Текст книги "Порфира и олива"
Автор книги: Жильбер Синуэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)
Глава XXIII
Фуск остался таким же, каким был, когда они виделись в последний раз. Тем, кем он, без сомнения, будет всегда: сердечный, готовый к услугам, сочетающий в себе фантазию и трезвое здравомыслие.
Калликст сидел между двух поселян на одной из каменных скамей у подножия базилики, где заседал суд. Не заботясь ни о складках своей тоги, ни о достоинстве судьи, а того меньше об интересах защитников, ожидающих в нескольких шагах, когда дойдет очередь до них, Фуск, аж приплясывая от нетерпения, силился примирить тяжущихся:
– Худое соглашение лучше доброго процесса! Уж поверьте моему многолетнему опыту. Подумайте о тратах и треволнениях, которые подстерегают вас на этом пути!
– Господин, требования моего клиента справедливы, – вмешался один из защитников. – Если ты соблаговолишь приступить к разбирательству, я не премину доказать это.
– У твоего коллеги и противника те же притязания, – хладнокровно возразил Фуск. – На самом ли деле так необходимо истощать драгоценное время стольких клепсидр, равно как и денарии этих славных людей, если можно было бы прийти к полюбовному согласию?
При других обстоятельствах Калликст прислонился бы к одной из этих мраморных колонн и с усмешкой наблюдал бы за усилиями своего друга. При всем такте Фуска, он не сомневался, что тот должен был задавать себе порой всякие вопросы на его счет.
Хотя Калликст и дал ему понять, что он-де занимается делами своего родителя, богатого фракийского собственника. А когда служба у Карпофора вынуждала его на несколько дней совсем исчезать из виду, он ссылался на тираническую власть грека-вольноотпущенника, которого ему, так сказать, навязали в качестве наставника. Как поведет себя Фуск в тот день, когда ему откроется, что его друг на самом деле всего лишь простой раб? Предрассудки в среде горожан весьма сильны. Состоятельный человек, да к тому же судья, не может поддерживать приятельские отношения с рабом. Подобное разоблачение может обернуться даже запретом участвовать в ритуалах почитателей Орфея. Рабам не дано право участия в религиозных церемониях.
– Калликст! Счастлив видеть тебя. Ты пришел затеять тяжбу у меня под крылышком?
Голос Фуска вывел его из задумчивости. Он с усмешкой указал на тех двух поселян – они удалялись под ручку, а физиономии обоих защитников, обескураженно скривившиеся на глазах свидетелей, позволяли угадать их досаду – впрочем, свидетели тоже приготовились разойтись с миром.
– Даже если бы я лелеял такое намерение, твое красноречие меня бы разубедило. Но ответь мне начистоту: римский суд в самом деле такая душегубка, как о нем говорят?
Похоже, ты никогда не перестанешь меня изумлять своими вопросами! Откуда ты свалился, чтобы не знать, что римляне всех слоев общества большую часть своих дней проводят в каких-нибудь судах, если не как тяжущиеся, то как свидетели?
– Я заметил эту особенность, но знаешь, для провинциала вроде меня область права – темный лес, полный ловушек, так что лучше уж туда не соваться[33]33
Римское право было введено в определенные рамки не ранее, чем при Северах (Септимий Север был императором в Риме с 193 по 211 гг. н.э., Александр Север с 222 по 235 гг.), а окончательно кодифицировано при Юстиниане (правил с 527 по 565 гг. н.э.).
[Закрыть].
– Это и доказывает, – вздохнул префект, – что жизненная сила Империи сосредоточена в провинциях. А теперь скажи: что привело тебя сюда? Сомневаюсь, чтобы ты покинул свое таинственное логовище только ради удовольствия повидать меня.
Калликст притворился, что смысл последнего замечания до него не совсем дошел, и с некоторым смущением отвечал:
– Я пришел, чтобы воззвать к твоему милосердию.
Фуск глянул на друга так испытующе, будто был уверен, что тот шутит. Но увидев, как серьезно лицо Калликста, предложил пройти за ним.
Они прошли через базилику при здании суда и вошли в тесные покои, предназначенные для префекта. Как в любой римской комнате, меблировка здесь была проста до крайности, сведена к самому необходимому: стол с водруженными на нем массивными песочными часами, вделанные в стену деревянные ящички для медных трубок с вложенными в них папирусами. Ничего похожего на сундук для одежды, зато два кресла, позволяющие раскинуться полулежа. В них и расположились Калликст и Фуск.
