Текст книги "Порфира и олива"
Автор книги: Жильбер Синуэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
Глава XL
К себе в Эпифанию Калликст и Пафиос прибыли не абы как, а в носилках и при свете факелов, которые несли в руках сопровождавшие их рабы.
После завершения Игр – бесспорно достопамятных – друзья последовали предложению парфянина и в сопровождении восхищенной Юлии Домны и отправились в термы. Как и следовало ожидать, разговор все время возвращался к подвигам Коммода и его фаворитки. Пафиос докторально вещал, объясняя своим не искушенным в этих премудростях собеседникам, что Марсия, выбрав себе в противницы Венерию Нигру, рисковала, вне всякого сомнения, куда больше, нежели Коммод. Калликст про себя гадал о причине снисходительности, с какой Коммод воспринял неповиновение своей наложницы. Терпимость отнюдь не является первейшим из его достоинств... Что до Юлии Домны, она высмеивала эту «парочку». Наверняка между ними все далеко не так безоблачно, как они пытаются изобразить! Наконец парфянин, давая понять, что чует здесь интриги столь же смертоносные, как те, из-за которых Экбатана[57]57
Древняя столица Мидии. Ныне Хамадан на территории современного Ирана.
[Закрыть] время от времени переживает изрядные кровопускания, любопытствовал, вправду ли появление на арене Аристотелеса, последнего гладиатора, было продиктовано таким личным и непосредственным побуждением, как нам это хотят представить. Перед заходом солнца они расстались.
Носилки уже приближались к Берсейской дороге, когда финикиец вдруг спросил:
– Почему ты не воспользовался случаем? Удачей, которая сама плыла в руки?
– Какой удачей?
– Да ну... Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. Эта малютка, жрица Ваала... По тому, как она тебя раздевала взглядом, ясно было, что ей только одного надо – раствориться в твоих объятиях.
– Что до меня, я ничего такого не заметил, – пробурчал Калликст в некотором смущении.
Его друг внимательно заглянул ему в лицо:
– Как плохо ты умеешь врать. Уж меня-то, Пафиоса, тебе не обмануть. А поскольку ты, как мне сдается, не педофил...
– Ну?
– Если ты не взял ее, это просто-напросто значит, что не захотел. Именно это меня и наводит па размышления. Такая красавица, она же само солнце затмевает! Не женщина, а царский пир... Почему?
Калликст, уклоняясь от ответа, лишь проронил с легкой усмешкой:
– Парфянин тебя положительно заразил. Теперь и тебе всюду мерещатся тайны.
– Допустим. Тогда объясни-ка мне: ты богат, на диво хорош собой, у тебя могло бы быть столько женщин, сколько захочешь. И, однако, со времени нашего прибытия сюда я ни разу не замечал, чтобы они тебя интересовали. И мальчики, как я уже говорил, тоже. К какому, по-твоему, выводу я должен прийти?
Скроив притворно унылую мину, фракиец похлопал Пафиоса по плечу:
– А может быть, я болен, очень болен? Или морская болезнь губительно сказалась на моей мужской силе?
Пафиос так расхохотался, что чуть из носилок не выпал:
– Еще чего!
Но быстро пришел в себя и, намеренно выделяя каждый звук, отчеканил:
– Ты влюблен.
– Не понимаю, – буркнул Калликст, застигнутый врасплох.
– Я сострадаю тебе, друг. Любовь – самое мучительное из всех безумств, что могут обуять смертного.
Какое-то время оба молчали. Потом финикиец спросил:
– Я случайно не знаком с ней?
Образ Марсии промелькнул в его сознании. И он сам не заметил, как выговорил:
– Да... То есть нет...
Взгляд Пафиоса так и впился в отливающие металлом синие глаза собеседника:
– Значит, я мог где-то видеть ее?
Новая пауза, и затем:
– Однако не может же быть, чтобы речь шла о Марсии? Я...
– Довольно, Пафиос. Эта маленькая шутка начинает меня утомлять. Поговорим о чем-нибудь другом, ты не против?
