Текст книги "Порфира и олива"
Автор книги: Жильбер Синуэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
Полузадушенный Калликст молотил руками, словно утопающий. Каким-то чудом его ладонь наткнулась на камень. Он вцепился в него и с силой, рожденной отчаянием, ударил своего противника в висок, вынудив ослабить свои тиски. Ободренный, он колотил снова и снова, пока ему не удалось сбросить с себя тушу Галла. В миг, когда он занес камень для нового удара, чья-то рука перехватила его запястье.
– Довольно!
Калликст порывисто обернулся: Эфесий! Управитель сенатора Аполлония. Ошарашенный, он подчинился. Сервилий, как будто он только и ждал этого мгновения, выдвинулся из толпы и принялся выражать вилликусу свою признательность:
– Кто бы ты ни был, ты заслужил право даром опустошить здесь столько кувшинчиков вина, сколько пожелаешь. Этот паршивец не впервые буянит, таков уж он. Но на сей раз благодаря тебе он будет наказан по всей строгости.
Калликст открыл было рот, собираясь запротестовать, но Эфесий не дал ему на это времени:
– Оставь свое пустословие...
– Что такое?.. Почему ты так говоришь?
– Этот раб принадлежит моему господину, сенатору Аполлонию. Я здесь затем, чтобы забрать его.
Замешательство Сервилия продлилось недолго, он быстро обрел прежнюю самонадеянность.
– Ты, верно, обознался. Этот эфеб уже целый год является собственностью моего друга Галла.
– Я не ошибся, и ты об этом знаешь, – твердо возразил Эфесий.
– Ну-ну, ты путаешь, – настаивал сводник. – Тут тебе все подтвердят, что все последние месяцы видели этого малого у Галла в лавке.
Присутствующие закивали, со всех сторон послышалось одобрительное бормотание.
– Вы сейчас совершаете преступление, именуемое лжесвидетельством! – раздался новый голос, уверенный и властный.
Толпа отхлынула, все вытаращили глаза на четверых молодцов весьма внушительного роста, окружающих тщедушного на вид старика: то был Аполлоний со своими носильщиками. Указав на пурпурную кайму своей тоги, он обратился к Сервилию:
– Как ты можешь убедиться, я сенатор. Я подтверждаю слова своего управителя. Этот раб действительно принадлежит мне: не желаешь ли оспорить это перед консульским судом?
Сервилия передернуло, однако он сдержал досаду: персоны, носящие латиклавию – тогу с пурпурной каймой, – были ему не по зубам. Слишком крупная добыча. Его приятели, и те инстинктивно подались назад.
– Высокорожденный господин, – пролепетал он, – я хоть и убежден в своем праве, но...
– Я не сомневался, что при твоей красоте мы тебя отыщем у содержателя притона, – шепнул Эфесий на ухо Калликсту. – Заметь, что тебе везет, притом куда больше, чем ты заслуживаешь. На месте нашего господина я охотно оставил бы тебя здесь подыхать, как крыса.
Но юноше сейчас было мало дела до соображений управителя: его взгляд скрестился с полным отчаяния взглядом Флавии.
– Господин! – воскликнул он, обращаясь к Аполлонию и указывая на девочку. – Она со мной.
Аполлоний оценивающе оглядел Флавию и, обратясь к Сервилию, осведомился:
– Сколько за это дитя?
– Она ему не принадлежит! – с жаром запротестовал фракиец. – Она... это... – Он искал другого слова, но не нашел, сдался. – Это алюмна.
– Ах, вот оно что. Знаешь, – заявил Аполлоний, – я ведь могу сделать так, что вас всех арестуют за похищение свободной девушки.
– Но как же, высокородный? – негодующе возопил Сервилий. – Ведь эти алюмны становятся собственностью всякого, кто их подберет!
– Именно поэтому она отправится со мной и моим рабом. Кто-нибудь возражает?
Сервилий сжал кулаки, еще раз оценил впечатляющую мускулатуру сопровождающих сенатора и, покоряясь неизбежному, покачал головой. Тогда Калликст подошел к старику и, поколебавшись, решился произнести слова, которых, как казалось прежде, никогда не смог бы выговорить:
– Спасибо... хозяин.
