Текст книги "Родное гнездо (СИ)"

Автор книги: Жорж Колюмбов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

После строительства Кедринской ГЭС и городка-сателлита для ее обслуживания все больше активных и работоспособных людей стремились уехать именно туда, на заработки и за лучшей жизнью. Оставались только старые, больные и никчемные. Либо глубоко укоренившиеся, как тетя Таня или Андрей. Теоретически он тоже мог бы отправиться на поиски лучшей жизни. Но работа на радиоузле была стабильной, окрестности он знал до мельчайшей тропинки. Жена тоже нашла работу в местной пекарне. Огород кормил. Куда еще ехать и зачем?

А вот знакомые вокруг уезжали, один за другим. Уехал лучший друг Шершенев, забрав уже немолодых родителей. И соседская девчонка Пересеева из дома напротив, что в юности изводила его, снова и снова запуская песню про черного кота, даже она уехала. Пустых домов становилось все больше. Странно – дом вроде бы стоит, но в нем уже несколько лет никто не живет. Городок потихоньку превращался в призрак.

Кедринск съеживался, терял силу и уверенность, таяли ресурсы, упрощался быт. Закрывались магазины, остались только самые необходимые – хлеб, молоко, аптека, почта. Переоборудованный из бывшей церкви клуб, где раньше показывали кино, пустовал. «Слишком мало людей, нет смысла» – и относилось это не только к кино, это стало символом времени: «вы больше не нужны, в вас нет смысла».

Городок на глазах хирел и деградировал, но пока держался. Странно, но лавка купца Васильева, прапрадеда Торика, уцелела, хотя теперь это был просто пустой дом из красного кирпича старинной кладки. Время разрухи и распада еще не пришло, но его зловонное дыхание уже висело в воздухе.

* * *

Родителей все это тоже очень огорчало. Но при этом – странное дело! – сами они свое присутствие в Кедринске не только не сворачивали, но, наоборот, расширяли! У них наконец-то образовался не чей-то, а собственный дом, а при нем еще фруктовый сад и огромный огород. И вот теперь они все выходные проводили там – улучшая, возделывая, перестраивая и раздвигая границы, куда только можно.

Торик никак не мог понять: когда же случился этот радикальный поворот их интересов? Молодые, нервные и голодные, родители во многом себе отказывали, зато летом непременно отправлялись в путешествия. Либо вдвоем по путевке, либо на байдарке вместе с Ториком, одни или с друзьями-байдарочниками. Они расширяли свой мир, мечтали о новых, еще невиданных краях.

Когда путь в поход начинался с поездки в электричке, туда порой набивалось сразу множество людей в грязной и рваной одежде, в такую впору только пугало наряжать. Пестрые и несуразные, мужчины и женщины самого разного возраста, но при этом все словно на одно лицо, азартно матерились, расталкивали друг друга и все норовили влезть в вагон, оставив менее удачливых позади. Родители посмеивались над их одержимостью и про себя дразнили их презренными дачниками. Они тогда и правда презирали этих дачников, которых ничего в жизни не интересует, кроме копания в земле, бесконечной рассады и борьбы с сорняками!

После Ирака родители перестали быть бедными и даже пару раз съездили в международные круизы. А потом, совершенно неожиданно для Торика, вдруг и сами превратились в точно таких же презренных дачников! Стали собственниками. Все их жизненные интересы перевернулись. Куда же делась их духовность? Почему исчезла тяга к культурной жизни, к путешествиям? И откуда вылезло это потребительское «дай, дай побольше!»?

Внезапно оказалось, что дело-то вовсе не в устремлениях души. Очень легко отказываться от того, чего у тебя нет и не предвидится. Тогда можно позволить себе презирать это, провозглашать, что ты выше этого. Но все меняется, когда ты сам становишься собственником.

Как печально открывать такие стороны в близких людях!

* * *

Бабушку Софию вновь навестил брат, дядя Миша. Время не щадило его: ходил он с трудом, пальцы на руках скрючились и теперь почти не разжимались.

