Текст книги "Исчезновение"

Автор книги: Жорж Перек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

III. Дуглас Хэйг Клиффорд

9
Глава, в которой наивный баритон познает мечущую молнии судьбу

Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.

Ехали на поезде.

– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном,[137]137
  Кассаньяк Бернар Гранье де (1806–1880), Дрюмон Эдуард (1844–1917) – французские публицисты и политические деятели.


[Закрыть] Мак-Магоном.[138]138
  Мак-Магон Мари Эдмон Патрис Морис (1808–1893) – французский государственный и военный деятель, маршал Франции, в 1873–1879 гг. – президент Французской Республики.


[Закрыть] Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен[139]139
  Полен де Ноль (353–431) – латинский христианский поэт.


[Закрыть] и Бах обессмертили в «Ша Нуар»[140]140
  Кабаре в Париже, на Монмартре, существовало в 1881–1897 гг.


[Закрыть] и в Амбигю;[141]141
  Театр в Париже, существовал с 1769 г., здание уничтожено в 1966 г.


[Закрыть] замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка;[142]142
  Главный персонаж одноименной пьесы Э. Ростана.


[Закрыть] тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.

– Да, – вздохнул Амори, – сегодня у нас есть Национальное Общество Железных Дорог, но нет никакого шика.

Неизвестный согласился. Затем вынул из сумки, которую держал в руке, картонную коробку необычного размера, наполненную продолговатыми сигарами.

– Сигару бразза? – предложил он.

– С удовольствием, – сказал Амори, – но, кстати, хотелось бы узнать твое имя.

– Имя мое, – ответил неизвестный, – Артур Уилбург Саворньян.

– Очень приятно, – пробормотал удивленный Амори и добавил: – Ну а я – Амори Консон.

– Амори Консон! У тебя не было сына, который…

– У меня было шестеро сыновей, – оборвал его Амори, – все они умерли, кроме одного.

– Ивона?

– Да! – чуть ли не простонал Амори. – Но откуда тебе это известно?

– Ты узнаешь когда-нибудь мою историю, – сказал, улыбаясь, Артур Уилбург Саворньян. – Антон Вуаль был и моим другом, но, будучи англичанином, я жил в Оуквуее, неподалеку от Оксфорда, и мы могли встречаться не чаще нескольких раз в год. Он тем не менее поведывал о своем недуге и заявил мне, как и всем вам, что движется к смерти. Никто из нас в это не поверил, ни Ольга, ни Хассан, ни ты, ни я. Хассан, однако, неделю назад переговорил со мной по телефону. Договорились встретиться и все серьезно обсудить. Но по приезде в Париж я узнал о его смерти…

– А ты понял значение постскриптума?

– Нет, но, по моему мнению, мы ошибались, видя в нем дословное указание. «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке» – означало ли это, что речь идет о Хассане Ибн Аббу? Нет, и по меньшей мере по трем причинам: Вуаль не знал, что Хассан был адвокатом; определение «грубиян» к Хассану не подходило и выкуривал он самое большее три сигары в год.

– Есть во всем этом резон, – добавил Амори, – тем более, что Хассан обожал тунисскую инжирную водку буху и терпеть не мог виски.

– Да. Более того, он никогда не ходил в зоопарк: он очень любил зоосад, неподалеку от которого жил.

– Но что означает тогда такой постскриптум?

– Сначала я думал, что это подделка. Сейчас интуиция подсказывает мне, что у Антона не было выбора: ему нужно было поставить последнюю точку. Если бы он мог, то закончил бы свою записку знаком более точным, но сделать это он был не в состоянии…

– Нет ничего более темного, чем белое, – прошептал Амори.

– Почему ты это сказал? – подскочил Артур Уилбург Саворньян.

– Я прочел это в его Дневнике. Или, скорее, припомнил, что прежде он это всегда говорил. Вот почему, – добавил он, – мы едем в Азенкур повидаться с Ольгой.

За всю поездку больше не было сказано ни слова. Саворньян покуривал сигару. Амори читал толстый роман, повествование о позорном крахе, банкротстве сети крупных М.Я.С., не зная, что в этой книге черным по белому было написано, как же разрешаются все те беспокойства, что жили в нем, волновали его…

Поезд шел быстро, оставляя позади великолепные сельские пейзажи. По полю ехал на сверкающем комбайне крестьянин. Затем скорость начала снижаться: поезд прибывал на станцию. Сначала показалось грязное предместье, потом – перрон, несколько ангаров, автобус.