– Я слушаю тебя.
– Ты прошлой ночью приказал задержать группу христиан, собравшихся в доме на Аппиевой дороге.
– Верно. А ты откуда знаешь?
– Я... мне не безразлична одна из этих рабынь.
Фуск с лукавым видом сдвинул брови:
– Подумать только! Калликст влюблен...
Но тут же вся его серьезность возвратилась к нему:
– Эта твоя подруга и впрямь христианка?
Фракиец кивнул.
– Вот это скверно. Я, понятно, ничего так не хочу, как тебе помочь. Но ты же не можешь не знать, что право помилования дано только императору.
– Но разве так уж необходимо доводить дело до приговора? Одна никому не известная девушка, еще несколько рабов и свободных людей, скромных и безобидных, ничем не могут угрожать ни безопасности Империи, ни спокойствию ее граждан.
– Возможно. Но так уж устроен закон. Если эти люди перед судом признают себя христианами – а обычно они именно так и поступают, – мне ничего другого не останется, как только их приговорить.
Калликст в изнеможении поник головой.
– Зачем ты их вообще арестовал? Я только что слышал, как ты изощрялся в красноречии, лишь бы избегнуть процесса. Те люди с Аппиевой дороги причинили зла не больше, чем твои два поселянина!
Тут впервые за все время их разговора Фуск проявил признаки волнения:
– Я был вынужден, – упавшим голосом признался он. – Одна особа, которой я не могу ни в чем отказать, сообщила мне об их собрании. А я должен заставлять людей чтить закон, это входит в обязанности моей службы.
– Фуск, надо попытаться что-то сделать.
Когда он произносил эти слова, до него вдруг в полной мере дошло, сколь кошмарна опасность, грозящая Флавии и ее друзьям. Она, такая хрупкая, такая радостная, должна погибнуть так нелепо! Представить ее ледяной, окоченевшей... Нет, этого он не вынесет. Калликст резко повернулся, словно пытаясь избавиться от этого душераздирающего видения.
Со своей стороны Фуск, опершись подбородком на ладонь, казалось, напряженно размышляет.
– Думаю, найдется средство спасти твою возлюбленную: процесс.
– Как так? Ведь именно процесс, как я понял, напротив...
– Нет. Мне достаточно будет устроить все так, чтобы не спросить их, являются ли они христианами. А в доказательство лояльности потребовать от них, чтобы они сожгли палочку ладана у подножия статуи императора.
– И ты думаешь, этого окажется довольно, чтобы их отпустили?
Легкая усмешка сообщника проступила на губах Фуска:
– Все зависит от того, насколько суровым окажется судья...
Суды префекта происходили в курии форума, которая являлась самым оживленным местом Рима. Обычно там рассматривались не уголовные, а только гражданские дела. Тем не менее, коль скоро отношение правосудия к христианам было таким неопределенным, а процедура ведения подобных дел оставалась столь туманной, случалось, что из этого правила делали исключение.
В то утро шумная толпа, обычно заполняющая базилику, если не совсем рассеялась, то по крайности сильно поредела – факт сам по себе чрезвычайный. Но кого, по существу, могло волновать дело каких-то там христиан, на которых все смотрели, как на секту, состоящую из подонков общества? И это в то время, когда суд префекта зачастую занимался тяжбами известных лиц, развлекая любителей судейских кляуз зрелищем свар между знаменитостями.
Какие-то ротозеи, не столько движимые интересом, сколько забредшие сюда по привычке, пустыми глазами небрежно оглядев собравшихся и скорчив презрительную мину, означавшую, что дело самое посредственное, а прения по нему того и гляди нагонят сон, отправлялись обратно на площадь, спеша окунуться в ту шумную суету, что сделалась самой сутью римского бытия.
Калликст, страшно волнуясь, стоял в тени колонны и не сводил глаз с обвиняемых. Они сидели несколькими ступенями ниже, примостившись рядком на деревянных скамьях, лицом к маленькой трибуне, где восседал префект.
Фуск, казалось, внимательно слушал молоденького адвоката, который во исполнение своих должностных обязанностей защищал группу христиан, но Калликст мог бы поклясться, что он дремлет. И тогда все его внимание сосредоточилось на Флавии. Девушка сидела рядом с Эфесием, и хотя по ее лицу можно было угадать, что ей не по себе, она была все так же прекрасна, а ее распущенные волосы сверкали, словно бросая вызов солнцу. У фракийца сжалось сердце. Наперекор заверениям Фуска он не мог избавиться от болезненной подавленности, она овладела им и уже не отпускала.