А на следующий день гостей в «Гнезде» еще прибавилось. Из Ленинграда приехал Борис Михайлович Колюмбов, дальний родственник Васильевых, фронтовой хирург и человек незаурядный. Нога ниже колена у него торчала деревянной палкой, как у пирата из книжки. Разговоры с дядей Мишей и бабушкой не стихали почти до полуночи – вот как много было у них общих тем.

Уже дома Торик поинтересовался у отца, откуда взялась такая странная и необычная фамилия – Колюмбов. Но тот и сам точно не знал. И на следующий день Торик спросил об этом у гостя.

Борис Михайлович вопросу ничуть не удивился.

– Меня всю жизнь об этом спрашивают. Фамилия и правда редкая, мало кто с первого раза может ее правильно произнести или написать. Но я скажу тебе одно: где бы ни встретил ты человека с этой фамилией, знай: он – наш родственник. Ближний или дальний – но в любом случае человек для нас неслучайный.

– Но что означает ваша фамилия? Она ненастоящая, придуманная?

– Тут все непросто. Она настоящая, поскольку следы ее в нашем фамильном древе уводят в давние века, по крайней мере лет на двести. Придуманные фамилии столько не живут. Но ты прав: она искусственного происхождения, поскольку в русском языке не имеет ни одного родственного слова. Зато в других – имеет.

– Выходит, она иностранная?

– Не совсем. Есть несколько версий ее возникновения. По одной из них, мой дальний предок учился в семинарии и готовился стать священником. В ту пору молодым священникам при выпуске меняли не только имя, но и фамилию. Был, скажем, Потап Смирнов, а выпускается уже отец Иероним с фамилией Алов или Огнев.

– Эффектно, как у артистов!

– Пожалуй, но не только. В новых фамилиях старались отразить главное качество человека. Кто-то был силен телом, кто-то – верой. Алов поражал пламенностью речей и упорством.

– А Колюмбов? Какое у него главное качество?

– Кротость. О нем в ведомости записано так: «Нрав имел кроткий и тихий, аки голубь». На латыни голубь будет «колюмба» (Columba). Добавь традиционное русское окончание, вот и получишь «Колюмбов»! – Он улыбнулся.

– Красивая легенда.

– Да, звучит романтично. Но мне больше по душе другая версия.

– И кем теперь оказался наш предок?

– Священником! – развел руками Борис Михайлович. – От этого мне, похоже, уйти не суждено. Зато на сей раз мой предок числился не простым священником, а корабельным. Он отправлялся вместе с командой к новым землям и нес людям уверенность и покой.

– И его снова назвали в честь голубя?

– Нет-нет, здесь связь поинтересней будет. На сей раз с греческим словом «колюмби», что означает «плавание», «навигация по морю».

– О, вот это уже по моей части! – внезапно подключился к беседе отец.

– Миша у нас провожал международный экипаж тростниковой лодки «Тигрис», – пояснила тетя Таня, – той самой, где были Тур Хейердал и Юрий Сенкевич.

– Неужели? – изумился Борис Михайлович, и беседа свернула на новую тему.

Разговор затих только за полночь. Как в старые добрые времена.

Лишь на следующий день речь зашла о глубинной цели визита. Борис Михайлович немного помедлил, собираясь с мыслями, а потом сказал:

– Раз уж мы все сегодня здесь собрались, хочу оставить вам, так сказать, последнее распоряжение. Мне бы хотелось, чтобы меня похоронили в Кедринске, на родине. У себя, в Ленинграде, я уже все оформил, так что мой прах приедет сюда в любом случае. Татьяна, я прошу помочь с похоронами.

– Конечно, все сделаем, закажем крест…

– Нет-нет, вот этого как раз не нужно. Я уже говорил, что атеист, и христианские символы для меня ничего не значат. Мне бы хотелось другого.

– Чего же?

– Миша, помнишь, мы с тобой ходили по тропинке мимо Рожковых, и там еще был такой здоровенный камень?

– Конечно, об него еще наш дед спотыкался.

– Вот пусть тот камень и станет мне памятником. Никаких скульптур и надписей, просто камень на кладбище и на нем небольшая медная табличка, где фамилия и дата, больше мне ничего не нужно. Только уж сделайте обязательно. Сможете?

