Текст книги "Исчезновение"

Автор книги: Жорж Перек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

19
Глава, из которой вы узнаете о беспокойстве, возникшем вследствие появившегося желания откушать фаршированную рыбу

– Боже мой! – воскликнула Скво, неприятно задетая данным разоблачением; однако, смутившись, она сразу же перешла к обвинениям: – Кто мог тебе такое сказать? Он наверняка оступился! Не будем забывать о той крови, что течет в твоих жилах! Твоя фамилия – Маврокордатос, твой отец нас всех проклял! И мы пережили немало последствий этого проклятья!

– Замолчи, Скво, – сказала Ольга, – ты от горя отупела.

Но Скво продолжала, и тон ее был лукавым:

– Почему это Аугустус вдруг закричал? Кто знает, а может, это ты тогда крикнула и от твоего крика умер Хэйг? Разве у тебя не было партии в том спектакле? Разве ты не присутствовала при всем этом?

– В ее словах есть доля истины, – сказал Артур Уилбург Саворньян. – Да, Аугустус так же, как и Ольга, Антон Вуаль либо как человек, нам не известный, мог испугать Хэйга неожиданным криком и спровоцировать, таким образом, его неожиданное поведение. Но кто сказал тебе, Ольга, что это был именно Аугустус?

– Антон Вуаль, – ответила Ольга. – Он это видел, он это слышал. Он сказал мне, что понял интуитивно: увидев сына в белом панцире, Аугустус непременно подскочит и, подобно раненому льву или альбатросу, пойманному матросом-шутником, закричит. Когда Хэйг появился, Антон Вуаль увидел, что Аугустус побледнел, стал совсем белым, поседел на глазах; он увидел – рассказывал он мне, – что в нёбе у него зарождается крик. Он хотел вскочить, остановить Аугустуса, но ему не удалось сделать и трех шагов, как тот закричал, и крик этот, рев, был нечеловеческим – это был рев Астарота, рев погибающего Сфинкса, Grido Indiavolato,[333]333
  Дьявольский (одержимый) крик (итал.).


[Закрыть] вырвавшийся из горла, изорванного грифом. Хэйг пошатнулся и сразу же упал; впечатление было такое, что его словно ударило молнией. О крике Аугустуса тотчас же забыли, настолько оглушительным, ошеломляющим был шум, вызванный падением, так сильна была паника, охватившая зрительный зал.

– Я сама едва не умерла смертью Хэйга, – продолжила Ольга свой рассказ. Я при всем присутствовала. Когда он упал, когда все увидели, что панцирь треснул, я сама, потеряв сознание, упала. Меня уложили в кровать, где я пролежала без сознания неделю. Затем доктор начал подносить мне к носу препарат с сильнейшим запахом аммониака. Тогда я наконец открыла глаза. Антон Вуаль помогал мне, держал мою руку в своей руке. Он рассказал мне, не спеша, о том, что произошло: проникнув в больницу, где находился покойный, Аугустус выкрал его тело. Я хотела сразу же ехать в Азенкур.

– Нет, – сказал мне Вуаль, – вы еще нездоровы. Аугустус набросится на вас, как разъяренный ягуар: ведь ваша фамилия – Маврокордатос и он считает, что его сын погиб из-за вас!

И тогда он рассказал мне о моем происхождении, о Проклятье, связанном с моим именем. Но, отвергая все эти предположения, я просто взывала:

– Это из-за него самого погиб Хэйг, из-за его безумного крика. И значит, я исполню Проклятье, которое действует на меня независимо от меня самой, исполню, ибо он стал причиной мгновенной смерти моего мужа!

Но в течение полугода Антон Вуаль не отходил от меня, сопровождал всюду. Я мечтала убежать, умчаться в Азенкур, чтобы увидеть, как умрет от моей руки Аугустус. Но Вуаль оказывал на меня чудодейственное влияние. Иногда мне казалось, что я уже готова отказаться от его неустанной заботы, но сочувствие его было таким дружеским! Когда он утешал меня, я забывалась. Он развлекал меня. Я переставала думать о смерти любимого. Если меня одолевала печаль, Антон всегда находил для меня теплое слово. Если иногда на меня, омрачая мой разум, находило желание убить Аугустуса, Антон быстро находил способ успокоить меня.