Аполлоний сдержал улыбку, хлопнул в ладоши и направился к носилкам.
Фракиец взял Флавию за руку, а девочка поспешила накинуть свою тунику. Эфесий замыкал шествие. А сводники, столпившись у них за спиной, окружили Галла. Он лежал на прежнем месте. Красное пятно у него на макушке расползалось все шире.
Глава VI
Август 180.
Калликст долго смотрел вслед носилкам, ползущим вдаль по крутым улочкам. Поравнявшись с ним, восседавший в них Карпофор легонько махнул рукой, и юноша тотчас отозвался на приветственный жест в манере столь же небрежной. Он никогда не мог понять, что общего у этих двоих – всадника и сенатора. Может статься, каждому виделось в другом воплощение его тайных желаний.
– Марк Аврелий скончался... Порфиру императора наследует его сын Коммод!
Эта самая новость, важность коей пока еще ускользала от понимания Калликста, и стала поводом неожиданного визита всадника. Фракийца удивил тон беседы гостя и хозяина, озадачила страстность, которую друзья вкладывали в обмен мнениями относительно достоинств и недостатков нового императора, ошибки Марка Аврелия, завещавшего свою Империю девятнадцатилетнему юнцу, явно неискушенному в делах власти, только и думающему, что о цирковых забавах. Как бы то ни было, ему все едино, что Коммод, что Марк Аврелий. Его судьбу не изменят ни боги, ни императоры.
Он побрел во внутренний двор «островка», к перистилю, и уселся на свое излюбленное место у подножия фонтанчика с резной облицовкой из розового мрамора. До него доносился шум из триклиния, где хлопотали слуги, снующие взад-вперед, слышал он и неторопливые шаги Аполлония, походку, которую узнал бы, топчись там хоть целая сотня народу.
Вот уже пять лет минуло с тех пор, как он стал собственностью этого человека...
Приходилось волей-неволей признать, что его положение кажется ему теперь куда более сносным, чем в первое время. Хотя после столь прискорбного провала его попытки к бегству он мог ожидать от своего хозяина самой ужасной расправы, тот даже не высказал ему ни одного упрека. Да сверх того еще, узнав о бедах Флавии, заявил:
– Все, что ты сделал, хорошо. Отныне она будет жить с нами.
К вящему удивлению юноши непреклонный Эфесий все это одобрил. С того дня отношения фракийца и этих двоих стали быстро меняться к лучшему. С вилликусом они так никогда и не продвинулись дальше недоверчивого нейтралитета, зато Калликст стал замечать, что испытывает к старому римлянину какое-то доселе незнакомое чувство, смесь почтения и привязанности. Произошло это не без влияния Флавии. Она с самых первых мгновений проявляла к сенатору самую горячую благодарность, все время рвалась быть ему в чем-то полезной. Аполлоний, который проникся к этой живой, веселой девочке заботливым чувством, словно та была его внучкой, решил пристроить ее в ученицы к брадобрею. Калликст не без труда смирился с таким решением. Он и вправду успел привязаться к «своей маленькой сестренке». Для него она была лучом света. Неизменно будила в нем самые нежные чувства. Едва услышав об этом замысле, он сразу пустил в ход все свое влияние, пытаясь, правда, довольно неуклюже, отговорить ее.
– Зачем тебе учиться этому ремеслу? Ведь все то время, которое ты станешь проводить вне дома, меня не будет рядом, чтобы тебя защищать.
– Но я вовсе не нуждаюсь в защите, – с обезоруживающей улыбкой возразила девочка.
– А ты почем знаешь? Ты что, уже забыла Галла? А если твой наставник-брадобрей из того же теста?
– Он? Тут уж никакого риска: Кастор не любит женщин. Наверное, Аполлоний потому и доверил ему меня!
– Зато он может оказаться алчным. Чего доброго, попытается тебя умыкнуть у Аполлония, чтобы продать...
– Продать меня? Ты, похоже, не представляешь, сколько может заработать брадобрей. Среди них попадаются даже такие, которые под конец становятся почтенными всадниками или богачами!