Тетя Таня никогда не давала пустых обещаний, просто так, чтобы успокоить собеседника. Да и вопрос был серьезный, поэтому она подробно продумала кому и что нужно будет сделать, с кем поговорить и кому заплатить, и только после этого сказала:

– Хорошо, Борис Михайлович, я все сделаю, не волнуйтесь.

И он знал: она действительно сделает все, что в ее силах. В свое время настал день, и грубый серый камень с табличкой появился на Кедринском кладбище, где удивляет редких посетителей и поныне. Надпись на табличке гласит: «Колюмбов Борис Михайлович 1919 – 1995 гг. Военный врач, хирург». Вот так, лаконично и строго, точно как он хотел.

* * *

Сентябрь 1984 года, Город, 19 лет

Сентябрь уже не просто всплакивал. Он рыдал артиллерийскими залпами ливней. Возможно, поэтому третий курс у студентов начался не с занятий, а с поездки в колхоз почти на месяц. Холод, нескончаемые дожди, грязь, странная и малосъедобная еда, обитание в бывшем коровнике, наскоро переделанном во временное общежитие, – это была совсем другая реальность.

Разумеется, Торик тоже оказался там, но он присутствовал на месте чисто физически. А мысли его чаще всего занимало изучение новой книги по программированию. Впрочем, некоторые события или картинки из той жизни настолько его удивили, что пробились даже в его спящее сознание и прочно осели в памяти.

* * *

Картинка первая. Зарядили те самые дожди, лупят уже пятый день. На работу не возят: в поле не въехать, но наружу-то выбираться все же приходится. На главной улице деревни глина раскисла так, что и на грузовике не проехать, хотя в сапогах кое-как пройти можно. Торик идет в столовую, проваливаясь в сметану грязи на всю ступню и оставляя глубокие следы.

Работают ноги – шагать, руки – держать равновесие, чтобы не рухнуть в жижу, а голова свободна. Лезут мысли, самые нелепые, странные и необычные. Беспричинно, без единой осмысленной ассоциации, вдруг вспомнились мастера восточных единоборств, утверждавшие, что при хорошей тренировке массой тела легко можно управлять. Торик от всего этого страшно далек, ему нет до них никакого дела, но мысль не уходит. И он просто так, со скуки, продолжая мерно шагать по грязи, мысленно сильно-сильно тянет себя за уши точно вверх. Конечно, все это чушь! Масса не может исчезать, да и он совсем не ниндзя.

Навстречу осторожно пробирается Рената, сомнамбулически глядя под ноги, и Торик вынужден на минутку отстраниться и пропустить ее, иначе свалятся в грязь оба. Он оборачивается, машинально смотрит на цепочку своих следов и безмерно удивляется. На последнем отрезке, том самом, где он мысленно тянул себя за уши, шаги, конечно, тоже отпечатались. Вот только глубина их оказалась раза в три мельче, чем раньше! Как такое может быть?! Случайно попалась почва потверже, не так раскисла от дождей? Или все-таки в подходе ниндзя и правда есть что-то рационально-мистическое?

* * *

Картинка вторая. Кое-как Торик доплюхал до столовой. Сегодня за одним из столов сидят не студенты, а местные, механизаторы. Пьяные? Да вроде нет, просто возбужденные, что-то обсуждают. Доедают свои порции и вдруг говорят: «А пойдем, покажешь?» Спорщики направляются к выходу. Один из них, кряжистый мужичок в картузе, лихо сдвинутом набок, бросает студентам: «Пошли тоже, вы такого нигде не видали, ежели Семеныч не соврал». Торик вопросительно оглядывается на «своих» – Коля Перчик деловито кивает и устремляется за мужиками, за ним неторопливо идет грузный Игорь Фокин. Девчонки на провокацию не поддались и остались доедать обед.

Далеко идти этой странной компании не пришлось. То, что с виду напоминало небольшой пруд, на деле оказалось огромной грязной лужей, куда вполне могли бы вместиться сразу несколько человек в полный рост. Что там у них, интересно? В яму угодила лошадь? Человек? Кто-то из местных?