Сели в омнибус и доехали до Обиньи. Эта колымага тащилась, словно черепаха, со скоростью не более двадцати километров в час. Выйдя, направились пешком до Азенкура (некогда он назывался Аженкуром – английский язык здесь взял верх над французским).

Очаровательная долина, окутанная восхитительным ароматом, ласкающим обоняние, дразнящим, смешавшим в себе запахи болотных незабудок, высыхающих деревьев, веток, грибов, перегноя, прятала в своей чаше красивейший замок, построенный архитектором Франсуа Дону на закате Консульства.[143]143
  Период в государственной жизни Франции с 1799 г. по 1804 г., когда власть после государственного переворота формально принадлежала трем консулам, но фактически страной управлял лишь один из них, провозгласивший себя в 1804 г. императором, а Францию империей, – Наполеон I (1769–1821).


[Закрыть] Оставляя трусливым каменщикам вдохновение Большого Трианона[144]144
  Дворец в Версале, построен в 1687 г.


[Закрыть] Ардуэн-Мансара, здания, являвшего тогда собой в архитектуре жемчужину без изъянов, архитектор Суффло предложил Дону, преодолевая не без дерзкого апломба и небывалого хладнокровия несколько рубиконов, спроектировать основной корпус в стиле рококо: портал с аркбутанами, фронтон в стиле Тюдоров, балконы без выступов фасада, тимпаны с декоративными масками – и на фоне всего этого должен был располагаться (в этом заключалась новация) флигель со стрельчатым крыльцом, с машикули.[145]145
  Галерея с навесными бойницами.


[Закрыть] Франсуа Дону три дня косился на оригинальную акварель – рисунок будущего здания.

– Гм, – сказал он в конце концов Суффло, – вид у этого дома довольно необычный…

Затем он дал архитектору пинок под зад, гарантировав ему на словах в ближайшем будущем острое лезвие гильотины. Но Суффло, облачившись в белый поварской халат, сумел бежать в Лион.

Дону, удрученный, подавленный, посоветовался с Шальгреном, Виньоном, Потеном, Хитторфом.[146]146
  Французские архитекторы и художники XVI–XIX вв.


[Закрыть] Все они воздержались. В конце концов он обратился к одному голландцу, в то время еще мало известному. Франсуа Тилману Сюйсу. Дону дал ему полную свободу действий, предоставив в его распоряжение немалые средства. Известно, что нет больших плутов, нежели голландцы: когда Франсуа Тилман Сюйс закончил стройку, колониальный павильон с ромбовидной крышей, опорная арка которого была инкрустирована орнаментом в подчеркнуто католическом стиле, если не просто некрасивым, то, по меньшей мере, совершенно тривиальным, у Дону уже не было ни гроша в кармане; через три месяца он продал дом за бесценок покупателю, давшему больше других, – один ловкач-посредник из Одрюка приобрел его за двадцать монет; сначала тот нашел его местом, вполне подходящим для конюшни, затем в небывалом восторге, последовавшем за победой над Ваграмом, оборудовал в нем казино, где позже играли в бостон или в баккара Мак-Дональд, Сульт, Дюрок, Виктор, Коленкур, Савари, Жюно, Удино.[147]147
  Французские высшие военачальники, политические деятели, дипломаты XVIII в.


[Закрыть] Говорят он заработал на этом больше миллиона. Затем дом перешел в руки полицейского, Луи-Филиппара, который содержал в нем свой квартет темных личностей; один из них, горький пьяница, зарезал его, выходя из долгого запоя. У него не было наследников, и дом пришел в запустение. Его разграбили, и в нем находили себе приют бродяги, нищие и прочий люд подобного сорта.

Однажды, двадцать восьмого апреля некоего года, английский майор, Аугустус Б.Клиффорд, проводивший через те места батальон, разместил там на ночь свой штаб. Дом ему понравился. Восемью годами позже, когда Аугустуса Б.Клиффорда назначили консулом Канады во Франкфурте-на-Майне, он превратил Азенкур в свое семейное поместье и жил здесь по меньшей мере шесть месяцев в году.[148]148
  От Азенкура до Франкфурта-на-Майне не менее 400 км.


[Закрыть] Он немало заботился о благоустройстве поместья, проводя все работы с отменным вкусом; были приведены в порядок стены, была восстановлена крыша, все вымыли, вычистили, выдраили, вместо угля, от которого на всем оставался грязный налет, для отопления дома использовали исландский мазут, был разбит большой парк.