Обиженно надувшись, финикиец откинулся на подушки. Между тем они уже давно двигались по улицам Эпифании, и факелы то тут, то там озаряли своим мимолетным светом сверкающие фасады вилл и листву парков. До дому было уже не далеко. Калликст нарушил молчание:
– Скажи, что ты намерен делать теперь, когда разбогател и прославился?
– Заведу себе красивый дом в этом квартале. Насчет остального пока не знаю.
– Господин, мы приехали! – сообщил один из рабов.
Калликст отдернул занавески. Носилки остановились перед массивной дверью, и носильщики мягко опустили свою ношу на землю. Но не успели друзья сделать и двух шагов, как дверь с шумом распахнулась, и оттуда выскочили Наяда и Троя, вольноотпущенницы Калликста. Они буквально одним прыжком ринулись навстречу, тут же рухнули на колени, ткнулись лбами в мостовую и, рыдая, закричали:
– Господин! Хозяин! Ребенок...
– Иеракина?!
Пафиос застыл, выпрямившись, с искаженным лицом. Калликст схватил Наяду за плечи:
– Что с ней? Говори!
– Весь вечер она жаловалась, что голова ужасно болит, даже плакала от этого. Насилу смогла поесть, но тут у нее началась рвота, и она потеряла сознание.
– Мы ее уложили, – подхватила Троя, – с тех пор она так и лежит, у нее жар, она бредит.
Пафиос больше не слушал. Грубо оттолкнув рабынь, он бросился в дом.
Она дрожала как лист. Ее лоб и щеки покрывала ужасающая бледность.
Врач-грек сурово покачал головой и обернулся к Пафиосу:
– Боюсь, наша скромная наука может оказаться бессильной. Я отказываюсь делать кровопускание. Она подхватила болотную лихорадку, ту самую, что стала роковой для Александра Великого. Итак, надо подождать.
– Ждать? Но чего? Чуда?
– Ждать, пока болезнь не покинет твое дитя, или...
– Или пока она не умрет?
Врач не ответил. Только потупил взгляд. Пафиос, словно утопающий, вцепился в руку Калликста. Его глаза помутнели от слез. Он вдруг разом постарел лет на двадцать.
– Это невозможно... Я не хочу ее потерять... Это слишком несправедливо. Она всего лишь ребенок! Кроме нее у меня в целом мире нет никого, и она меня покидает!
– Не надо так говорить, Пафиос. Она выздоровеет. И...
– Ты не хуже моего слышал, что сказал врач! К тому же посмотри на ее лицо. Его уже коснулась тень смерти.
Внезапно он повернулся к фракийцу, с отчаянием прошептал:
– Епископ... Надо позвать епископа! Ему одному, может быть, под силу спасти Иеракину.
– Ты говоришь о Теофиле? – врач нахмурил брови.
– Разве ты сам сейчас не признал, что твоя наука бессильна? Когда люди ничего не могут, остается только одна надежда – на помощь Бога.
– О чем ты говоришь? – спросил Калликст. – Что еще способен сделать этот епископ?
– Но ведь... – залепетал финикиец, – ведь этих людей считают преемниками апостолов. Эти ученики Христа творили великие чудеса. Может быть, Теофил сохранил хоть малую толику могущества своих предшественников.
– Но, в конце концов, Пафиос, это же нелепость! Ты не можешь вправду верить, будто...
– Нет! Могу! – он почти кричал. – У меня не осталось другой надежды! Я не хочу потерять ее...
Он еще сильнее стиснул руку фракийца:
– Я не могу покинуть свое дитя. Но ты... Умоляю тебя... Пойди, приведи сюда Теофила!
Лицо его друга так исказилось, такая душераздирающая мука свела его черты, что Калликст подумал: ничего не поделаешь, его не образумить. На миг его взгляд задержался на темноволосой головке Иеракины, и он обронил:
– Ладно, Пафиос. Объясни, где мне искать этого человека. Я постараюсь убедить его прийти сюда.