И она робко добавила:
– А что, если и тебе выбрать это ремесло?
Калликста аж передернуло от ужаса:
– С какой это стати?
– Чтобы деньги зарабатывать, много денег, так и на свободу себя выкупишь.
– Купить себе свободу?
– В Риме так принято. Ты не знал?
Калликст и вправду понятия об этом не имел. Увильнув от прямого ответа, он спросил:
– Значит, ты для этого вздумала стать мастерицей причесок?
– Едва ли. Сейчас я не хотела бы расстаться ни с Аполлонием, ни... с тобой.
Выдержала паузу, потом заключила, глядя на него в упор:
– Сказать по правде, для меня важнее всего не провести свою жизнь, вынося ночные горшки.
– Я себе такого занятия не выбирал. Это хозяин навязывает мне его.
– Конечно, но почему бы не попросить его поручить тебе другие какие-нибудь обязанности? Он охотно согласится.
– Само собой, ведь что бы я ни заработал, все ему достанется.
– В Риме есть обычай вознаграждать заслуженных рабов. А уж Аполлония никак не назовешь неблагодарным.
Тут, отчасти от досады, а в основном из гордости, Калликст оборвал разговор. Но уже назавтра, когда он открывал ставни опочивальни сенатора, настояния Флавии снова пришли ему на ум. А поскольку все выглядело так, будто он замечтался, уронив ладони на холодный камень подоконника, а взгляд устремив на робкое солнышко, стремящееся прорвать суровое полотно туч, Аполлоний спросил:
– Ну что, Калликст? О чем задумался?
Парень сжал на мгновение кулаки, перевел дух и буркнул:
– Если бы я тебя попросил, ты дал бы мне другую работу?
Довольная улыбка тотчас озарила черты Аполлония. Ведь она повторялась в течение без малого пяти лет, эта маленькая церемония пробуждения – единственное поручение, которое юный бунтарь позволил взвалить на него. Хозяин и раб, в конце концов, привыкли к этому ритуалу, однако, в глубине души Аполлоний надеялся, что в один прекрасный день пример Флавии разбудит в юноше дух соревнования. С притворным равнодушием он осведомился:
– У тебя есть какие-то определенные предпочтения?
– Флавия рассказывала, что мастера-брадобреи зарабатывают много денег.
– Прежде так оно и было. Но с тех пор как наш император ввел моду на философическую бородатость, былое процветание этих людей пошло на убыль.
Аполлоний как будто бы поразмыслил немного, потом спросил:
– Ты знаешь счет? Умеешь читать?
– Немного. Только я читаю по-гречески.
– Ладно, начнем с того, что займемся твоим образованием. Я попрошу Эфесия, пусть послужит тебе педагогом. Посмотрим, как у тебя пойдут дела, а там уж будем решать.
Перспектива ученичества под руководством сурового вилликуса отнюдь не привела Калликста в восторг. Было мгновение, когда он чуть не сказал хозяину, что ему, как бы там ни было, лучше стать медником, подобно отцу. Зенон гордился бы его выбором.
Но Рим – не Сардика.
Эфесий назавтра же приступил к своей новой миссии, проявляя и здесь присущую ему строгость. Недели шли за неделями, и его питомец, даром что не раз отведал неизбежной палки, в конце концов, постиг тонкости латинского языка, письма и счета. Что не мешало ученику спрашивать себя, зачем ему сдались эти ненавистные занятия, придет ли день, когда от них будет прок. А поскольку благоразумия, которое могло бы удержать его от соблазна поделиться этими соображениями со своим наставником, ему явно не хватало, течение уроков никак нельзя было назвать безмятежным.
Тем не менее, если оставить в стороне строптивый нрав питомца, Эфесий не замедлил отметить его исключительные способности во всем, что касалось счета. К примеру, там, где большинству молодых людей приходится держаться традиционного способа, то есть считать по пальцам, чтобы затем объявить на пальцах же результат, Калликст находил верное решение путем одних лишь умственных упражнений. Вскоре он даже научился производить сложные вычисления в уме, не прибегая к помощи абака: доска для счета с камешками на ней большую часть времени пылилась за ненадобностью.