У Аугустуса Б.Клиффорда был сын. Отец назвал его Дугласом Хэйгом в честь британского фельдмаршала, возжелав внести таким образом свою лепту в сохранение памяти о Великом Солдате, под началом которого он сражался при Дуомоне.[149]149
  Форт во Франции, в округе Верден, место ожесточенных боев в 1916 г.


[Закрыть]

Очаровательный мальчуган Дуглас Хэйг, или скорее просто Хэйг – так всегда его звал отец, – вырос в Азенкуре. Все вокруг дрожало от веселого крика, когда он играл на лужайке в парке, взбирался на акацию, кормил в пруду карпа, которого не без труда приручил, давая ему хлеб, дождевых червей, слепней, шмелей и иногда шафран; карп появлялся, когда мальчик подходил к пруду и звал его: «Иона!»

У Хэйга было много друзей, которые большинстве своем жили в городке. Они занимались спортом: играли в футбол, регби. Организовывали забавные турниры по стрельбе из лука. Кружили по окрестностям. Затем няня разогревала густой шоколад, пекла эльзасский или фруктовый пирог. Угощали всех. В доме Аугустуса царили мир и покой. Можно было сказать, этот дом являл собой рай.

В восемнадцать лет Хэйг сдал экзамен на степень бакалавра. Затем нашел свое призвание: пение. Он пел, пожалуй, неважно, но занятие это ему нравилось. Более того, голос у него был. Он много работал над своим баритоном, потом поступил в Schola Cantorum,[150]150
  Школа Пения (лат.) – музыкальная школа, основанная в Париже в 1894 г. для воссоздания церковной музыки.


[Закрыть] где изучал композицию и развивал свой природный дар. Затем венгерский дирижер Ференц Фриксей обучил его основам церковного пения, а британский дирижер сэр Джорж Солти – каноническому пению, австрийцы Герберт фон Караян – тутти,[151]151
  Исполнение музыкального произведения полным составом хора и оркестра; противоположность – соло.


[Закрыть] Йозеф Крипе – унисону. Сэр Адриан Булт[152]152
  Булт Адриан Седрик (1889–1983) – английский музыкант и дирижер, в течение шести десятилетий руководил крупнейшими симфоническими оркестрами Великобритании, обладал собственной манерой дирижирования.


[Закрыть] присутствовал на его прослушивании годом позже в Турине и Кариньяно. Хэйг исполнил сначала «Unto us a Child is born», затем мадригал итальянского драматурга-либреттиста Оттавио Ринуччини, а закончил тремя ариями из «Аиды». Одобрительный отзыв великого Адриана Булта, совершенно убежденного в том, что он не ошибся, выразился в итоге в рекомендательном письме последнего австрийскому дирижеру Карлу Бёму, который ставил в то время в городе Урбино оперу «Il dissoluto punito ossia II Don Giovanni».[153]153
  Либретто итальянского драматурга-либреттиста Лоренцо да Понте (1749–1838), послужившее литературной основой для оперы Вольфганга Амадея Моцарта (1755–1791) «Дон Жуан».


[Закрыть] Карл Бём пригласил Хэйга к себе, прослушал, нашел его голос достойным, хотя высокие ноты выходили у него иногда довольно размытыми; он предложил ему партию Командора, гарантировав в более-менее отдаленном будущем главную партию.

Ведомый Карлом Бёмом, рукой уверенной и дружеской, мастерство Хэйг бурно прогрессировало. «Твой фортиссимо кажется, скорее, лангидо[154]154
  Как бы изнемогая, томно (итал.).


[Закрыть]», – говорил ему иногда Карл Бём. Или же: «Когда ты поешь „Altra brama quaggiu mi guido“,[155]155
  Еще одно страстное желание меня ведет (итал.).


[Закрыть] будь строже: ты то воешь, то ревешь, а голос должно литься ровно». Но со временем Бём стал отмечать несомненные успехи своего нового баритона.

Однажды Хэйг, выходя из герцогского дворца Урбино, где он утром каждого третьего дня упражнялся в вокализах, подражая Карузо, столкнулся в коридоре с Ольгой Маврокордатос, певицей сопрано, исполнившей партию Анны. Он тотчас же воспылал к оперной диве сумасшедшей любовью, и она полюбила его не меньше; тремя днями позже в Сан-Марино, где Хэйг не без труда получил разрешение на заключение брака, они связали себя супружескими узами. Муниципальный чиновник произнес, зевая – дело шло к полуночи, – самую банальную речь. Но – утешение! – в черно-синей ночи на изумительно красивой паперти главной площади Сан-Марино можно было до самого утра слушать «Виртуозов из Рима», которые предлагали прохожим ригодоны,[156]156
  Старинный французский танец.