Я покинула сцену. Вообще перестала петь. Значительный капитал, прямой наследницей которого сделала меня Анастасия, принес мне за те двадцать три года, которые он был задействован в банке, немалые годовые – одни они позволяли мне вести жизнь вовсе не бедную. Что же касается Антона Вуаля, то, подобно Ларбо,[334]334
  Ларбо Валери (1881–1957) – французский поэт и эссеист.


[Закрыть] скажем так – «Барнабуту»,[335]335
  Герой произведения последнего «А.О.Барнабут» (1913 г.).


[Закрыть] он имел огромнейшие прибыли от одного дела, источника, который казался неиссякаемым: доходы ему приносила добыча цинка, стронция, радиоактивного свинца, кобальта.

Мы путешествовали. Изведали и страшные муки трансатлантического путешествия, и ночи в ледяной неуютности кемпинга, и очарование пейзажами, и печаль по верному вкусу слишком рано прерванных аккордов.

Однажды, уходя с бала, где Вуаль дал мне возможность удовлетворить мою страсть к мазурке, он признался мне в любви. Я открылась ему, сказала, что он мне самой не безразличен. У меня, конечно, были воздыхатели, но он был поклонником особенно галантным, услужливым, любезным, ухаживал за мной с вниманием совершенно очаровательным, дарил мне бриллианты, и все выходило у него красиво. Он заказывал для меня фаршированных садовых овсянок и иранскую икру…

– Черную или красную? – полюбопытствовал гурман Амори.

– Да замолчи ты, обжора брюхастый! – оборвал его, выйдя из себя, Артур Уилбург Саворньян.

– Он отдал в мое распоряжение своего слугу, – продолжила Ольга, теребя носовой платок, она была готова зарыдать. – Каждое утро в моей спальне появлялась новая охапка разных диковинных цветов, которые он в середине марта доводил до совершенства в своей теплице, неся огромные расходы на транспортировку их грузовым самолетом.

Но по мере того как укреплялась объединявшая нас связь, в то время как в радостные дни умиротворяющего досуга я забывала о Хэйге, об Урбино, об Аугустусе, в то время как я, отдаляясь во времени от произошедшей беды, находила успокоение, Антон становился все более мрачным. Я не знала почему, но изо дня в день состояние его тревожило меня все больше. Казалось, что он страдает от какого-то постоянного беспокойства, что его гложет какая-то коварная болезнь. С его лица не сходила гримаса уныния. Он никогда не расставался с талисман, привязанным тонкой золотой цепочкой к правой щиколотке. Однажды я случайно увидела этот талисман: это была некрасивая, невзрачная, я бы даже сказала несуразная штучка, возможно из свинца, словом, типографский мусор; я поинтересовалась, почему он сделал своим талисманом такую никудышную побрякушку, но он рассердился, закипел от гнева, настолько яростного, насколько и внезапного, до такой степени, что даже стал оскорблять меня и ни за что обвинять. Я уже было подумала, что он испепелит меня. И убежала.

Он не появлялся три дня. Затем пришел ко мне вечером, улыбающийся, но говорил со мною так, что мне стало не по себе.

– Сегодня исполняется шесть лет, – сказал он, – как мы вместе идем горами и долинами, пересекаем разные страны, посещаем дворцы и замки, восхищаемся прекрасными пейзажами. Горе отступило от тебя. Тебя покинула мысль о мести Аугустусу. Тебе нужно отправляться в Азенкур, ты должна утешить Аугустуса: у него нет больше сына, так пусть будет хотя бы невестка!

Я сказала тогда, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать:

– Плевала я на Аугустуса, я люблю тебя! Ты спас меня. Оставишь меня – и я совсем пропаду!

– Нет, – сказал Антон; он был глух ко всем моим мольбам. – Ты найдешь в Азенкуре покой. Что же касается меня, то я отправлюсь куда-нибудь подальше отсюда. Ибо Проклятье, поразившее Хэйга, уничтожит и меня!

– Но почему?