Вилликус при всей своей брюзгливости оставался человеком честным: он признал дарования Калликста и посоветовал хозяину доверить тому ведать доходами с поместий, каковые были немалыми. Как любой римский сенатор, Аполлоний распоряжался громадными, прямо-таки циклопическими земельными наделами. Согласно законам Траяна, они по большей части были сосредоточены в пределах Италии. Таким образом, его владения простирались от равнин к югу от Альп до виноградников Кампании, захватывая плодородные долины Этрурии.
Калликсту не потребовалось много времени, чтобы вникнуть в принципы ведения хозяйства этих имений. И как только он их постиг, тотчас выяснилось, что он не склонен воздерживаться от критических замечаний по поводу недостатков, открывающихся его свежему взгляду. Эфесию пришлось признать, что в его соображениях немало смысла.
Тогда он под собственным неусыпным надзором позволил фракийцу произвести кое-какие нововведения, которые не замедлили принести выигрыш во времени и в деньгах.
Известия об успехах Калликста Аполлоний воспринимал все более радуясь и гордясь. Негаданные достоинства, проявившиеся у самого непослушного из рабов, служили подтверждением его идей относительно благотворности великодушия и терпимости, каковые он взял себе за правило проявлять к этим несчастным.
Но теперь все это уже миновало.
Калликсту только что сравнялся двадцать один год. Его существование делилось между домом на Эсквилинском холме и поместьем близ Тибура, он жил то в мире чисел и описей, то среди запахов молотого зерна и льняной пряжи. Что до Флавии, она стала мастерицей причесок и в этом качестве состояла при Ливии, сестре сенатора. Будучи заметно младше брата, она, тем не менее, очень походила на него своей добротой и сдержанностью. Не посещала игрищ, не носила драгоценностей. О ней также было известно, что она ведет чрезвычайно целомудренную жизнь, никогда не позволяет себе жестокого обращения со слугами и на редкость милосердна по отношению к беднейшим из своих сограждан. Но при всем том она, как большинство патрицианок, обожала кокетливые прически, а потому весьма ценила такое преимущество, как возможность поручать свои волосы заботам лучшей ученицы Кастора. Флавия, со своей стороны, вскоре привязалась к своей госпоже и считала для себя делом чести оправдывать ее доверие.
Когда на исходе сатурналий[14]14
Празднества в честь Сатурна, когда рабы занимали места своих господ. Во дни этих торжеств творились всякие бесчинства, что допускалось обычаем.
[Закрыть] наступило зимнее солнцестояние, им обоим, как лучшему рабу и лучшей рабыне, было впервые вручено денежное вознаграждение, сумма, позволявшая догадаться, сколь высоко их ценят. Вероятно, многие завидовали их положению. Флавия, по всей видимости, была в совершенном восторге. Да и сам Калликст испытал бы счастье, если бы все еще не ныла рана, залечить которую не смогли ни люди, ни время: он по-прежнему хранил в заповедной глубине сознания край, имя которому Фракия, место, где жил да был когда-то один мальчик...
Глава VII
– А ты все поджидаешь ее, Калликст?
– Да, хозяин. И вот что странно: это ожидание день ото дня становится все продолжительней.
– Наверное, служить мастерицей причесок для себя самой еще сложнее, чем сооружать их другим.
– Я бы предпочел, чтобы она являлась такой же распатланной, как в день нашей первой встречи, но приходила вовремя.
– Не будь таким нетерпеливым. Может быть, она для тебя же и прихорашивается. И если это тебя утешит, знай, что нынче вечером я разрешаю тебе отсутствовать так долго, как только пожелаешь.
– Благодарю, но Флавия, может быть, не получила подобного позволения.
– Будь покоен, Ливия никогда не наказывает рабов за долгие отлучки, если только они не идут во вред службе.
Напоследок одарив молодого человека еще одной улыбкой, Аполлоний возобновил свою прогулку, небрежным жестом расправив складки тоги. Калликст смотрел, как он семенит среди колонн. Этот человек бесспорно добр. По-настоящему, может статься, так же добр, как Зенон.