[Закрыть] мадригалы, арии, песни, рондо,[157]157
  Старинная пьеса, в которой главная тема (рефрен) повторяется несколько раз и ей противопоставляются несколько побочных тем.


[Закрыть] симфониетты.

О очаровательное мгновенье! О мир! В ночи пела скрипка, чище соловья, затем контральто, затем пронзительный рожок Вобиха! Хэйг держал Ольгу за руку.

Да, дорогой читатель, ты, наверное, также хотел бы, чтобы на этом все и закончилось, Дуглас Хэйг Клиффорд сходится с Ольгой Маврокордатос; они живут в мире и любви – словом, счастлив их дружеский союз! У них будет десятка два с половиной детишек, и все они будут живы-здоровы.

Увы, нет! Слишком дерзкое желание! Не будет отпущения грехов. Всемогущий не одарит Дугласа Хэйга своим прощением. Проклятье, что преследует всех и всюду» посылает свой мрачный знак, который моя рука хотела бы углубить до бесконечности, исполнит здесь свой фатум. Смерть, что спустя три дня осуществит свое вторжение в Урбино, известит двадцатью годами позже об исчезновении Антона Вуаля, исчезновении Хассана Ибн Аббу…

Создавая статую убитого Командора, которая появляется, «Uomo di Sasso, Uomo bianco»,[158]158
  Человек из камня, белый человек (итал.).


[Закрыть] в конце «Dramma giocoso»,[159]159
  Шутливая драма (итал.)– так назвал сам Моцарт свою оперу.


[Закрыть] Карл Бём одел, или скорее замуровал, Хэйга в штукатурку под мрамор, в белый железный панцирь, блестящий, жесткий, в котором певец мог сделать лишь несколько шагов. В панцире было большое отверстие, которое, не заглушая голос окончательно, придавало ему глубокий тон, нравившийся Бёму. «В самом деле, – говорил он, – можно подумать, что мы слышим голос покойника, посылающего проклятья из-под земли, где он разлагается». Он был прав. Он даже не подозревал, насколько, он был прав. Ибо когда Хэйг был помещен в этот панцирь, который тут же заштукатурили и загипсовали, в самом прямом смысле замуровав драгоценный баритон, то обнаружили, что по неизвестной причине забыли оставить хоть какое-то отверстие, сквозь которое можно видеть или слышать. Засуетились, но слишком поздно. Настал тот момент, когда Дон Жуан заставляет своего слугу предложить Командору ужин. Хэйга втащили на постамент. Все шло не так уже и плохо. Но позже вмешался злой рок.

Всем известны слова, которыми заканчивается «Дон Жуан»:

– …Grido indiavolato[160]160
  Дьявольский, одержимый крик (итал.).


[Закрыть]… – взвыл Дон Жуан.

А затем слуга:

– Ah signor… L'uom di Sasso… L'uomo bianco… Ah padron… Та-та-та…

Предполагалось, что Хэйг сделает в этом месте по меньшей мере восемь шагов и, появившись в тот момент, когда скрипки возвестят заключительный аккорд, скажет свои знаменитые слова: «Don Giovanni… m'invitasti»,[161]161
  Дон Джованни меня пригласил (итал.).


[Закрыть] a затем сделает несколько шагов, чтобы предстать перед публикой во всем величии своей каменной фигуры.

Но Хэйг вышел позже. Когда он подходил к Дон Жуану, слуга лепетал: «Ah Padron… Siam tutti morti…».[162]162
  Они все мертвы (итал.).


[Закрыть] Хэйг перестал ориентироваться. Он появился перед зрителями. Впечатление было такое, что он потерял рассудок. Он шел наугад, покачиваясь, подобно роботу или мутанту. Внезапно он испустил громовое «ми». Затем его голос вдруг оборвался, он натолкнулся на стойку, оступился – и рухнул, прямой, как мачта, словно срубленный баобаб. Шум от падения был глухой, послышалось, как что-то треснуло. От балкона до амфитеатра, от райка до лоджий пронесся оглушительный крик. Удар был такой невиданной силы, что, подобно Шалтаю-Болтаю, свалившемуся со стены, у бедняги раскололся крепчайший панцирь. Сначала по всему саркофагу, в который был заключен несчастный баритон, от затылка до пяток, пробежала глубокая трещина, затем все увидели, как мгновенно покраснела незапятнанной белизны штукатурка. Брызнула алая кровь.