– Ты сейчас узнаешь. Аугустус не был Хэйгу родным отцом. Он усыновил его по настоянию одного бродяги по имени Трифиодорус. Аугустус никогда не знал, кто был настоящим отцом Дугласа Хэйга. И Дуглас Хэйг также этого не знал. Но я узнал, в самых общих чертах, совершенно случайно три месяца назад, что им является – да-да-да! – упомянутый Трифиодо-рус.

– Но с чего ты это взял? – воскликнула я сердито.

– Потому что три дня назад я узнал из записки, которую неизвестный положил мне в карман смокинга, когда я покидал казино д'Альби, где аплодировал незадолго до этого вместе с другими Лолите Ван Парабум, той, что была некогда звездой «Крэйзи Салуна», узнал, значит, что и мое на свет появление произошло при обстоятельствах более чем необычных. Я всегда считал, что моим отцом был ирландский магнат, который умер от инфаркта, когда мне должно было исполниться пять лет, и оставил меня на попечение своего ближайшего компаньона, который, в свою очередь, будучи ханжой, отдал меня на воспитание монаху-францисканцу. Но нет! Моим настоящим отцом, сообщили мне, был также человек по имени Трифиодорус!

– Что?!

– Да!!

– И тогда?!..

– Да, ты поняла. Хэйг приходился мне братом!

– Это что же? – У Амори Консона даже дух захватило. Хэйг – брат Антона? Всякое доводилось узнавать, но такое!..

– В это и поверить невозможно, – поддержала его Скво.

Однако Артур Уилбург Саворньян, вид у которого был вовсе не удивленный, сказал:

– Тсс! – И добавил: – Помолчим, пусть Ольга закончит свой рассказ, не будем слишком удивляться, ибо учтите: до наступления ночи мы можем услышать еще о многих самых невероятных вещах, недоразумениях еще более парадоксальных, узнаем об ударах судьбы еще более поразительных.

Наверняка, говоря так, Артур Уилбург Саворньян знал, на что он намекает. Однако не будем опережать события…

Ольга продолжила свое страстное повествование, растянувшись, кто на диване, кто на софе, они забывались иногда ненадолго сном, ибо слушали – сначала Скво, потом Ольгу – с самого утра. Более того, трудно было понять, к чему все это приведет, хотя и было очевидным, по меньшей мере, то, что действие непрерывно подскакивало, опрокидывалось, совершало кульбиты, следуя самым строгим традициям написания романов.

– То, – продолжила Ольга, – что Антон и Дуглас Хэйг приходились друг другу братьями, являло собой обстоятельство очень сложное, более чем небывалое, однако еще не означало, что Антон должен был бежать куда глаза глядят. Я спросила, что заставляет его пойти на такое решение. Он ответил, что боится: а вдруг Проклятье, обрушившееся на брата, поразит и его самого?

– Где гарантия, что я не окажусь следующим? – говорил он. – Если есть истина в Законе Возмездия, который выписан белым по черному на краю бильярда в гостиной дома Аугустуса в Азенкуре, если это правда, что твой злопамятный папа, Албен, ненавидел нас всех так сильно, то мне остается лишь одно: бежать подальше, как можно дальше, прервать нить притяжения, вырваться из плена чарующей власти, что связывает меня с тобой.

– Я никогда не хотела смерти Хэйга! Его сразил голос Аугустуса, а не моя рука!

– Нет, – сказал тогда Вуаль, – Проклятье исполнилось, когда Хэйга облачили в панцирь. Никто из нас не хотел его смерти. Он был сражен силой закона, который карает нас, – вот и все. Мы могли бы действительно умереть в единении, но Аугустус обеспечит твою судьбу; что же касается меня, то, поскольку я был наделен способностью более тонкой, я пойду до конца, желая уловить неясное слово злой судьбы, которая ожесточается против наших имен!

Он поцеловал мне руку. И тогда я зарыдала. Меня просто трясло. Он велел мне ехать в Азенкур. Затем, не проронив больше ни слова, ушел.

Он устроился адвокатом в Обюссоне, но наверняка дела у него пошли не слишком хорошо. Я не знала, почему, но через три месяца он уже пребывал, как я выяснила, в Иссудуне, занимаясь там общим правом. Позже он переехал в Орнан;[336]336
  Обюссон, Иссудун, Орнан – города и округа во Франции.