Зенон...
Он бессознательно обратил взор к востоку. Там Фракия. Но горизонт заслоняла стена сада, его мечты разбились и осыпались осколками к ее подножию. Несмотря на все привилегии, дарованные ему Аполлонием, наперекор всем преимуществам, которых добился за последние годы, он как был, так и остался всего лишь рабом.
Подавив вздох, он сделал несколько шагов в направлении двери. Распахнутая настежь, она поверх стены открывала взору нагромождение крыш, позолоченных последними лучами заката на фоне темнеющей синевы неба. Воздух этого дня, первого после августовских нон[15]15
Ноны – девятый день до ид в древнеримском календаре.
[Закрыть], был сладостно нежен. Он на миг прикрыл глаза, упиваясь хрупким наслаждением, которое давала иллюзия свободы. Может быть, еще настанет время, когда он снова научится дышать полной грудью – вне этих стен, вдали от Рима.
Стремительный топот легких сандалий разом прогнал его меланхолию. Белая фигурка Флавии, вынырнув из-под портика, бегом устремилась к нему. Жалкая изголодавшаяся девчонка, которой он несколько лет назад пришел на помощь, превратилась в грациозную молодую девушку с тонкой талией, пышными плечами и сияющим лицом. В тот вечер она надела белое льняное платье, подчеркивающее гармонические линии ее тела.
– Прости меня, – сказала она, целуя его в щеку, – и спасибо, что дождался меня.
– Я и впрямь заслуживаю благодарности. Мне хотелось отвести тебя к Помпееву портику. Сегодня такая жара, брызги фонтана славно освежили бы нас.
Но в этот час отправляться туда уже не имело смысла.
– Знаешь, я старалась управиться побыстрее. Как могла. Честное слово.
Он кивнул и запустил руку в великолепные длинные кудри девушки, внушавшие – он знал об этом – зависть и ее товаркам-рабыням, и самой госпоже. Пышные пряди медового цвета скрывали наготу ее плеч и сбегали вдоль спины до поясницы.
– Это та самая прическа, заботы о которой заставили тебя так опоздать?
Она потупилась, смущенная.
– Нет. Это Ливия меня задержала вместе с другими служанками для... – она, казалось, не сразу подобрала нужное слово, – для дружеской беседы.
Калликст если и слушал, то вполуха.
– Думал сводить тебя на пантомиму, но, наверное, и туда идти уже поздновато. Мне рассказывали о ночных боях в императорском амфитеатре. Хочешь там побывать?
– Ты же знаешь, мне не доставляют никакого удовольствия эти бойни, хотя бы и при свете факелов. Что до пантомимы, они там прыгают раздетыми, это у меня вызывает слишком дурные воспоминания. Почему просто не порадоваться тишине этого сада, его благоуханию?
Он обнял подружку за плечи. Она, конечно, тоже прильнула к нему, а сама потихоньку его разглядывала.
Он тоже очень переменился. Ростом он был выше большинства молодых людей своих лет, да и в плечах сильно раздался. Его блестящие глаза обрели впечатляющую пристальность, а в волосах цвета воронова крыла замелькали серебряные нити преждевременной седины. Миновали годы, но Флавии казалось, что та их встреча в темном городском закоулке произошла только вчера.
– Ты счастлива, сестренка?
– Знаешь, эти долгие шесть месяцев, что я тебя не видела... Но нынче вечером – да, я счастлива. Только перестань, наконец, звать меня сестренкой. К тому же я всего на четыре года младше тебя.
– Четыре года. Целая жизнь. Я буду звать тебя так, даже когда ты будешь тащиться по Священной дороге, как маленькая старушка, согнутая в дугу.
– Ужас какой. Ты хотя бы замечаешь, что у тебя появилась седина? В твои-то годы! Еще вопрос, кого из нас первым согнет!
И, помолчав немного, заключила:
– А сам-то ты, Калликст, счастлив?