«Я люблю тебя, Калликст... Люблю сильнее, чем это пристало сестре».
Вспоминая эти слова, недавно произнесенные девушкой, он чувствовал что-то похожее на отчаяние. Почему? Почему мы не ценим любовь, пока ее у нас не отнимут?
Он снова подумал о том, как воспринял Карпофор известие о задержании своих рабов. Хотя и разъяренный тем, что христиане сколотили свою компанию под его кровом, он немедленно поручил Калликсту найти способ привести это дело к благополучному исходу. Мысль о возможной потере двадцати слуг была для него нестерпима.
Всего труднее для фракийца было отговорить Ипполита присутствовать на процессе. Только его там не хватало с его всем известным взрывным темпераментом! Фуску ни к чему непрошеное вмешательство, которое может усложнить его задачу. К тому же с того недавнего мгновения, когда начался допрос, дело и так несколько раз оказывалось на волосок от беды.
Эфесий, которого, как владельца дома на Аппиевой дороге, допрашивали первым, на ритуальный вопрос «Ты свободный или раб?» с хвастливым вызовом брякнул: «Я христианин!».
Калликсту пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься на него. Возможно ли докатиться до подобного самоубийственного неразумия? Фуск, попав в такое нелепое положение, притворился, будто не расслышал, и поспешил пояснить бывшему управителю Аполлония, что он желает знать одно: является ли обвиняемый рабом или свободным. Эфесий же в ответ еще более усложнил свое положение, заявив:
– Этот вопрос не имеет смысла. Для христиан не существует ни рабов, ни господ, есть лишь братья во Иисусе Христе.
Одновременно раздосадованный и растерянный, Фуск еще раз сделал вид, будто ему уши заложило, и, в конце концов, сумел вдолбить обвиняемому, что в глазах закона он прежде всего вольноотпущенник. Затем, обратясь к Флавии, он продолжил:
– А ты свободная или рабыня?
Ответ не заставил себя ждать:
– Я христианка.
– Клянусь Вакхом! – вскипел префект. – Что за бред? Твое положение в обществе – вот все, о чем я тебя спрашиваю, понятно? Твое положение в обществе!
Флавия неопределенно пожала плечами:
– Я христианка, а потому считаю себя свободной, хоть я и рабыня.
Фуск возвел очи к небу и вызвал следующего:
– Предупреждаю: если ты тоже намерен ответить «я христианин», я прикажу дать тебе сто ударов хлыстом за оскорбление суда. И это предупреждение касается всех!
После этого осложнений более не возникало. Обвиняемые ограничивались ответами именно на те вопросы, которые ставил перед ними префект. Что до Калликста, по мере того как процесс шел своим чередом, он стал говорить себе, что есть нечто абсурдное в желании спасти людей наперекор им самим. Некоторые из них склонили головы, и насколько он мог разглядеть, их губы шевелились. Не было сомнения: они молятся своему богу.
Все внимание фракийца снова перешло на Фуска. Сначала он не понимал, какой цели тот стремится достигнуть, какому следует стратегическому плану. Но чем дальше, тем больше его пленяла ловкость друга.
И в самом деле, юный префект нашел-таки хитрый ход. Он выдвинул на первый план вопрос о причинах ночного собрания. Выяснив, что их церемония состояла в простой раздаче хлеба и вина, он спросил, какова доля реальности в обвинениях в ритуальных убийствах и поедании младенцев. После того как рабы это с возмущением опровергли, он сделал вид, будто справляется о чем-то по своим восковым дощечкам, чтобы затем докторальным тоном объявить: «Действительно, ко мне не поступало никаких сведений об исчезновении рабов или невинных детей». Затем, приняв суровый вид цензора, он обвинил их в безбожии. Реакция обвиняемых была еще более впечатляющей. Эфесий выразил ее в нескольких лаконичных фразах:
– Ты принимаешь нас за каких-то философов-эпикурейцев? Мы поклоняемся Богу, одному, Единственному. Мы не безбожники!
– Превосходно, – одобрил префект. – Но о вас также поговаривают, будто вы не признаете законной власти императора и не признаете никакого различия между римлянами и варварами.