[Закрыть] мне случайно стали известны некоторые обстоятельства его тамошнего положения; он по-прежнему разъезжал на мотоцикле, захолустные девицы приходили от него в неистовый восторг, в сумке у него всегда лежала толстая рукопись, поговаривали, что это фундаментальный труд, посвященный одному грамматическому нюансу, близкий к завершению. Об Антоне шла молва мужчины обходительного и вежливого. Однажды он сделал доклад по поводу сослагательного наклонения на симпозиуме в Ломонде. Но у него тогда была связь с женщиной, работавшей в магазине кожаных изделий. Затем он скомпрометировал себя еще и тем, что сделал в трибунале плохой доклад. В результате он был вынужден покинуть Орнан.

Позже он послал мне свое последнее письмо. Он писал, что работает в Юрсене,[337]337
  Город в департаменте Эн на юго-востоке Франции.


[Закрыть] в Эне. Из письма я поняла, что живет он в меблированной квартире. Я заглянула в атлас и узнала, что Юрсен находится неподалеку от Ойонакса, в самом сердце Юрских гор, что городок этот просто прелесть. Затем – это было последнее, что я о нем узнала, – до меня дошла весть, что живет он в Ивазулее, в самой настоящей дыре, неподалеку от Юрсена, – об этом местечке уже невозможно было ничего разузнать. За все эти годы – прошло двадцать лет – о том, где он живет, где служит и жив ли он вообще, до меня не дошло ни весточки…

Вот и все, – заключила Ольга. – Что же касается меня, то я, смирясь, отправилась в Азенкур. Сначала Аугустус был против моего пребывания там. Но затем его сердце дрогнуло, и он открыл мне дверь своего дома. Что было дальше, знают здесь все…

– Ночь наступает, – сказала Скво устало. – Мы го лодны. Не мешало бы выпить. К тому же мы не покормили Иону. Вот уже три дня, как он не получал никакого корма. Нужно немедленно ему что-нибудь отнести, иначе он погибнет.

– Да, – откликнулись все, – мы пойдем покормим Иону.

Вышли из дому. На дворе была уже ночь. Было тепло. Дул ласковый южный ветер, шелестела листва большой акации. Подошли к пруду. Стали насвистывать мотив, на который отзывался умный карп. Затем стали кричать: «Иона, Иона!»

Но карп не появлялся.

– Что-то случилось, – встревожилась Скво, – вот уже двадцать лет, как Иона привык к моему голосу, отвыкнув от голоса Хэйга.

Пользуясь фонариком, осмотрели все вокруг. Затем опустили в яйцеобразной формы пруд рыбацкую сеть. В нее попало несколько головастиков, анчоус, калкан, тунец, по меньшей мере десятка два с половиной гольянов.

Наконец был выловлен и Иона. Он был мертв. Некогда махонький карпик за эти годы здорово подрос, вымахал в длину метра на полтора, не меньше. Его белый зоб сверкал в тусклом свете фонарика.

Пьянящее мгновение! Глубокое горе! Инстинктивное знание все еще бегущей беды! Черный горизонт! Фатальный знак! Дурное предвестие!

Собравшиеся едва сдержались, чтобы не заплакать: все так любили Иону, этого дружелюбного карпа, который поднимался со дна пруда, заслышав знакомый мотив. Всех охватила печаль. Иона умер, и впечатление было такое, что близок конец Азенкура, настолько эта разумная рыба символизировала дом Ау-густуса.

Артур Уилбург Саворньян предложил съесть карпа, подобно папуасам, чтобы оказать ему таким образом последнюю почесть, ему, карпу, которого так любили, которого так лелеяли, которого обожали, боготворили, – и это будет его пресуществление.

Предложение было встречено аплодисментами.

– Съедим его в фаршированном виде, – сразу же предложила Скво. – У меня был когда-то в Сан-Франциско друг еврей, Авраам Барух, – добавила она, – и хотя он был необрезанным, отмечал Бар-Митцвах и ходил к раввину в дни Шавуота, Пурима, Ханука, 5 йар, Рох Ха-шана, Йом-Кипур,[338]338
  Иудейские праздники.


[Закрыть] – так вот, тот еврей научил меня искусству приготовления Гафилт-Фиш.