Когда удалось с помощью долота, колуна и домкрата достать из панциря Хэйга, умирающее ядро человеческого плода, то увидели, что и по телу человека от затылка до пяток также пробежал мертвенно-бледный след. Позже произвели вскрытие. Но специалисты так и не смогли установить причину смерти…

Аугустус Б.Клиффорд присутствовал, инкогнито – позже узнали почему, – на премьере в Урбино. В первую же ночь после случившегося он проник в помещение больницы, где находилось тело покойного, укрытое белой простыней, и выкрал его, затем усадил его в свой автомобиль и, ведя машину с раннего утра до позднего вечера, навалившись на руль, словно сумасшедший на свою лошадку, он добрался наконец до Азенкура. Поговаривали, что он сжег тело сына, однако кажется более вероятным, что он захоронил его в углу парка, там, где, рассказывают, выросла вскоре густая белая трава, и контуры этой лужайки в общих чертах удивительно напоминали следующую картину: гарпун с тремя стрелами или же трехпалую руку, проклятый знак Лукавого, расписавшегося в нижней части рукописи, зачерненной Фостийоном.[163]163
  «Маленький Фауст», воплощение Дьявола.


[Закрыть]

Аугустус уединился в своем доме в Азенкуре. В городке поговаривали, что он не в своем уме. Вооружившись камнями, он отваживал от поместья каждого бродившего неподалеку мальчугана, каждого незваного гостя, позвонившего в дверь, каждого бродягу, который проходил мимо, прося милостыню, краюху хлеба или кров на ночь. Он возвел вокруг парка высоченную стену. Говорили, что ночью он баррикадировал все входы. К городок он больше никогда не ходил – лишь иногда там видели его служанку, приходившую купить ветчину или индейку. Но служанка говорила по-французски очень плохо. «Так что, Скво, – спрашивали у нее (в жилах этой женщины текла индейская кровь, поэтому ее так и звали), – твой хозяин все еще с головой не в ладах?»

– You son of a bitch,[164]164
  Ты сукин сын (англ.).


[Закрыть] дырка в заднице, – угощала местных простаков-острословов своим любимым ругательством Скво.

Этого для любопытных было достаточно: индианка изучала когда-то высокое искусство дзюдо. И тогда Скво иногда улыбалась и добавляла совсем уже другим тоном:

– Пока он кормит Иону, все в порядке.

Ибо все знали, что Аугустус продолжает выполнять обязанность, взятую некогда на себя Хэйгом. Ровно в полдень он подходил к пруду и подзывал карпа: «Иона, Иона!» Иона давно уже вырос, но по-прежнему, заслышав свое имя, появлялся у поверхности. Тогда Аугустус бросал ему хлеб, который карп проглатывал с удовольствием.

Ольга только через шесть лет узнала, куда исчезло тело Хэйга. Когда она приехала в Азенкур, Аугустус, видевший свою невестку лишь мельком, сначала воспротивился тому, чтобы она оставалась в его доме. Позже, однако, он потеплел к ней. Захотел видеть возле себя примадонну, которую его сын полюбил так страстно. А затем стал получать удовольствие от того, что видит ее, слышит ее голос; Ольга поведала ему о своем так рано оборвавшемся счастье с Хэйгом, о своей страсти к нему. Аугустус же рассказывал ей об очаровательном мальчугане, который кормил Иону, залезал на акацию в парке, играл в прятки.

Ольга привыкла к Азенкуру, находила здесь столь необходимый ей покой – работа в Париже утомляла ее, удручала. Ольга приезжала в Азенкур три раза в месяц и проводила в обществе Аугустуса несколько дней: они много гуляли по парку, пили сироп в гостиной для самых высоких посетителей, которую хозяин открывал специально для нее, выказывая таким образом необыкновенное почтение к своей невестке. Ужинали, затем Ольга садилась на очаровательный диванчик из красного дерева (облагороженный любовью, которой некогда пылал один знатный господин к одной гризетке), диванчик на двоих, который Аугустус приобрел двадцать лет назад по баснословной цене у антиквара. Сидя на этом диванчике, Ольга вышивала красивого шмеля на большой белой простыне из тончайшего батиста, Аугустус же тем временем играл невдалеке на превосходном вёрджинеле {Старинный клавишный музыкальный инструмент, английская разновидность небольшого клавесина с корпусом в виде прямоугольного ящика и струнами, расположенными по диагонали.}, который украшали инкрустации из кости, мелодии Альбинони, Гайдна или Орика. Ольга порой пела что-нибудь из Шумана. Голос ее дрожал в вечернем воздухе.