– Господин префект, – запротестовал Эфесий, который вел себя прямо-таки как глашатай всеобщего мнения, – все это не более чем клеветнические наветы. Мы глубоко чтим законы Империи, как и самое персону Цезаря. Все заповеди нашего учителя предписывают это. Что же касается обвинений во враждебности обществу и предательстве, позволь напомнить, что на службе у Рима есть легионы, целиком набранные из христиан. Я уж не говорю о таком примере, как чудо знаменитой Фульминаты, которая спасла императора Марка Аврелия со всей его армией, когда им грозила смерть от жажды во время военного похода против квадов[34]34
Спасенный вместе с войском от неминуемой смерти благодаря предсказанной грозе Марк Аврелий тогда сам отправил Сенату послание, оповещающее об этом событии.
[Закрыть]. Единственная истина в том, что люди, создания Божии, равны пред ликом Господним. И что если парфянин или германец обратится к истинной вере, он станет для нас братом так же, как римлянин или грек.
Фуск терпеливо выслушал тираду бывшего управителя. И как только тот сел на свое место, объявил:
– Я охотно поверю вашей преданности Цезарю, но вам придется ее доказать.
И указав на мраморную статую, изображающую Коммода, приказал:
– Ступайте и сожгите палочку ладана перед этой статуей. Те из нас, кто исполнит это, будут тотчас освобождены.
Ропот удивления пробежал по трибунам. Такой снисходительности никто не ожидал. У Калликста вырвался вздох облегчения, когда он увидел, как его друг украдкой приподнял большой палец правой руки – знак, которым сидящие в амфитеатре показывают, что хотят сохранить казнимому жизнь. И, тем не менее, внутренний голос шептал ему, что еще не все достигнуто.
Он перевел взгляд на группу рабов. Они не решались покинуть свои скамьи. Хотя на большинстве лиц можно было прочесть, что они готовы покориться, кое-кто продолжал держаться со странной непреклонностью.
– Ну? Что же вы? – с заметным нетерпением прикрикнул Фуск.
Калликсту показалось, будто он расслышал чьи-то слова: «У нас нет иного выхода». И тотчас последовал ответ Эфесия: «Это было бы отступничеством. Кощунством!».
Фуск внезапно выпрямился и с таким ледяным выражением, какого его приятель никогда еще у него не видел, произнес:
– Смерть не ждет!
Отбросив последние сомнения, обвиняемые поднялись с мест и медленно поплелись к статуе.
– Не делайте этого! – умолял их Эфесий.
Но его больше не слушали. Женщины и мужчины один за другим проходили перед статуей, и каждый поджигал ладан в курильницах, предусмотренных для этой цели. Префект тем временем записывал на своих восковых дощечках имена исполнивших этот ритуал, а затем отпускал одного за другим, произнося голосом, который уже снова стал безмятежным:
– Ступай, ты свободен.
Вскоре на скамьях не осталось никого, кроме Эфесия и Флавии. Бывший управитель хранил бесстрастный и вместе с тем скорбный вид. Девушка, напротив, побледнела, она нервическим жестом то сплетала, то расплетала свои тонкие пальцы. Фуск повернулся к ним, предлагая в свой черед исполнить символическое действо, которое должно их спасти.
– Сожалею, господин префект. Но то, чего ты от меня требуешь, невозможно.
– Невозможно? Но почему? Разве ты не утверждал только сейчас, что признаешь Коммода законным императором?
– Разумеется. Но я не могу оказать ему такой почести, как ты приказываешь.
Фуск в изнеможении простер руки к небесам. А Эфесий продолжал:
– Ладан предназначен для богов. Ты сам это прекрасно знаешь. Так вот, есть лишь один Бог, царящий над миром. То, чего ты от нас добиваешься, – отступничество.
– Но послушай, это же сущее безрассудство! То, что сделали твои товарищи, было совсем не трудно.
– Мне не пристало осуждать их поведение. Как бы то ни было, оно не повлияет на мое.
– Впервые в жизни я пытаюсь урезонить мула! А ты, девушка, тоже разделяешь его мнение?
Наступило долгое молчание, потом она выговорила:
– Да, префект. Тем не менее, я признательна тебе за...
Она не успела закончить фразу. Под сводом базилики громом раскатился крик Калликста. Это был вопль отчаяния и почти что мольбы:
– Нет, Флавия! Нет!