Глаза фракийца затуманились, устремившись в пустоту, и он медленно проговорил:
– Аполлоний добрый человек. Порой мне даже на миг удается вообразить, будто я для него не раб, а он мне не хозяин. Тогда, почти сразу, ко мне возвращаются мои воспоминания, желания...
– Желания?
– Не будем об этом. Я сам на себя злюсь за такие мысли. Я же тебе сказал: Аполлоний господин добрый.
– Не надо быть волшебницей, чтобы угадать, что тебя гложет. Ты всегда тосковал о своей родине, разве нет?
– Само собой. Только это еще не все. И другая тоска есть, посильнее.
– Расскажи мне. Говори, прошу тебя.
– Так слушай, сестренка. День за днем, на дорогах, в поместье – всюду я встречаю множество самых разных свободных людей. Может быть, они беднее или даже несчастнее меня, но они свободны. Если в харчевне или триклинии я сяду рядом с ними, они оттолкнут меня прочь или сами отстранятся. Я раб, Флавия, раб, понимаешь, что это значит? Это словно неизгладимое клеймо, пятнающее и сердце мое, и мое тело.
– Свобода... Вот, стало быть, в чем дело. Это о ней ты вечно грезишь.
Калликст опять примолк. Потом выдавил улыбку – с усилием, как человек, пытающийся отрешиться сам от себя.
– Давай лучше поговорим о тебе. Несколько дней тому назад я слышал, как Ливия сказала Аполлонию, что ты стала лучшей в Риме мастерицей причесок.
Флавия пожала плечами. Потом вдруг схватила его за руку, повернулась к нему и произнесла неожиданно властно:
– Калликст. Ты только что говорил о свободе. Знай, что она достижима. Она совсем рядом – только руку протяни.
В ответ на его недоуменный взгляд девушка уточнила:
– Ты сам это знаешь. Ливия и Аполлоний – христиане.
– Как и добрая половина здешних обитателей этого дома.
– Да и другие, окружающие тебя, хотя ты о них этого не знаешь.
Он внезапно напрягся, насупил брови:
– Но не ты же, Флавия? Ведь ты не станешь говорить, что...
– Почему бы и нет?
– Да разве ты не знаешь, что эта секта под запретом, ее членов скармливают зверям или распинают на кресте?
– Что из того? Тебе ли, Калликст, отступать перед такой опасностью? Я верила, что мой старший брат не боится ничего и никого, и вот он, оказывается, дрожит перед шпионами и префектом преторских когорт.
– Ты ошибаешься, я отродясь ни перед кем не дрожал.
– В таком случае.
– Мы здесь не затем, чтобы судить и рядить насчет моей отваги, просто ответь мне ты вправду христианка? Да или нет? С каких пор?
– Если это тебя успокоит, отвечаю: нет. Я еще не приняла крещения.
– Крещение? Значит, вы так называете обряд инициации?
– Если угодно, можно выразиться и так.
– Счастье еще, что ты не переступила эту грань. Полагаю, что такими безумными идеями ты обязана Ливии?
– Да, это она открыла мне глаза.
– А почему ты сказала, что моя свобода достижима, стоит только руку протянуть? Не вижу связи.
Тогда она заговорила. Это была долгая речь, и в ней звучала страсть, какой он никогда не предположил бы в юном существе, которое знал, казалось, не хуже, чем самого себя. Когда она, наконец, умолкла, он вздохнул:
– Мне очень жаль. Рискуя показаться тебе упрямцем, все-таки признаюсь: я так и не понял, что, собственно, ты хочешь сказать.
– А между тем это ясно, если ты христианин, ты свободен всегда и всюду, где бы ни оказался Павел сказал «Человек свободен даже тогда, когда он в рабстве».
– Я примерно так себе и представлял христиане – своего рода философы, и ничего больше. А ты знаешь, как я смотрю на философов. По-моему...
– О, разумеется' – прервал его напыщенный голос – Их сообщество столь быстро разрослось, что в глазах профана, философия не может не стать синонимом самонадеянного безумия.
Калликст обернулся. Впрочем, по тону этой реплики он уже понял, кто его новый собеседник.
– А, дражайший Ипполит Мне бы следовало самому догадаться, что ты состоишь в этой банде.