Мужики машут руками, азартно подначивают друг друга, спорят. Раздобыли где-то длинную палку и суют ее в центр лужи. Раздается глухой звук от удара под водой: ага, значит, там точно что-то есть, и большое. Загадка, видимо, скоро прояснится, ведь Василич уже подгоняет гусеничный трактор, а мужики стальным тросом прицепляют его к чему-то пока невидимому в центре суперлужи.

Василич – мастер своего дела. Местные рассказывали, что однажды пригласили его на свадьбу. Разумеется, приехал он на своем тракторе. Свадьба пела и плясала два дня, сколько было съедено и выпито – не перечесть. Но тут приключился перебор даже в бездонных масштабах Василича: напился так, что стал совершенно невменяем. Он не ругался и на людей не бросался, но имелась у него особая Миссия, помешать которой физически не могли никакие обстоятельства, не говоря уж о десятке односельчан, пытавшихся его отговаривать.

Великая Миссия его состояла в том, чтобы прибыть домой в целости и сохранности. Вместе с трактором. Без вариантов, только так! Это был абсолютный закон, сильнее закона всемирного тяготения и более обязательный, чем даже распоряжения председателя. Сколько потом ни расспрашивали Василича, он не помнил, как ехал, где ехал, не помнил даже самого факта поездки. Время это для него схлопнулось и бесследно исчезло в черной дыре. Вот он гуляет в самом начале второго дня свадьбы. Хлоп! А вот уже жена пытается привести его в чувство или хотя бы втащить в дом. Вечером она нашла его, лежащего без сознания возле верного трактора. Одной рукой он ухватился за трек гусеницы, и разомкнуть это рукопожатие удалось только совместными усилиями троих механизаторов, подогретых поднесенной традиционной рюмкой.

Как Василич смог в таком состоянии доехать куда надо, никого не задавить и ничего не сломать, навсегда осталось тайной! Но даже не это оказалось самым удивительным. Внушительный механизм, тяжелый гусеничный трактор в полной оснастке, стоял у нужного дома не абы как. Располагался он настолько идеально ровно, что по нему хоть часы сверяй или юстируй компасы! Мужики потом только руками разводили, крякали да отделывались поговоркой: «Мастерство не пропьешь!».

И вот теперь этот самый Василич уверенно, но очень чутко тянул нечто необозначенное из грязевого плена, а оно мутило воду, пускало огромные пузыри и всячески сопротивлялось своему спасению. Еще полметра, и – смотри-ка! – над грязной водой показалась голубая крыша, мутные потоки стекают вниз, являя жадным взглядам наблюдателей кабину с открытой дверцей. Тянем-потянем, вытянуть поможем, и вот весь колесный трактор выбрался наружу.

– Ничего себе, у них тут лужи! – Перчик вслух высказывает то, о чем думают все свидетели чуда. – Он же высотой… метра два, наверное, да?

– Двести десять, – деловито уточняют местные, и в этом им точно можно верить.

Механизаторам жизненно важно знать, пройдет трактор в конкретный проем или нет. Поэтому они легко могут забыть свое имя или день рождения, но ходовые габариты вверенной им техники – никогда!

– Смори-ка, дверца открыта, – откликается другой, – сталбыть, хоронить Митрича покашто рано.

– Какого Митрича? – на всякий случай уточняет Перчик.

– А вона евойный номер-то на тракторе видать, а сам он намедни пропал, никто и не встренул его. Ну хучь в кабине не утоп, сталбыть, выпрыгнул, успел.

– А почему найти не можете? Дезертировал? – В важных для него вопросах Перчик, еще не забывший недавней службы в армии, любил докопаться до истины.

– Дезертируешь тут… Коли колхозный агрегат незнамо где утопил. Я бы тоже на дно залег…

Все засмеялись, осознав второй смысл фразы…

Картинок Торику запомнилось еще много, но эти – самые яркие.

Глава 22. Погружение

Ноябрь 1984 года, Город, 19 лет

Дома все шло по-прежнему. До этого дня.

Вечером Торик попросил отца помочь провести более полный эксперимент. Настало время все-таки узнать, что же случилось дальше, там, за дверью, у которой он останавливался в прошлых электрических снах. Да, в реальной жизни он прекрасно помнил и барак, и коридор и проходил здесь сотни раз. Но что именно случилось в этот конкретный момент, он не помнил. Совсем.