В то время как Иона отмокал в тазу, избавляясь таким образом от ужасного запаха ила, такого характерного для карпа, Скво забросила в кастрюлю килограмм мелко нашинкованного лука, смесь чеснока, тмина, чабреца, паприки, шафрана; затем посолила все это, поперчила, посыпала анисом; после добавила капусту, люпин, брюкву, топинамбуры. Получился наваристый бульон.

Ольга положила Иону на доску для разделки рыбы, а затем одним ударом разделочного топора разрубила его.

И сразу же послышался оглушительный крик.

Все сбежались на кухню. Невестка консула – вид у нее был совершенно дикий – показывала пальцем на уголок доски: там сверкал Заир, выпавший, очевидно, из желудка карпа!

Тогда стало понятно, что Хэйг двадцать восемь лет назад в порыве любви к карпу бросил ему Заир, который снял с пальца Аугустуса.

Ольга вздрогнула, что-то пробормотала, поднесла ко лбу руку, окрашенную кровью рыбы, – и упала навзничь, ударившись макушкой об пол.

Ее подняли, отнесли в соседнюю комнату и положили на диван. Пытались вызвать по телефону врача, фельдшера, пусть даже аптекаря, кого угодно, кто мог бы помочь спасти женщину: сделать ей переливание крови, наложить шов, перевязать рану жгутом, – но все напрасно.

Ольга бредила. Затем у нее перестал прощупываться пульс. Зрачки потеряли прозрачность. Из легких с хрипом вырывалось какое-то пришептывание. Вздрогнув в последний раз, невестка консула, казалось, хотела во что бы то ни стало что-то сказать, но издала лишь почти неслышный звук, расплывающийся, перешедший в бульканье.

– Что? Что? – пытался вырвать у нее это слово Амори.

Наклонившись, Скво приложила ухо к груди Ольги – так индейцы прикладывают ухо к рельсе на железнодорожном пути, чтобы узнать, не появятся ли сейчас на горизонте большие кони белого человека.

Ольга прошептала что-то нечленораздельное. И тут ее тело, еще мгновение назад напрягшееся, внезапно обмякло.

Где-то наверху Атропос[339]339
  В греческой мифологии божество, определяющее момент смерти человека.


[Закрыть] оборвал свою нить. Душа Ольги поднялась в рай, чтобы навсегда там соединиться с душами Хэйга, Аугустуса, Ионы.

– Разобрала ли ты хоть что-то из того, что она пыталась сказать? – спросил Артур Уилбург Саворньян у Скво.

– Мне показалось, что одно слово я уловила: Проклятье! Проклятье! Ольга произнесла его три раза, затем ее голос ослабел и, что она хотела сказать дальше, я не поняла.

20
Глава, которая, несмотря на вдохновение знакомого дуэта, приведет лишь к нездоровой атмосфере

– Проклятье? – спросил с сомнением в голосе Амори.

– В это не так уже и трудно поверить, – высказал свое мнение Артур Уилбург Саворньян.

– Ты думаешь? – все еще сомневался Амори.

– Ну да! Я полагаю, это болезненная травма, карбункул или, скорее, панариций,[340]340
  Гнойное воспаление пальца.


[Закрыть] поразивший голосовые связки, что повлекло за собой сужение или воспалительный процесс, и это делает невозможной или, по меньшей мере, затрудняет дикцию, отсюда и название болезни.

– Ах! – воскликнул Амори, который ничего не понял. – Но почему она выбрала в такой момент такое приблизительное слово?

– Почему? Чтобы в конце концов мы узнали, что Ольга мучилась от удушающего кляпа: жажда невысказанного, имея для того, чтобы быть удовлетворенной, всего лишь один скачок и будучи неспособной переживать до бесконечности (никогда до пресыщения, всегда в неудовлетворенности знанием более чистым на горизонте предписанного поля), что есть лишь одно Зло, Зло, от которого мы все страдаем, Зло, чье ужасающее бремя несем на себе, Зло, из-за которого умер сначала Дуглас Хэйг, затем Антон Вуаль, затем Хассан Ибн Аббу, Аугустус и вот только что Ольга, Зло, из-за которого мы претерпеваем муки, и они тем сильнее, чем настойчивее, но – увы – тщетно мы пытаемся найти этому Злу имя, ибо мы никогда не перестанем спрямлять его окружной путь, расширять его юрисдикцию, его прерогативу, выступать все время против его абсолютной власти, никогда не видя, как возникает на горизонте Табу, которое оно замышляет, – слово, имя, звук, которые, говорят: «Вот твоя Смерть, вот где зарождается Проклятье». Но есть также слово, которое говорит, что нет границы и, следовательно, есть Спасение.