– Этой банде? Укроти свое злоречие. Выражайся точнее: в этой экклезии[16]16
Собрание, при дальнейшем расширении значения слова – церковь.
[Закрыть].
Оба ненавидели друг друга с первого взгляда, и годы нимало не охладили этой враждебности. Зная взрывной характер обоих юношей, Флавия поспешила вмешаться:
– Ну-ну, только не начинайте этих ваших вечных ссор.
Она повернулась к Калликсту:
– Ипполит мой учитель, и он мне друг. А ты мой брат, ты часть меня, так будет всегда. Если вы не в силах уважать друг друга, постарайтесь хотя бы воздерживаться и не ранить ту, что любит вас обоих.
Эти слова, сказанные ради умиротворения, обожгли и пронзили Калликста, словно добела раскаленный клинок Он чуть не завопил.
– Какой еще учитель? Значит, вот кто втянул тебя в эту идиотскую затею. В историю, из-за которой ты рискуешь погубить себя.
– Калликст. Все совсем не так. Я же тебе сказала, это сделала Ливия. И потом, уймись, я ведь еще не христианка.
– Мы не имеем обыкновения кого бы то ни было принуждать к Истинной Вере, – сухо уточнил Ипполит.
Затем он повернулся к Флавии.
– С какой стати было рассказывать ему? Субъект вроде него, занятый исключительно материальной стороной бытия, никогда христианином не станет.
– Наконец слышу правдивое слово' – вставил Калликст с цинической ужимкой – Я прибавил бы даже...
– Нет,' – с живостью прервала Флавия – Не говори больше ничего.
И, уставившись в глаза Ипполиту, произнесла с силой.
– Калликст совсем не такой, как ты думаешь. Это один из самых великодушных людей на свете. Я уверена настанет день, когда он к нам присоединится.
– Флавия, рискуя тебя разочаровать, скажу, что скорее уж ты образумишься и оставишь эти бредни. Ну же, поразмысли хоть немножко. Ты заявляешь, что твой бог добр. Если так, почему он допускает преследования, казни своих? И при этом он – всемогущ? Почему он позволяет, чтобы в этом мире творилось столько бед и жестокостей? Смерть, нищета, ненависть, рабство, человеческая заброшенность. Хотя бы заброшенность невинных детей, которых вышвыривают на улицу, словно животных! Ты ведь не могла забыть об этом, не так ли?
При бледном свете звезд лицо Флавии помертвело. А Ипполит опять за свое:
– Это верх ограниченности – твоя манера смотреть на вещи, все сводя к бренным заботам этого низменного мира и неизбежности смерти!
– За кого ты меня принимаешь? За эпикурейца? Или безбожника? Похоже, ты нарочно стараешься забыть, что я всегда следовал учению Орфея, который...
– Который утверждал, что души людей после смерти в зависимости от их земного поведения переселяются в тела животных!
– Именно так. Но тебе следовало бы уточнить, что череда метаморфоз продолжается до тех пор, пока эти души не будут признаны достойными войти в Элизиум или впадут в ничтожество и низвергнутся в Тартар.
– Раз так, если ты вправду веришь, что смерть – не более чем дверь, ведущая к иной жизни, почему ты отказываешься допустить, что за ее порогом Господь вознаграждает тех, кто был настолько предан ему, что даже собственной жизнью пожертвовал, только бы доказать свою веру?
На лице Калликста изобразилось смущение, похоже, довод попал в цель. Заметив это, Флавия схватила его за руки:
– О, если бы ты только согласился побывать на одном из наших собраний! Хотя бы раз! Мы бы сумели тебе все объяснить.
– Мне? Объяснить? Растолковать мне, о чем говорил сын плотника из Галилеи? Почему ты думаешь, что его слова должны значить больше, чем учение Орфея, божественного музыканта, звуками своей лиры чаровавшего даже самых кровожадных зверей?