К делу подошел основательно: на этот раз решил улечься поудобней и погрузиться в сон хотя бы на час, чтобы успеть увидеть побольше. Волны тепла, расслабление, сознание ускользает, мир переворачивается, и вот...

* * *

…Пахнет жаренной на старом сале картошкой и немного мыльной стружкой извечных стирок. Темно. Движение ног и окружающего пространства. Я иду по длинному, как вагон, коридору – здесь душно и всего пара слабых и заляпанных лампочек. После приятной яркости улицы глазам не хватает их тусклого света, но я и так знаю дорогу: это же мой дом. Слегка задеваю ладонью гладкую, но чуть липкую стену, выкрашенную темно-зеленой масляной краской, впрочем, сейчас она почти черная. Слева и справа – двери соседей, я отлично знаю, как всех их зовут, особенно детей. Слева от меня остаются белесые остовы газовых плит – одна, две…

Запах становится очень сильным. У третьей плиты стоит Шурик Карасиков и жарит картошку на всю семью. Шурик как Шурик: низенький, худой, острижен почти под ноль, белесые, почти невидимые брови, а взгляд под ними серьезный, совсем взрослый.

– Привет, – говорю я высоким, совсем детским голосом.

– Угу, – невнятно отвечает Шурик, сосредоточенно и неспешно перемешивая кусочки в сковороде.

Отвлекаться ему нельзя. Чуть зазеваешься – пригорит, и тогда мало что семья останется без ужина, так еще и мама будет ругать несколько дней. Тощие руки, умело отдирающие шкварки, вылезают из слишком коротких рукавов рубашки, когда-то желтой, а теперь застиранной до неопределенности.

Вот четвертая плита, а справа от нее – моя дверь. Сейчас я ее открою и окажусь в привычном и родном мире, дома. Я лезу в карман брюк за ключом – где же он? В другом кармане? Рука тщательно ощупывает плотную шершавую ткань до самого дна кармана. Тоже нет. Накатывает паника, щекам становится жарко. Обшариваю все карманы подряд – ключа нет! Я его забыл! Как же так? Ведь все почти хорошо. Вот мой дом. Вот он я. Ведь все как обычно, как всегда. Очень просто и понятно. Не хватает только маленького ключика, чтобы все стало как надо! Но его нет. И теперь я не могу попасть в привычную жизнь. Без этой маленькой железячки я сразу стал бездомным изгоем.

Хочу куда-нибудь уйти. Исчезнуть. Начать сначала. Мне очень грустно. Я медленно прохожу по коридору назад, выхожу на крыльцо, в ясный солнечный день. Тупо смотрю на темно-желтый соседний барак, на клуб, рядом с ним киноафиша, но сейчас она заполнена лишь на треть, а две другие трети зияют дырами. В небе затихающий гул: пролетел одинокий самолет. На улице ни души. И это невыносимо.

Я поворачиваюсь и через вечно открытую дверь снова захожу в дом, иду по коридору мимо Шурика, подхожу к своей двери, будто теперь что-то волшебным образом изменилось и я смогу войти. Но нет, чудес не бывает. Я чувствую опустошение. Надо что-то делать, но я не знаю что. И я снова медленно бреду по коридору на улицу. Прохожу мимо Шурика, деловито орудующего ложкой в сковороде, полной пока еще полусырой картошки. Он поворачивается ко мне и говорит: «Чего бродишь, как тень? Никого нет? А ты без ключей? А я вот свой никогда не теряю, он всегда со мной!» Шурик расстегивает верхнюю пуговку на рубашке и показывает: на тонкой веревочке у него на шее висят два ключа.

Хороший совет. Но сейчас это мне никак не поможет. И я снова неудержимо устремляюсь к выходу на улицу, но теперь навстречу мне слегка вразвалку движется жилистый сутулый мужчина, и во мне тут же поднимается внутреннее ощущение опасности. Это пришел на обед ближайший сосед, дядя Гриша Смирнов. Мне-взрослому он чем-то напоминает знаменитого боксера, то ли сломанным носом, то ли фигурой человека, явно побывавшего во многих потасовках и вышедшего из них победителем. Мне-маленькому сейчас странно такое сопоставление, потому что маленький Торик, стоящий в коридоре, уж точно не мог знать никаких боксеров. Тогда кто же сейчас «я»? Мысль эта испуганно гаснет, не успев толком оформиться, а действие продолжается.