10
Глава, которая, мы надеемся, понравится фанатам

Амори нажал на дверной замок. Где-то вдали залаял датский дог или африканская борзая. Вскоре служанка открыла дверь.

– Здравствуй, Скво, – сказал Амори, находивший ее имя красивым.

– Good day to you, Sir Amaury, and good day to you too, Sir Savorgnan, – ответила Скво.

Удивленный, Амори покосился на Саворньяна и спросил:

– Ты что, тоже знаешь Скво?

– А ты не понял?

– Ей-Богу, нет, – признался Амори.

– Совсем недавно, когда мы подъезжали к предместью Арраса, я сказал, что когда-нибудь ты узнаешь всю мою историю. Тогда ты поймешь, до какой степени похожи наши жизненные пути: продолжающиеся случайности нас объединили, объединяют сегодня и будут объединять всегда. Все друзья у нас общие, общие у нас знания, общая наша смутная цель, вынуждающая скитаться…

– Similia similibus curantur,[165]165
  Подобное излечивается подобным (лат.).


[Закрыть] – заключил изворотливый Амори.

– Contraria contrariis curantur,[166]166
  Противное излечивается противным (лат.).


[Закрыть] – насмешливо перефразировал его слова Саворньян.

– Lady Olga is waiting for you,[167]167
  Леди Ольга ждет вас (англ.).


[Закрыть] – сказала Скво, приглашая гостей в дом.

Служанка провела их в жилую комнату, обставленную сверхноваторски: ковер из лилейного нейлона, бумажный фонарик, на фоне которого произведение мастера типа Ногучи[168]168
  Ногучи Исаму (1904–1988) – американский скульптор и пейзажист японского происхождения.


[Закрыть] выглядело бы подделкой примитивного подмастерья, диваны с огромными надувными подушками, витраж во всю стену, при первом же взгляде на который угадывалась манера великого Уччелло.[169]169
  Уччелло Паоло (1397–1475) – итальянский живописец эпохи Раннего Возрождения, представитель флорентийской школы, его витражам присущи черты поэтичности, сказочности, звучность нарядного, изысканного колорита.


[Закрыть]

Ольга дремала в гамаке. Амори поцеловал ей руку, затем то же проделал и Саворньян.

– Cari amici,[170]170
  Дорогие друзья (итал.).


[Закрыть] – заговорила Ольга, – мы считаем вас людьми верными и преданными. Аугустус хотел бы вас видеть. Ударим в гонг!

Амори ударил три раза иридиевым прессом для оливок в алюминиевый гонг, произведя звук кристальной чистоты, который еще долгое время плыл в воздухе.

Через какое-то время появился Аугустус Б.Клиффорд – седовласый, дряхлый, глухой, вконец обессилевший старик. Он подошел к Саворньяну, и тот обнял его.

– Wilburg, my old chap, how do you do?[171]171
  Уилбург, старина, мой дорогой друг, как вы себя чувствуете? (англ.)


[Закрыть] – обратился он к Саворньяну.

– How do you do? – спросил в свою очередь Саворньян, всегда отличавшийся вежливостью.

– How was yor trip?[172]172
  Как прошло путешествие? (англ.)


[Закрыть] – поинтересовался Аугустус.

– It wasn't bad,[173]173
  Недурно (англ.).


[Закрыть] – последовал ответ.

– Совсем недурно, – подтвердил Амори, демонстрируя тем самым, что понимает английский.

Сели. Ольга предложила гостям фрукты в сиропе, фрукты охлажденные, фрукты засахаренные. Уплетали их бесшумно. Никто не проронил ни слова. Покашливали. Вздыхали.

– Нам сегодня нужно, – сказала Ольга, когда трапеза подходила к концу, – углубить в нашем общем знании нелепую запутанную интригу, в которой мыв все тонем. Слишком много волнующих событий, слишком много сводящих с ума ударов судьбы настигло в течение месяца, который заканчивается сегодня, наших друзей. Кстати, не считая нескольких пустячков, у нас совершенно нет сведений о том, при каких обстоятельствах произошли исчезновение Антона, смерть Хассана. Но мы знаем или считаем, что знаем: за всем этим кроется загадка, значение которой мы все хотели бы постичь. Прежде всего нам нужно объединиться: соберем воедино сведения, которыми располагает каждый из нас в отдельности, а затем скоординируем наши действия!

– Вот предложение, которое действительно можно назвать золотым, – сказал Аугустус.

