиньями, чтобы испытать свойства почвы. В январе месяце участок покрылся зелеными побегами, так что среди сорняков, иссохших за зиму, этот чудесный ковер сверкал, как изумруд.

Наше поле скоро приметили, и кое-кто из местных жителей даже рискнул прийти поглядеть на наши работы. Крестьянин, владевший этим участком, появился одним из первых и стал возмущаться. Но когда Дюмон сказал ему, что признает его право собственности и готов поделиться с ним урожаем, тот успокоился, и встреча закончилась довольно мирно. Крестьянин остался доволен, хоть и приговаривал:

– Пока я вижу только корешки, но одному богу известно, какие будут вершки.

– Вы боитесь, что здесь слишком холодно? – спросил его Дюмон.

– Нет, вижу только, что нечистая сила не мешала вам сеять, но не знаю, позволит ли собрать урожай.

– Чихать я хотел на нечистую силу, уж с ней-то я справлюсь, – заметил Дюмон.

– Поживем – увидим, – ответил крестьянин, окинув старика недоверчивым взглядом. – Если вы знаете заговорное слово, тогда другое дело; но мне оно неизвестно, да я и не желаю держать его в памяти.

– Так. Вы меня принимаете за колдуна! Но все же не отказываетесь от своей доли, если урожай будет таким хорошим, как обещает?

– Конечно, нет! Только как мне другой урожай собрать, когда вас тут не будет?

Он долго смотрел на свой зеленеющий участок, и лицо его одновременно выражало удивление, сомнение и надежду. Потом он отправился восвояси с таким озадаченным видом, словно увидел чудо.

После этого о нас стали говорить, что мы дружим со злыми духами, и теперь нас сторонились пуще прежнего. Бояться нам было некого: все в страхе бежали от нас. Эмильен сердился, что по воле случая нам приходится потворствовать местному суеверию, однако последствия оказались куда благотворнее, чем он предполагал. В дальнейшем мы узнали, что после нашего отъезда жители, осмелев, все-таки решились обрабатывать землю на Острове духов и что хорошие урожаи примирили этих простаков с добрыми духами, оберегавшими наше жилище и труды наших рук.

Зима в тот год выдалась сиротской, жилище у нас было теплое, и мы так привыкли не жаловаться на тяготы жизни, что перестали их замечать. Ели мы каштаны, дичь, сыр, молоко, научились обходиться без муки, а соль мы закупили в таком количестве, что у нас образовались даже запасы. Теперь нам ничего не нужно было добывать на стороне, и Дюмону больше не приходилось пускаться в опасные поездки. Последние новости, дошедшие до нас, были такие грустные, что мы предпочитали оставаться в неведении. Единственное, что нам хотелось, – это, с одной стороны, узнать, как обстоят дела в монастыре, а с другой – успокоить наших друзей, которые, очевидно, думали, что мы были брошены в тюрьму и казнены. Однако выйти из нашего убежища было слишком большим риском. Эмильен клялся, что если Дюмон или я решимся отправиться в монастырь, чтобы привезти ему весточку от Луизы, он пойдет вместе с нами.

– По вашей милости, – говорил он, – я оказался в положении человека вне закона. Иначе говоря, таких, как я, отправляют на гильотину. Словом, решено! Мы либо вместе спасемся, либо вместе погибнем!

Пришла весна, и погода установилась такая чудесная, что надежды распускались в нас, как цветы на кустах. Работать на участке уже не приходилось – нам оставалось лишь присматривать за всходами хлебов и овощей, посаженных около овчарни. Я починила одежду, а белье еще было вполне прочное. Вставая и ложась очень рано, мы экономили на свечах и могли бы прожить тут всю жизнь, не зная горькой нужды.

Нет, мы не чувствовали, не могли чувствовать себя несчастными, ибо ни Эмильен, ни я еще не вступили в тот возраст, когда кажется, что бедам нет конца, жизнь разбита, а долго бороться с судьбой невозможно. Не отличаясь глубоким умом, Дюмон своим оракулом избрал Эмильена, а тот ежедневно удивлял меня здравыми суждениями, что было следствием его твердости и прямодушия. В обыденных делах Эмильен был по-детски наивен, в вопросах же жизненной важности разбирался трезво, как умудренный годами муж. Ему не приходилось долго размышлять, чтобы высказать то или иное суждение, столь разумное и справедливое, что нам казалось, будто мы до этого додумались одновременно с ним. Иной раз он предсказывал ход событий во Франции и за границей, и позднее, вспоминая его слова, мы считали, что это местные духи посылали ему вещие сны. Надо сказать, что из-за нашего одиночества у нас с Дюмоном не на шутку разыгралось воображение, так что любой пустяк казался нам предзнаменованием или предостережением судьбы. Не будь рядом Эмильена, умевшего остужать нашу воспаленную фантазию, мы оба повредились бы в уме. Воспоминание об ужасной гильотине не покидало меня, рождая страшные видения, но Эмильен, хладнокровно взиравший на подобные вещи, ненавязчиво возвращал меня к действительности и успокаивал.

Как-то вечером я сказала ему, что стоит мне остаться одной, как в ушах сразу начинает звенеть падающий нож гильотины.