Дядя Гриша не в настроении, он вздыхает и не хочет меня пропустить, загораживает проход и раздраженно бросает: «Чего слоняешься? Чего домой не идешь?» Я насупленно молчу. Не хочу объяснять ему свое незавидное положение. И потом: как угадать, что ему в голову придет. Зато Шурик отвлекается на минуту от своей сковороды и говорит: «У него ключа нет, теперь так и будет бродить до вечера». Откуда он знает? Я что, часто так делал в детстве? В памяти полнейший провал!

Дядя Гриша поворачивается ко мне и хрипло спрашивает:

– Где ключ?

– Забыл, – тихо отвечаю я и жду, что будет.

– Показывай, – говорит дядя Гриша и ведет меня к моей двери.

Я иду с ним, но не представляю, что надо показывать. Где моя дверь, он и сам прекрасно знает – точно напротив его собственной. Дядя Гриша деловито озирается, потом шагает к Шурику:

– Выдь!

– Куда? – удивляется Шурик. – У меня же картошка!

– Вышел, ты!

Шурик на миг зажмуривается и инстинктивно прикрывает голову локтями. Потом спохватывается, выключает газ и шуганным воробьем шмыгает в свою комнату. Спорить с дядей Гришей здесь не принято. При любых обстоятельствах.

Дядя Гриша подходит к моей двери, внимательно обводит взглядом весь коридор, быстро и ловко сгибается, словно у него развязался шнурок, и вновь распрямляется, но теперь в его левой руке что-то блестит. Он еще раз оглядывается, одним ловким движением просовывает лезвие в просвет между моей дверью и косяком, слегка надавливает, слышен металлический щелчок и… все? Дверь открыта! Все дело заняло меньше секунды.

Я смотрю на него со смесью радости и ужаса. Моя дверь открыта! Привычный мир вернулся! Я – дома! Но как же… Это же получается, что он с легкостью, в любую секунду, может открыть нашу дверь, взять, что хочет, или просто к нам приходить, когда вздумается? А ведь это страшный человек. Говорят, он в тюрьме сидел, и вообще… Дядя Гриша чуть усмехается, видимо, угадав, о чем я думаю.

– Отцу не говори, – цедит он сквозь зубы. И, словно этого было мало, добавляет. – Понял? Никада. – И смотрит прямо на меня этим жутким глазом с бельмом.

Я оторопело киваю, продолжая разглядывать его пугающее лицо.

– Не боись. Я по своим не работаю, – словно нехотя бурчит он, шагая по коридору в сторону двери Шурика. Останавливается и веско говорит. – Выходи, все.

Я в ступоре. Так и стою, замерев у раскрытой двери. Я в междумирье – уже не там, неприкаянный во враждебном мире, но еще и не дома, в безопасности. И ноги мои точно так же стоят по разные стороны от порожка. Шурик бочком выходит из комнаты, нервно крутит головой и несмело идет к своей извечной сковороде, снова зажигает газ, оставляя в воздухе острый серный запах наспех погашенной спички. Перемешивает потрескивающую картошку, а сам косится одним глазом на мою открытую дверь, все понимает, но молчит. Нет, он никому не расскажет. Себе дороже. Но все это не важно. Впереди его ждет куда более суровое испытание – через пару месяцев он потеряет отца. Правда, об этом еще никто не знает. Только я. Опять! И кто сейчас этот «я»?

Я потихоньку оттаиваю, начинаю дышать, закрываю дверь, запираю замок… «От кого? Зачем? – стучится горькая мысль. – Если так легко открыть замок даже без ключа». Значит, все это время мы напрасно верили в свою безопасность, хотя окно у нас забрано прочной решеткой? Сюда может прийти любой. В любую минуту! Хотя нет. Не любой. Только если поможет дядя Гриша. Или сам дядя Гриша.