– Да, – согласился с ним Артур Уилбург Саворньян, – каждому из нас наверняка известен хотя бы один факт, о котором ничего не знают другие. Более тесное соприкосновение полученной информации заставит фонтанировать интуицию, которая откроет перед нами горизонты!

– Браво! – закричал Амори.

– Гип-гип ура! – воскликнула Скво, появляясь с круглым подносом, уставленным бутылками со спиртным.

Выпили.

Амори захотел первым поделиться своими знаниями, ибо, пояснил он, то, что ему известно, кажется ему очень важным. Все были удивлены, но предоставили ему такую возможность.

– Должен сказать, – перешел Амори в наступление мгновением позже, – что я прочел приличный кусок, если не большую часть, Дневника Антона Вуаля. Он несколько раз намекает в нем на некий роман, в котором, пишет он, можно отыскать решение. То там, то здесь встречается множество указаний, цель которых – поверим в это – углубить значение романа, однако эти указания нам совершенно не понятны.

– Да, – согласился Саворньян, – скажем, что Антон одновременно все показывал, но молчал, обозначал, но сокрывал.

– Larvati ibant obscuri sola sub nocta,[174]174
  Увенчанные лаврами, шли под покровом ночи (лат.).


[Закрыть] – прошептала Ольга, никогда не знавшая латыни.

– Таким образом, – продолжал Амори, – иногда речь идет о «Моби Дике», иногда о романе, который написал в конце своего жизненного пути Томас Манн,[175]175
  Имеется в виду «Избранник».


[Закрыть] иногда о романе Исидро Пароди, появившемся десять лет назад под Созвездием Южного Креста. Но Вуаль цитировал и Кафку, затем говорил о «полете шмеля», затем о Белом Короле, а иногда и об Артюре Рембо. Во всем этом есть один общий момент: появление или исчезновение белого цвета.

– Белого! – простонал Аугустус Б.Клиффорд, уронив рюмку, содержимое которой запачкало белоснежный ковер.

– Белого! – выкрикнула Ольга, разбив в переживаемом потрясении фонарик.

– Белого! – взвыл Артур Уилбург Саворньян, более чем на четверть заглотнув торчавшую у него изо рта сигару.

– Белого! – вскричала Скво столь пронзительно, что треснули и рассыпались вдребезги три зеркала.

– Белого, да, Белого, – повторил Амори, – все закручено вокруг Белого цвета. Но когда Антон Вуаль пишет: «Белый цвет», что он имеет в виду?

Аугустус Б.Клиффорд подошел к секретеру, открыл один из ящиков и достал из него большущий, сантиметров пятьдесят на шестьдесят пять, альбомище в красивом футляре из акульей кожи.

– Вот альбом, – сказал он, – который Антон Вуаль прислал мне по почте месяц назад; сегодня исполняется ровно месяц.

– То есть за три дня до исчезновения, – подсчитал Амори.

– Да. Но есть в альбоме текст, который Антон, представьте себе, нашел в газете, вырезал и вклеил сюда.

Все подошли к Амори, который уже просматривал альбом. В нем было двадцать шесть листов, совершенно чистых, за исключением одного, пятого, на котором была наклеена прямоугольная вырезка из газеты без иллюстраций, которую Амори прочитал вполголоса:

ДОЛОЙ ТЬМУ

(Человек белит все…)

 
ВСЕ покажется более белым, ибо Он белит
ВСЕ: ваши трусы, ваши чулки, ваши майки, ваши
блузы, ваши трико, ваши джинсы, ваши бурнусы,
ВСЕ: ваши простыни (чистый хлопок), ваши брюки
для моряков (настоящая одноцветная бумазея),
но также и ваши леса, ваши кровяные колбасы, ваши
виноградники,
ваши вина, ваши руки, ваши недуги,
ваши кинжалы, ваших дождевых червей,
ваших толстых рыб, ваших менее толстых рыб,
ваши головы, ваши угли,
ваши ночи без сна, ваши бракосочетания без коитуса,
ваши маленькие булыжники для хороших дней,
ваши волны, ваших волков, слишком известных, ваш лен без волчанки,
ваши опущения, ваши дыры, ваших шмелей,
ваши рукописи
ваши цели, сразу же поставленные, ваши поры года
в Большом Магазине, ваши нотные записи для гобоя, ваше отвращение
к Тарзану, ваши стойки в барах, которые нужно побелить, до бесконечности,
Белым цветом, Белым цветом, Белым цветом!
 

ДОЛОЙ ТЬМУ

– Нам бы сейчас Шампольона,[176]176
  Шампольон Жан-Франсуа (1790–1832) – французский египтолог, разработал принципы дешифровки древнеегипетского иероглифического письма.