Она подняла к нему свое детское личико и покачала головой. А Фуск тотчас сообразил, что это именно о ней хлопотал его друг. Он нервно потер подбородок:
– Вы, конечно, знаете, что ваш отказ обрекает вас на смерть?
– Делай то, что ты считаешь своим долгом, – отвечал Эфесий с устрашающим спокойствием.
– А ты, девушка? Нет никакой надежды убедить тебя?
– Если бы я предала свою веру, это все равно означало бы смерть моей души. Не пытайтесь, господин.
Молодой префект вздохнул, поняв, что с такой решимостью ему не сладить.
– Стало быть, мне придется употребить самые серьезные меры для того, чтобы заставить вас изменить мнение. А я, клянусь Вакхом, терпеть этого не могу.
– Тебе никогда не удастся поколебать наши убеждения! – упорствовал Эфесий.
– На твоем месте я не был бы так уж в этом уверен, – иронически хмыкнул судья.
Затуманенным взглядом Калликст смотрел, как Фуск дрожащей рукой протянул рабу кубок, а тот поспешил наполнить его густым цекубским вином[35]35
Редкий, изысканный напиток; это вино превосходило даже знаменитое фалернское, которое уже и в ту эпоху слыло лучшим.
[Закрыть].
Тяжкие тени ликторов[36]36
Стражники, марширующие впереди важных судей, неся на плечах фасции – пучки прутьев с секирой.
[Закрыть] и стряпчих странно вытягивались и подрагивали в мерцающем свете факелов, горящих в бронзовых подставках, подвешенных на сочащихся сыростью, провонявших плесенью стенах.
При виде этой мрачной армады, вооруженной клинками, пыточными тисками и дыбами, этими необходимыми вспомогательными средствами правосудия, Калликст почувствовал, как в нем вскипает желчь.
– Фуск, – сдавленным голосом начал он, – не надо, они не станут...
Судья прервал его жестом, как ему казалось, ободряющим:
– У нас не осталось иного выбора. Но не бойся, уверяю тебя, что твои друзья очень быстро уступят. Ликторы, – он повернулся к страже, – введите обвиняемых!
Тяжелая медно-красная бронзовая дверь отворилась, пропуская Флавию и Эфесия. Глаза девушки погасли, по щекам была разлита мертвенная бледность. Она двигалась, будто во сне, и, казалось, не заметила присутствия Калликста. Что до Эфесия, его лицо, обычно такое пустое, лишенное выражения, теперь было исполнено спокойствия и решимости.
В неудержимом порыве Калликст протянул руку, и его пальцы коснулись золотых волос девушки.
– Флавия, заклинаю тебя, послушайся префекта. Сделай это для меня.
Она медленно повернулась и обронила с какой-то отрешенной грустью:
– Я все это делаю ради тебя. Чтобы твое сердце открылось свету и ты зажил, наконец, Жизнью Истинной.
– Начинайте с мужчины! – распорядился Фуск. – И да свершится справедливость.
И тотчас бывший управитель Аполлония был мгновенно лишен своих одежд и с поднятыми руками прикручен к одной из стен, лицом к стряпчим.
Префект еще раз спросил его, согласен ли он воскурить ладан перед статуей императора. Вместо ответа Эфесий только решительно покачал головой.
Фуск подал знак. Один из ликторов взял пучок прутьев, что облекали его секиру, и принялся нещадно хлестать вилликуса по обнаженному телу.
– Подумать только, что есть люди, которые охотно заплатили бы, чтобы полюбоваться таким зрелищем в амфитеатре, – не без горечи заметил префект.
Фракиец не нашелся, что ответить. Он не отрывал глаз от вилликуса. При каждом ударе на его коже вспухал новый рубец, старик вздрагивал, его пальцы скрючивались, зажимаясь в кулак, будто впивались в какой-то незримый канат. Калликст вспомнил совершенно такую же, в сущности, сцену, что несколько лет назад разыгралась в поместье Карпофора: он сам, Калликст, был тогда на месте пытаемого, а роль ликтора-истязателя исполнял раб Диомед.
– Сильнее! – приказал Фуск.
Однако было заметно, что им движут не жестокие побуждения, но желание покончить с этим, как можно скорее добившись, чтобы этот человек сдался.
Тонкие струйки крови во множестве стекали по груди Эфесия, а сила ударов была такова, что кожа уже отставала клочьями.