Что он там сказал? «Я по своим не работаю». О чем это? Что он к нам не полезет? Потому что считает нас «своими»? Вряд ли. Мы не родственники, и он даже не друг отца. В этом доме у отца вообще нет друзей. Здесь его просто терпят: «Ох уж эти радиолюбители, из-за них телевизор толком не посмотришь! А еще, я слышала, это все ужасно вредно». Интересно, дядя Гриша всех соседей считает «своими»? Этого мне уже никогда не узнать. Я собираюсь снять ботинки, и тут вся комната начинает сплющиваться, наклоняться, выкручиваться, цвета блекнут, запахи исчезают, а я вываливаюсь в реальность…

* * *

Отец тревожно смотрит на Торика:

– Ты сегодня долго спал. Я уже начал волноваться. Все нормально? Где ты был? Что видел?

– Наш барак. Шурик Карасиков жарит картошку.

Теперь отец усмехается:

– Да, знакомая картина. Почти каждый день жарил. Мать у них, Клава, совсем, что ли, не готовила? Все он один жарил.

Отец потряс головой, словно отбрасывая лишние мысли и возвращаясь в реальность.

– И что там с Шуриком? Что ты видел-то? Расскажи.

Торик хотел ему все рассказать, но вдруг понял, что не сможет. «Отцу не говори. Никогда» – слова, как заклятье, звучали в голове четко, будто услышаны только что, а не одиннадцать лет назад. Впрочем, по субъективному времени так и было. Нет, он не скажет.

– Так, ерунда всякая. Детские воспоминания. Барак. Площадь. Клуб. Афиша.

– Ясно. Ладно. Ты иди, чайку попей. Потом еще обсудим.

* * *

– И как ты все это видишь? Как кино? – допытывался отец.

– Не совсем. В этом состоянии все очень странно. Будто заново проживаешь кусок своей жизни. Или смотришь очень яркий сон.

– А там все цветное? Некоторые говорят, что видят только черно-белые сны.

– Цветное, и даже немного чересчур.

– Как это? А, погоди, знаю. Ты как-то давал мне послушать звук гитары в обработке…

– Да, и ты еще тогда сказал, что она звучит «гитарней, чем сама гитара».

– Точно! – Отец усмехнулся. – Похоже?

– Нет, не так сильно. Говорят, в детстве мы ярче воспринимаем мир, а потом привыкаем.

– Возможно. Значит, ты видишь себя, окружающую обстановку, вокруг ходят люди, разговаривают с тобой, ты им отвечаешь?

– Да, и еще чувствуешь запахи, положение своего тела (стоишь ровно, наклонился или идешь), ощущаешь текстуру: у меня была гладкая стена и шершавая подкладка кармана брюк.

– А сказать там можно все что хочешь?

– Наоборот. Это как запись на магнитофоне – ты говоришь только тем голосом и те слова, что реально сказал тогда.

– Получается, ты попадаешь в некую область своих воспоминаний?

– Похоже. Но с одним исключением: там есть действующее лицо, тот, кто все это делает…

– Ну да, это же твои воспоминания.

– Я не о том. Есть тот, кто там живет и все делает, и еще есть «я» – тот, кто смотрит, воспринимает и думает.

– Все правильно. Это как пластинка или магнитофон – они играют музыку, хотя ведь на самом деле ее играют и поют какие-то люди, а ты сейчас сидишь и слушаешь эту музыку. Ты – отдельный слушатель, ты же не сидишь на концерте у тех людей.

– На самом деле даже сложнее. Там с обеих сторон один и тот же «я», только в разном возрасте, с разным жизненным опытом.

– Не усложняй. Ты же нормально воспринимаешь мир, когда смотришь на свою детскую фотографию?

– Это другое. Там ты четко понимаешь, что перед тобой кусочек фотобумаги. А тут ты вроде тоже живешь, только жизнь у тебя раздвоенная. И еще я-сейчас слышу-чувствую-думаю мысли того, маленького меня.

– Будто в душу свою заглянул…

– Кстати – да! Именно такое ощущение! А еще мне интересно: почему мир переворачивается, когда туда переходишь или обратно возвращаешься?