– Орфей не более чем легенда, – снова вмешался Ипполит. – Но даже если он вправду существовал, надобно тебе знать, что с течением времени молва и традиция сильно раздули его деяния. Как ты можешь верить, будто существо из плоти и крови может спуститься в ад и оттуда вернуться? Ты способен представить, чтобы пением и игрой на лире можно было удержать в равновесии Сизифов камень и остановить колесо Иксиона? Что он зачаровал Персефону и прочих обитателей Аида, это еще куда ни шло, но что до предметов неодушевленных...
– Разве это более невероятно, чем история про то, как человек, признанный мертвым, вышел из своей могилы и вознесся на небо?
Но тут над их головами хлопнула ставня и почти тотчас раздался яростный вопль:
– Эй! Вы когда-нибудь прекратите свой галдеж? Убирайтесь пустословить в другое место, дайте честным людям спокойно выспаться!
Трое молодых людей застыли с пылающими щеками. Примолкли. Затем Калликст, покосившись на окно, все еще открытое, прошептал:
– Пойдемте отсюда... А то как бы содержимое ночного горшка на голову не схлопотать.
Они отошли под деревья сада, потом дальше, к парадной двери. Там Калликст, взяв девушку за руку, бросил Ипполиту:
– Ну, мы с ней прогуляемся, как и собирались. Так что доброй ночи.
– Нет, – заявила Флавия.
– Что ты сказала?
Девичья рука напряглась в его ладони.
– Ты права, – одобрил Ипполит. – Не ходи с ним. Он сделает все, что в его силах, чтобы отговорить тебя от крещения.
Поскольку Калликст не стал этого оспаривать, сын Эфесия продолжал с жаром:
– Вот увидишь, он станет твердить тебе об опасностях, связанных с нашей верой. Постарается обесценить ее в твоих глазах, посеять в твоей душе сомнение. А ты еще не тверда. Заклинаю тебя, не рискуй погубить свою душу сейчас, когда ты еще только встаешь на путь спасения.
– Довольно, Ипполит! Перестань внушать ей свои химеры. Рим кишит субъектами вроде тебя, продавцами ветра.
Лицо Флавии застыло, чувствовалось, что ее терзают колебания.
– Калликст, если я соглашусь пойти с тобой, ты пообещаешь мне завтра побывать со мной на собрании христиан, присутствовать на отправлении нашего ритуала?
– Это что еще за торг?
– Тогда ты сможешь составить себе более точное представление о нашей религии. Аполлоний, вот кто найдет нужные слова, чтобы тебя убедить.
– Убедить... Но я не испытываю ни малейшей потребности быть убежденным. Ваша религия ничем не лучше веры в египетскую Исиду или, как у персов, в солнечного Митру!
Флавия и Ипполит дружно замотали головами.
– Нет иных богов, кроме единого Господа, – с пафосом возразил сын Эфесия, умышленно подчеркивая каждое слово, – того, кто был нам явлен в образе человека из плоти и крови – Иисуса Христа. Все прочие божества, включая пресловутого Орфеева Диониса, – чепуха, фальшивые идолы.
– Какое, однако же, тщеславие обуревает этих христиан! Сколько самодовольства! Один бог – и он ваш! Любопытно, где же ваше милосердие? В чем состоит ваша хваленая терпимость?
Калликст перевел дух и резко заключил:
– А теперь, Ипполит, оставь нас в покое. Иначе я заставлю тебя это сделать, не прибегая больше к помощи слов.
– Здесь есть душа, которую я должен спасти, – ответствовал Ипполит лаконично.
Тотчас кулак Калликста врезался в челюсть сына вилликуса, и тот, в сравнении с фракийцем более щуплый и низкорослый, рухнул наземь.
– Калликст! – с упреком воскликнула Флавия. И прежде, чем Ипполит успел очухаться, опустилась подле него на колени, чуть ли не по-матерински приподняла ему голову и пристроила ее затылком к себе на бедро.
– Прости его, он потерял голову. Он сам не знает, что делает.
Это уж было чересчур. Чаша его терпения переполнилась. Не найдя иных доводов, фракиец бросил с презрением:
– Ну, ясно. Посредственность тянется к посредственности.
Ни слова более не прибавив, он повернулся и быстрым шагом направился в глубь широкого коридора, что выходил на улицу.