[Закрыть] – прошептал удрученный Амори.

– Сейчас моя очередь внести лепту в совместные труды, – заявил Саворньян. – Мне также месяц назад пришло почтовое отправление. Ничто в нем не указывало на то, от кого оно, но я тотчас же догадался, что оно имеет отношение к Антону Вуалю, хотя я никак не мог понять, – добавил он, – почему Вуаль хотел сохранить свое инкогнито…

– Что это за отправление? – оборвал его Амори в нетерпении.

– Сейчас. Вот.

Он открыл сумку, порылся в ней немного, затем достал из нее картонный лист и показал его присутствующим.

В руках у него был картон, покрытый каолином (фарфоровой глиной), зачерненный тушью; старательный умелец выбелил его скребком (или, скорее, мастихином[177]177
  Нож для наложения, смешивания красок на палитре или на холсте.


[Закрыть]), наверняка вдохновляясь трюком богатого на выдумки Жаржака, когда тот щедро имитировал удрученного Белого Короля, которого до него обессмертил великий соперник Удри.[178]178
  Удри Жан-Батист (1686–1755) – французский художник, рисовальщик, декоратор, гравер.


[Закрыть] Таким образом за счет исчезновения черного цвета был сделан превосходный законченный эскиз, имитировавший надпись на бамбуке, которую можно иногда увидеть в нижней части японских акварелей.

– Это что-то японское? – полюбопытствовала Ольга.

– Да, японское. Я безотлагательно отправился повидаться с моим патроном, – продолжал Саворньян, – а именно с Гэдсби В.Райтом, который проводил меня в Оксфорд, где Парсифаль Огден прочел нам надпись. Вот транскрипция, я все записал:

 
Кураки йори
Кураки пиши ни зо
Усудзуми ни
Каку тамазуса то
Кари мийюра кана
 

– Красиво, – заметил Аугустус.

– Это хайку, – продолжал Саворньян, – или, скорее, танка, но не великого Нарихира,[179]179
  Нарихира Аривара (819–893) – поэт, прославленный на века изумительным талантом; автор повести «Исэ моногатари» – волшебного моста из эпохи Якамоти в эпоху Хэйан.


[Закрыть] а либо Идзуми Сикибу[180]180
  Идзуми Сикибу Мурасаки (978-1014) – настоящее имя не известно, автор одного из старейших романов из жизни аристократов в форме никки – древнейшего вида литературного дневника, украшенного поэзией.


[Закрыть] (говорят, это было его последнее произведение), либо менее известного Мибу Тадаминэ.[181]181
  Мибу Тадаминэ (860–920?) – мастер поэзии едва уловимых переходов, глубоко разработанных психологических нюансов; он был низкого происхождения, чиновник невысокого ранга, блистал на поэтических турнирах.


[Закрыть] Пятистишие якобы появилось в «Го сю и сю», компиляции, предложенной микадо. Парсифаль Огден сделал дословный перевод танка на французский, утонченность которого удивила нас, тем более потому, что нам было известно, благодаря одному японскому другу, с которым Антон Вуаль познакомился некогда в Национальной Библиотеке, что танка всегда имеет три, пять, шесть и даже иногда восемь значений. Однако, как показал Персифаль, приближение, столь украшающее японское искусство, не имеет в глазах француза или англичанина ничего особенного: неясное, несообразное, приблизительное, неотчетливое никогда не будет у них в большом почете. Необходимо, чтобы танка была ясной, сжатой, резкой, прямой, лаконичной, написанной за один присест, несмотря на все затруднения, связанные с ее переводом. Вот перевод,! который предложил нам Огден, отобрав его из пяти-шести вариантов:

 
Вне черного
В черном пробеге
Такого тонкого карандаша
Проявляется знак:
О, увидь в воздухе альбатроса.
 

– Очаровательно! – воскликнул Амори. – Но хотелось, чтобы это было нечто более озаряющее.

– Боюсь, что мой вклад, в свою очередь, будет скудным, – произнесла Ольга после долгого молчания, которое никто не осмеливался нарушить, столько было теперь в атмосфере, царящей в комнате, возрастающего беспокойства. – Боюсь, ибо и в газетной заметке, и на картоне, и в танка был, по меньшей мере, намек на известный случай, на объединяющий их момент: на Белый цвет. А в моем случае все проще простого: насколько ваши рукописи неясны, испорчены аллюзиями, труднопонятны, настолько моя рукопись кажется ясной, позитивной, приемлемой…