По щекам Флавии текли слезы. Она опустила голову, ее губы шевелились, но нельзя было расслышать ни единого слова. Фуск, глядя на нее, сказал себе, что она, без сомнения, взывает к своему богу, и поневоле испытал что-то похожее на восхищение.
– Клянусь Марсом, – прошептал он, наклонившись к Калликсту, – почему ты не выкупил эту несчастную? Как только увидел ее, я тотчас понял, что это она – причина твоего ходатайства. Сама Венера позавидовала бы такой красоте.
Калликст пропустил мимо ушей замечание судьи. Он сказал:
– Фуск, я думаю, надо положить конец пытке. Этот человек уже не в том возрасте, чтобы выносить подобные страдания.
Префект пристально оглядел вилликуса. Его голова болталась, свешиваясь то в одну, то в другую сторону, кулаки разжались, ноги подгибались, более не способные выдерживать тяжесть его тела – оно теперь просто висело на цепях, кольца которых разодрали его запястья чуть не до костей.
– Еще немножко... Если он уступит, твоей подруге не останется ничего иного, как последовать его примеру.
Ликтор изнемог, пот лил с него градом. На его тунике ширились большие влажные пятна. Он удвоил старания, взбешенный тем, что они не производят должного воздействия на его жертву. Тогда он стал целиться исключительно в низ живота и хлестал, пока волокна истерзанной плоти и клочки окровавленных волос не превратили лобок в отвратительное месиво. И по-прежнему ни единого стона!
– Он потерял сознание! – внезапно объявил префект.
И правда, окровавленное тело жалко обвисло, рот открылся.
– Дайте ему воды! Живо!
Все засуетились. Брызгали несчастному в лицо, смочили водой конечности. Хлопали его но щекам. Один из стряпчих приложил ухо к его истерзанной груди.
– Ну что? – нетерпеливо спросил судья.
– Он... он мертв, господин.
– Вы недотепы! Бестолочи!
– Но, – пробормотал виновник несчастья, – ликтор все-таки не палач, у меня другое ремесло...
– Молчать! Унесите его!
Фуск в ярости обернулся к Флавии:
– Тебе должно хватить этого примера. Ну, давай покончим с этим кошмаром. Воздай почесть Цезарю! Предупреждаю: если снова откажешься, ты заслужишь еще более беспощадной кары.
Флавия подняла голову, устремила глубокий взгляд своих больших заплаканных глаз прямо в глаза префекта. И стала спокойно раздеваться.
– Нет! – взмолился Калликст. – Заклинаю тебя именем твоего бога, сделай то, о чем он просит.
По-прежнему ни слова не говоря, девушка протянула ликтору свои запястья. На сей раз Фуск и впрямь почувствовал себя обезоруженным.
– Клянусь Плутоном и Персефоной! – возопил он. – Маленькая безумица, неужели ты не видишь, что выбираешь верную смерть? Худшую из всех возможных? Посмотри, ч го осталось от твоего приятеля! Ты этого хочешь?
Он сказал: «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее». Эфесий никогда не был живее, чем теперь.
Эта уверенность, выраженная с таким самообладанием, ошеломила всех. Но вот Фуск приказал, ткнув пальцем в сторону одного из ликторов:
– Она твоя.
И прибавил вполголоса, скороговоркой:
– Не увечь ее слишком.
Калликсту казалось, что земля уходит у него из-под ног. Он бросился к своему другу, схватил его за руку, с мольбой стиснул ее, шепча:
– Фуск, сжалься, сжалься над ней. Она потеряла рассудок. Заклинаю тебя, отпусти ее. Пощади...
Его последние слова заглушило рыдание. Жалкий, сломленный, он хотел броситься к Флавии, по префект твердо удержал его:
– Оставь. Ты больше ничего не можешь для нее сделать.
– Фуск... Сжалься...
Неожиданно грубо судья оттащил фракийца назад и увлек в дальний угол:
– Слушай меня: повторяю тебе, ты больше ничем не в силах ей помочь. Впрочем, я тоже. Я зашел так далеко, как только может позволить себе честный префект. Если я ее отпущу, присутствующие здесь стряпчие тотчас донесут о моем поведении. Тогда в опасности будет моя должность, мое будущее, моя жизнь. Ты это понимаешь? Она уступит. Должна уступить. Это последняя возможность спастись.