Нет: во вкрадчивой цепи названного здесь знака нет никакого спасения. Считалось, что Антон и Аугу-стус познали Смерть, не имея возможности сознаться в мучительном беспокойстве, которое не покидало их. Но нет! Их постигла Смерть, потому что они не могли, не умели сознаться, не выкрикнули какое-то незначительное слово, какой-то незначительный звук, который тотчас же навсегда уничтожил бы Сагу, в которой мы кричим, словно младенцы. Ибо мы молча построили Возмездие, которое преследует нас сегодня; мы замолчали Проклятье, мы не назвали его имени, и теперь нас наказывает Возмездие, о котором мы совершенно ничего не знаем; мы познали Смерть, мы познаем Ее всегда, будучи неспособными уйти от нее, никогда не зная, почему мы умрем, ибо, произойдя из Табу, которым мы называем Все, что находится вокруг нас, никогда не углубляясь до конца (тщетное пожелание, потому что, сказанное или написанное, оно сразу же уничтожило бы двусмысленную власть речи, в которой мы выживаем), мы будем всегда молчать о Законе, который воздействует на нас, заставляя нас умирать, коснея в неразглашении, питавшем его распространение…

– Твоя речь, – сказал тогда Амори, – попадает в цель точнее, чем кажется. Но мы преодолели такое значительное расстояние! Кто бы мог подумать вначале, что будет достаточно одного Исчезнувшего, одного Антона Вуаля, умершего, покончившего с собой, отбывшего далече, чтобы нас охватило такое колоссальное беспокойство? Но, хотя мы и знаем во всякое мгновение, что есть в наших действиях, в наших речах одни лишь обязательства, что нет в них случайного слова, ибо все в них имеет безотлагательно свое оправдание, а следовательно, и свое значение, можно было бы поверить в то, что мы читаем роман с нарочито запутанной интригой, готический роман, подобный романам Метьюрина,[341]341
  Метьюрин Чарльз Роберт (1872–1824) – английский писатель. Известен своим готическим романом «Мельмот-скиталец».


[Закрыть] Яна Потоцкого,[342]342
  Потоцкий Ян (1761–1815) – польский путешественник и этнолог, автор известного романа «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804 г.).


[Закрыть] Гофмана, раннего Бальзака, до Вотрена, Горио, Понса или Растиньяка, в которых безграничное и бесконфликтное воображение бумагомарателя, зарабатывающего свой хлеб – скорее плохо – тем, что ежедневно поставляет для следующего выпуска, бесконечно подсчитывая число страниц, свою порцию, свой рацион неуместной пачкотни, – воображение это создает нить повествования, чья аффубулизация, кажется, выходит из совершенно размягченной извилины мозга тихого сумасшедшего, со своими сногсшибательными «кониками», настолько в повествовании этом возникает во всякое мгновение случай, отступающий от предмета речи, черпающий вдохновение, можно сказать, в выборе настолько же прерывающемся, насколько и непостоянном, настолько же бескорыстном, насколько и инстинктивном!

– Да, – поддержал его в свою очередь Артур Уилбург Саворньян, – некоторые скажут: «Вот что кажется парадоксальным!» – но это представляется мне столь правдивым, что есть в этом для меня почти Закон сегодняшнего романа: чтобы иметь интуицию воображаемой власти без ограничения, идя до бесконечности, питая себя в колоссальном приросте, в никогда не виданном, идущем всегда по возрастающей, необходимо, если не достаточно, избегать случайных слов, которые возникли бы, так сказать, вследствие чистого наития, вздора, напротив, всякое слово должно появляться, пройдя через мельчайшее сито отбора, согласно требованиям высочайшего канона!