– Что ж! – сказал он. – Вероятно, ты слышишь его потому, что где-то он и в самом деле падает на очередную жертву. Старайся в такие минуты обращаться к господу и повторяй: «Всеблагой отец, вот еще одной человеческой душой стало на земле меньше. Если то была добрая душа, не дай ей исчезнуть из нашей памяти. Надели нас ее мужеством и справедливостью, дабы мы, живые, творили добрые дела, которые не успела совершить она!» Видишь ли, Нанетта, дело ведь не в отрубленной голове, а в том, что всякое бессмысленное кровопролитие утяжеляет судьбу всего человечества. Людям, не попавшим под нож, гильотина причиняет большее зло» чем своим жертвам. Если бы она убивала только людей! Она убивает человеколюбие! С ее помощью народ пытаются убедить в том, что должно предать закланию его якобы дурных сынов и тем самым спасти других, почитаемых добродетельными. Вспомни, что нам говорил приор: в этом истоки инквизиции, истоки Варфоломеевской ночи, и так будет впредь при любой революции, доколе человеческими действиями управляет закон возмездия. Моисей сказал: «Око за око и зуб за зуб», а Христос поучал: «Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую, а руки воздень к кресту». Пожалуй, следует изобрести третье речение, дабы примирить меж собой первое и второе. Творить месть – значит чинить зло; покорствовать – значит мирволить ему. Нужно найти способ исправлять людей, не прибегая к наказанию, и пускать в ход оружие, которое не наносит ран. Ты улыбаешься? Так вот, Нанетта, такое оружие найдено, теперь следует лишь уразуметь, как им пользоваться: это свобода высказываний, просветляющая умы, это сила убежденности, посрамляющая братоубийственные замыслы, это мудрость и справедливость, живущие в глубине человеческого сердца; разумное воспитание развивает эти качества, невежество и фанатизм их губят. Итак, наша задача – искать правильные пути и поддерживать надежду на лучшее будущее. Нынче мы располагаем лишь варварскими методами и охотно даем им ход. Правда, от этого революция сама по себе не делается хуже, поскольку ставит своей целью превратить Францию в царство справедливости, и, возможно, Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст после стольких кровавых жертв по-прежнему мечтают о братском мире между французами. На сей счет они ошибаются, потому что грязными руками не освящают алтарь, и их методы будут преданы проклятию, ибо их восторженные последователи усвоят лишь их свирепость и никогда не проникнутся их патриотическими чувствами. Но им не удастся склонить на свою сторону большинство французов, так как желание жить в мире и оказывать взаимную помощь неистребимо в народе. Он скорее лишится свободы, чем поступится милосердием, которое именует миролюбием. Нынче якобинцы всесильны, и ты видела, какие дурацкие почести воздают они божеству, которое сами выдумали; но, поверь, их так называемое религиозное обновление недолговечно. Я абсолютно убежден, что другие партии вот-вот сокрушат могущество этих людей, а народ, охваченный ужасом перед жестокостью якобинцев и свирепостью их приспешников, скоро будет радостно приветствовать их низвержение. Кровавая месть настигнет якобинцев, и вершить ее будут во имя все того же человечества. Да, приор был тысячу раз прав, говоря, что зло порождает зло. Но настанет время, когда люди снова захотят, чтобы воцарились мир и согласие, и все безумные софизмы они принесут в жертву голосу природы. Быть может, Робеспьер в эту минуту добивается казни Дантона и тем самым губит дело своей жизни. Но попомни мои слова: года не пройдет, и на гильотину поведут самого Робеспьера. Мы вынуждены ждать, ну что ж, мы подождем! Только бы он не погубил Республику! Но если такое произойдет, мы не станем удивляться. Чтобы она возродилась, ей прежде всего надо будет стать человеколюбивой и добиться того, чтобы всякое кровопролитие в глазах людей стало бы преступлением.

Когда я спросила Эмильена, как это ему, такому молодому и последнее время постоянно занятому работами в поле, удалось так глубоко постичь суть происходящих событий, которые он и видел-то краем глаза, Эмильен ответил:

– Дни, проведенные в тюрьме, обернулись для меня годами. Поначалу мне казалось, что я так и умру в полном неведении, и я покорился судьбе, как человек на крыше, знающий, что неизбежно с нее сорвется. Но когда я остался наедине с тем несчастным священником, чье имя мне, да и никому другому, неизвестно и которого даже гильотинировали анонимно, беседы с ним быстро просветили мой ум. Мы с ним по-разному оценивали события, но он был такой спокойный, учтивый, образованный и достойный человек, что мне удалось постичь всю глубину его мыслей, а заодно понять самого себя, не разрушая той нежной дружбы, которую мы питали друг к другу.

Будучи роялистом и католиком, он красноречиво убеждал меня в правоте своей веры, мы с ним говорили об очень серьезных материях, говорили честно и чистосердечно, и споры эти принесли мне огромную пользу. Поскольку ему были чужды наивные, пристрастные или предвзятые суждения, которые стоило бы оспаривать, он помог мне разобраться в собственной душе. Я обрел идеи, которые почитаю истинными, и они, словно маяк, светили мне сквозь мрак, окутавший нас обоих. Я стал так же спокоен, как этот священник, ни на кого не сетовал, ничему не удивлялся и ни на что не надеялся. Ощущал себя чем-то вроде высохшего листика в лесу, охваченном огромным пожаром. И вновь обрел любовь к самому себе, лишь когда увидел тебя в чердачном оконце и узнал свою Нанетту по ее песенке. Тут я вспомнил, что был некогда счастлив, что любил жизнь, и украдкой оплакал наше прекрасное прошлое, а заодно и будущее, о котором мы с тобой столько мечтали.