Калликст поднял на своего друга взгляд, полный отчаяния, и прошептал:
– Хорошо, исполняй свой долг... И пусть все боги, сколько их ни есть, простят нас.
Он ринулся к бронзовой двери, выскочил в огромный коридор, освещенный факелами на подставках, и побежал по нему куда-то.
* * *
Теперь он был здесь, скорчился у подножия лестницы, словно затравленный зверь.
Стиснул голову руками, в ушах по временам отдавались, как в кошмарном сне, то голоса ликторов и стряпчих, то шум передвигаемых предметов и какие-то стоны – стоны Флавии вперемешку с бранью Фуска:
– Да разве ты не видишь, что мы тебе желаем только добра? Что значит палочка сожженного ладана в сравнении с жизнью?
– Я благодарна тебе за милосердие, префект. Избавь себя от угрызений...
– Но почему? Почему?
– Ради моей души и душ моих братьев.
За этим последовало молчание, потом приказ:
– Ликторы, пускайте в ход тиски!
Вновь леденящий лязг металла и вдруг – нечеловеческий вой, за ним душераздирающий стон и какие-то невнятные слова:
– Господи, прости их.
– Ты с ума сошла? Где этот господин, которого ты призываешь? В трупе твоего товарища? В этой крови, которая льется из твоих ран, пятная пол? В твоих вырванных ногтях?
– Я молюсь за тебя, префект...
– Тем хуже... Кипящее масло и соль на раны.
Истошный вопль сотряс каменные своды.
Тогда, теряя последние силы, Калликст сжал ладонями виски и бросился вверх по лестнице, ведущей на вольный воздух.
В ближайшей термополии, не столько облокотясь, сколько обвиснув на стойке, Фуск наливал другу уже четвертый кубок массийского вина.
– В жизни не встречал подобного упрямства. Никогда! Это почти ужасает. Когда палач бередил ее открытые раны, она еще находила в себе силы обращаться к своему богу!
– Но ты-то... Я пришел к тебе умолять спасти ее, а ты ее раздавил, покалечил и, в конце концов, приговорил к растерзанию. Какая ирония...
Фуск возразил искренне, устало:
– Я уже объяснял тебе, каково мое положение. Но, вероятно, можно будет подкупить кого-нибудь из тюремщиков, чтобы передал ей цикуту.
– Я говорю тебе о ее спасении, а ты в ответ твердишь о смерти!
– Значит, ты предпочтешь, чтобы ее бросили на съедение тиграм и леопардам?
– Но если ты предполагал нарушить правила, чтобы облегчить ее конец, полагаю, должна быть возможность сделать это, чтобы помочь ей бежать!
– Ты отдаешь себе отчет в том, что мне предлагаешь?
– Вполне. Беззаконие во имя спасения жизни, которую хочет погубить абсурдный закон!
– Даже если предположить, что мы рискнем на столь безумную попытку, знай, что это предприятие обречено на провал.
– Почему?
– Сейчас твоя подруга уже, без сомнения, в пути – ее везут во Флавиев амфитеатр. Чтобы вытащить ее оттуда, нам понадобилось бы сообщничество не только какого-то тюремщика, но и сторожей, беллуариев, возничих и гладиаторов. В результате о наших планах проведает столько пароду, что это быстро дойдет до сведения стражи. Кончится тем, что мне самому придется занять на арене место твоей возлюбленной! Нет, ты уж мне поверь, найдется способ получше.
Калликст нетерпеливо уставился на него.
– Добиться императорского помилования. Отныне один лишь Коммод может спасти твою подругу.
Теперь уже не я, а ты сам теряешь рассудок. Во имя каких таинственных причин император согласится вмешаться, если речь идет всего лишь об участи рабыни?
– Кое-кто мог бы его уломать.
– Ты?
– Нет, я не настолько влиятелен. Чего не скажешь о Марсии, его фаворитке.
Калликсту показалось, что он ослышался.
– Он мне сам говорил, что Амазонка несколько раз вмешивалась, вставая на защиту приговоренных. Особенно христиан!
– Марсия? Ты уверен?
– Абсолютно. К тому же ходят слухи, что она и сама христианка.
Калликст уставился на свой кубок с вином. На его лице проступило какое-то новое выражение. В памяти ожил голос императорской наложницы: «Ненависть – слово, которое надлежит исключить. Важны лишь милосердие и прощение».