– Тогда, – продолжил лирическим тоном Амори Консон, – тогда, будучи глухим к смутному потоку, который иссушает наши речи, Воображение с бесконечными звеньями, тогда Воображение с лазурными пальцами рождается из кривого пробега, который нам нужно совершить, чтобы зачернить мгновение, из одного слова, выбранного изо всех, незапятнанность Рукописи!

– Ого! – воскликнула Скво, встревоженная тем несообразным оборотом, который приняла беседа. – Ты опускаешься, Амори, до болтовни о книжонках, в то время как рядом с нами – тело только что почившей Ольги!

– Извини, Скво, извини, – сказал Амори, смутившись, а то и растерявшись.

– Бежим подальше отсюда, воздух кажется мне здесь слишком нездоровым! – вскричал вдруг Артур Уилбург Саворньян.

– Нет, – сказала Скво, – не будем забывать о том, что Алоизиус Сванн обещал вскоре прибыть. Он наверняка сможет нам помочь, и помочь немало. Если он едет на машине, то будет у нас к концу дня. Поужинаем, мы ведь сегодня даже ни разу не перекусили, а затем займемся нашими делами в ожидании Алоизиуса.

Поужинали. Ели умеренно: все, хотя и проголодались, находились, конечно же, под впечатлением произошедшей у них на глазах трагедии и не могли отдаваться гурманским утехам. Пожевали немного без особого аппетита. Скво, однако, предложила:

– Невзирая на смерть Ольги, попробуем, не стесняясь, несравненное блюдо с горгонзолой, которую Аугустус обожал настолько, что мне приходилось даже выходить иногда из дому ночью, чтобы купить у уличного торговца необходимые для его приготовления продукты, запасы которых были уже на исходе…

Но к горгонзоле никто и не притронулся, так же как и к холодной дичи, и к слоеным фруктовым пирожным, фаршированным а ля Шантильи…

Артур Уилбург Саворньян страдал от сильной мигрени. Ему заварили целебный настой, затем дали таблетку салдигала, хотя сам он желал бы принять опталидон. Он прилег на минуту, уединившись в спальне, сказал, что хочет немного поспать.

Амори Консон решил проверить, нет ли в доме копии, рукописи или черновика, которые, подобно танка, помогли бы получить какие-либо дополнительные сведения. Он нашел несколько картонных листов, просмотрел десяток полок, на которых Аугустус хранил романы, ученые труды, мемуары.

Однако поиски не принесли никаких результатов. Амори вышел. Погода стояла хорошая, было не холодно и не жарко. Он закурил «трабуко», сигару с тончайшим ароматом, которую обнаружил в курительной комнате Аугустуса. Затем обошел весь парк – а он был немал, – вдыхая чистый вечерний воздух, придававший сигаре изумительный пикантный привкус.

Кто поверил бы в то, думал он, что в такой прекрасный вечер, в таком чудном саду, где все навевает умиротворенность, могло произойти столько смертей? Кто поверил бы в то, что можно увидеть Смерть в раю, где все кажется таким нежным?

Где-то вдалеке проухала сова. Он вспомнил – не очень-то понимая, почему птица Палласа ассоциировалась у него со столь смутным знанием, – что читал когда-то, лет десять или даже двадцать назад, один роман, в котором также присутствовал сад, где торжествовала Смерть. Общественный сад, любил ли он его? Да. В таком случае он должен был обеспечить его спасение.

Где он это прочитал? Позже изгоняли постороннего: ни один добрый самаритянин не предложил ему в своем сострадании руку помощи. Его бездыханное тело бросили на дно оврага.

Он долго сидел на покрывшейся мхом скамейке неподалеку от большой акации – ее листва дрожала с шумом глухим, но непрекращающимся; этот шелест-шепот, эти гудящие вздохи казались порой загадочными, усыпляющими.

Он испытывал раздражение: ему никак не удавалось ухватить ту вкрадчивую нить, из которой ткалась его ассоциация. Роман? Разве не записал однажды Антон Вуаль в своем Дневнике, что ответ давал роман? Внезапно в памяти замелькали названия, имена: «Моби Дик»? Малколм Лаури? «Сага Не-А» ван Вогта?[343]343
  Вогт Ван (Альфред Элтон; род. в 1912) – американский романист-фантаст канадского происхождения.