– Тут все понятно. Я читал статью в журнале. Там писали, что мы все видим перевернутым. Наш хрусталик – это ведь самая обычная линза, без призм, без зеркал. А линза дает перевернутое изображение.

– Но мы-то видим мир нормально?

– Вот как раз об этом и шла речь. Мы с самого рождения привыкаем к этой неправильности и дальше уже воспринимаем ее как норму. Ученые проводили эксперименты со специальными очками, которые еще раз переворачивали изображение.

– И люди сходили с ума?

– Представь себе – нет! Первые полчаса им было очень трудно: сильно кружилась голова, они с трудом ориентировались. Но потом постепенно привыкали: заново учились оглядываться, потом двигаться, ходить, брать предметы, а дальше уже не замечали, что с ними что-то не так.

– Пока не снимали очки?

– Именно! А когда снимали, все повторялось снова – им опять приходилось долго привыкать к новой норме.

– Получается, все наши воспоминания так и хранятся перевернутыми?

– Видимо.

Собеседники замолчали. А мысли, наоборот, только набирали силу.

* * *

Мыслей в голове роилось так много, что они не давали ни спать, ни читать, отвлекали днем. Иногда Торик тихо, но страстно радовался. Он нутром чувствовал, что в своих случайных блужданиях наконец наткнулся на что-то большое и неведомое. Его согревало ощущение близкого открытия. Вот повезло! Возможно, эту штуку можно будет исследовать всю жизнь! Есть чем исследовать, есть на ком пробовать, есть с чьей помощью.

Итак, что же он узнал? Он может заглядывать в свое детское прошлое. Причем в один и тот же яркий момент. Возможно, с иными настройками можно будет попадать и в другие моменты? Глубина погружения в ту реальность оказалась просто невероятной! Мало того, там еще есть и «персонаж». Это раздвоение его особенно беспокоило.

Получалось, будто ты сидишь в голове у маленького себя же, надеваешь его, как костюм, и ходишь в нем. Нет, не так. Ходишь ИМ! (Или это он ходит тобой?) И не только ходишь, но и говоришь, берешь предметы, живешь. Но при этом совершенно не способен управлять персонажем, никак не можешь влиять на происходящее. Такое иногда бывает и в обычном сне, правда, случайно, не по своей воле. А здесь ты способен все ощущать, как в детстве, но оценивать происходящее уже со взрослой точки зрения.

Впрочем, открытие не спешило раскрывать свои тайны. Многое пока оставалось неясным. Почему так сложно настроиться на «путешествие»? Почему ничего не получается со сном у Семена? Да и у Роберта едва-едва. Почему сам Торик попадает именно в этот момент своей жизни, а не в любой другой? И можно ли через прибор попадать куда-то еще?

Оставалась еще одна тайна – где оно, это «место»? Куда именно мы попадаем с помощью прибора? Какие механизмы при этом запускаем? Да, мы воздействуем на голову, на мозг человека. А дальше что происходит? Маленькое путешествие во времени? Включение у человека «внутреннего магнитофона», который, как оказалось, честно записывал всю нашу жизнь, а теперь мы нашли в нем кнопку PLAY и запускаем случайно найденный кусок магнитной ленты?

Или происходит активизация каких-то дремлющих участков мозга? Электрический самогипноз? Или выработка внутреннего наркотика, вызывающего настолько реалистичные видения? А вдруг можно как-то влиять на свое поведение там, в прошлом? Ощутят ли при этом перемены другие люди? И – самое главное – не изменится ли при этом сама реальность? Видения – одно, мало ли что примерещится, но физическая реальность – это же нечто незыблемое. Или… нет?

Хуже всего, что нет не только ответов на все эти вопросы. По большому счету, их даже и задать-то некому! Валерыча отчислили. Роберт уехал. Да и вряд ли они смогли бы ему чем-то помочь. Знакомых медиков такого уровня у него нет. Тетя Таня? Он на минуту задумался, но все же отбросил и этот вариант, вспомнив ее практицизм и прагматизм. Семен здорово управляется с электроникой, но от любых теорий предпочитает держаться подальше.