[Закрыть] Или увиденные в зеркале три шестерки на незапятнанной чистоты четвертой сторонке обложки книги Кристиана Бургуа?[344]344
  Галлимар Гастон (1881–1975) – издатель, основавший в 1911 г. одно из крупнейших в современной Франции издательств (с 1919 г. носит его имя).


[Закрыть] Или мрачный Знак Включения, трехпалая рука, изображенная на одной галлимаровской[345]345
  Бургуа Кристиан – известный французский книгоиздатель, в период написания романа Перека, в 1968 г., возглавлял отдел в издательстве «Presse de la Cité», уже в то время открыл много новых имен, был подвижником издательского дела, свои первые книги переплетал вручную, считая, что книга должна быть «одета» так же красиво, как свой ребенок; собственное издательство открыл в 1992 г., оно специализируется на выпуске книг философско-художественной и эзотерической направленности, близких по духу и стилю книгам серии «700».


[Закрыть] книге Рубо? «Белое, или Забвение» Арагона? «Великий тщетный крик»? «Исчезновение»?

Внезапно Амори подскочил. Ночь вдруг показалась ему прохладной. Он вздрогнул.

Он докурил сигару, отбросил окурок в сторону – огонек «трабуко» осветил на какое-то мгновение стоявшую вокруг темноту. У него было такое ощущение, что он не знает, где сейчас находится. Густая трава смягчала его шаги, в то время как он думал, что пересекает усыпанную щебнем просеку. Он зажег фонарик, но свет его был настолько слабый, что он так ничего и не разобрал. Он посмотрел на часы, было без двадцати двенадцать, однако, приложив часы к уху, он не услышал их тиканья. Разволновавшись, он выругался. Учащенно забилось сердце.

Амори Консон шел очень осторожно, делая очередной шаг, он выносил ногу вперед. Сначала он натолкнулся на стену. Затем угодил в яму, заполненную – сразу же понял он – росой, которую Аугустус использовал для утренней очистительной ванны. Затем, уже совершенно заблудившись, зашел в кусты – пахучая смородина соседствовала там с недружественной туей, – выбраться откуда он смог с большим трудом, изрядно оцарапавшись.

В конце концов он все-таки отыскал дом, а ведь начинал уже было думать, что сгинет в гуще этого парка. Ему показалось, что в доме никого нет. В окнах не горел свет, все тонуло во мраке.

– Наверное, – пробормотал он, – произошло короткое замыкание.

Он вошел в темный коридор. На ощупь добрался до гостиной, нашел там диван, опустился на него. Он весь дрожал.

В доме стояла мертвая тишина.

– Где же Саворньян, Скво? – встревожился он. – И почему не прибыл Алоизиус Сванн?

Тогда – он не понимал, почему, – его охватила паника. Вдруг шею пронзила нестерпимая боль. И сразу же жутко заболела голова.

– Наверное, я отравился, – чуть ли не простонал он. – Что-то, видно, несвежее съел за ужином…

Он хотел было вскочить, поискать, нет ли здесь где-нибудь какого-либо сердечного средства, сиропа или рвотного. Закралось подозрение: в вино ему кто-то подсыпал яд.

– И я также! В свою очередь! Я понял, меня отра… он меня отра… – чуть ли не выл он, не зная, правда, кого имеет в виду.

Казалось, он вот-вот впадет в глубокую кому. Но он все-таки поднялся, пусть и с огромным трудом, и сумел выйти в коридор.

Ну почему, сетовал Амори, он в свое время так легкомысленно отказался от прививки, делающей организм невосприимчивым к ядам, которую рекомендовали ему по меньшей мере раз двадцать?…

Ну что ж, настал его последний час? Нет, черт побери, выругался он. Он должен выпить какое-нибудь противоядие или хотя бы молоко. Он вспомнил, что наверху, в одной из комнат в той части дома, которую занимал Артур Уилбург Саворньян, стоит флакон с гоматропини гидробромидиумом:

Он наверняка поможет.

На ощупь с большим трудом Амори поднялся наверх, вскарабкался в полной темноте по винтовой лестнице…