Не в пример другим городам, в Антиохии улицы были ярко освещены множеством ламп, подвешенных на колоннах, на фасадах домов и лавок. Носильщики трусили торопливой рысью, Калликста трясло, он отсутствующим взглядом озирал площадь Омфалоса, залитую багрово-золотистыми мерцающими отблесками, испускаемыми Аполлоновой статуей. Еще немного, и носильщики остановились перед каким-то внушительным зданием.
– Вот и добрались, господин, – объявил ликтор-вольноотпущенник, на которого была возложена обязанность расчищать носилкам дорогу.
Если бы Калликст не знал, что резиденция римского наместника находится на Сульпийском холме, он мог бы подумать, что его носильщики сбились с пути. Никогда бы не поверил, что такое жилище может принадлежать епископу Аптиохийскому. Но его сомнения мгновенно рассеялись при виде рыб, изображенных прямо на дверях в виде барельефа. Поколебавшись мгновение, он постучал.
Послышались шаги. Створка двери приоткрылась:
– Что угодно?
Он как-то неуклюже пробормотал:
– Мне... мне бы епископа повидать.
– Наш господин сейчас занят. Он принимает важную персону, – отвечал слуга учтиво, но твердо.
– Но речь идет о жизни ребенка. Девочка очень больна, и... – он искал нужных слов, обескураженный сознанием нелепости собственных действий, – ее отец настаивает, чтобы епископ пришел к ее изголовью.
– А вы не считаете, что врач был бы уместнее?
Конечно, он это знал. Но собрался все же настаивать, когда из атриума донесся знакомый голос. Голос, который он никак не ожидал услышать в подобном месте.
– Господин Калликст?
– Мальхион! Что ты здесь делаешь?
– Аскал тоже здесь, со мной. Мы служим в эскорте высокопоставленной персоны, которая сейчас у епископа.
Не обращая внимания на присутствие слуги, фракиец объявил:
– Мне нужна твоя помощь. Иеракина так плоха, что хуже некуда.
Улыбка атлета разом увяла:
– Иеракина?
В нескольких словах Калликст объяснил ему, каково положение вещей.
– Если у тебя под этим кровом есть какое-то влияние, выручай.
После короткого раздумья Мальхион, только фыркнув в ответ на протесты слуги, сделал ему знак следовать за ним. Они пересекли атриум, прошли сквозь анфиладу комнат и оказались перед дверью, возле которой стоял на страже Аскал. Уроженцы страны Цин обменялись парой отрывистых реплик. Аскал отступил, и Мальхион повел Калликста в большую залу.
Старец в темных одеждах сидел на курульном кресле. Перед ним спиной к дверям стояла какая-то фигура.
При виде столь неуместного вторжения старец нахмурил брови:
– Что происходит? Кто ты такой?
– Прости меня, но...
Он не успел закончить фразу. Фигура стремительно развернулась на месте, яркий свет упал на ее лицо.
– Калликст!
Оглушенный, фракиец почувствовал, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди. Марсия! Здесь, в двух шагах от него...
Калликст притушил пламя в канделябре.
Что-то нереальное было во всем, здесь происходящем. Иеракина по-прежнему в забытье, уплывает все дальше от мира живых. Епископ, коленопреклоненный у изножия ее постели, сложив ладони, молится без слов. Разве что губы время от времени пошевельнутся. Пафиос и Марсия, тоже на коленях, с отсутствующими лицами. Словно бесплотные тени.
А он, Калликст, чувствует себя не в своей тарелке, каким-то потерянным. Наверное, потому, что ему не понять... Ведь он чужой в этой атмосфере истового жара, с каким они взывают ко вмешательству незримой силы.
Он отошел, уселся в сторонке возле распахнутого в ночь окна и уставился в темноту. Этот мрак, он подстерегает свою добычу. Ребенка...
Прошел уже час, а может, два...
Не в силах дольше все это выносить, он встает, выходит в сад. Невыразимое бешенство поднимается в нем. Ужасающее омерзение.
Почему? За что? В чем провинилось это дитя, чтобы так рано вырывать его из жизни?
«Бог богов... Бог язычников, римлян, сирийцев! Что же ты творишь?».
Он говорил вслух, почти не сознавая того. И не слова это были – это сердце разрывалось. Он запрокинул голову к звездам и выдохнул еще: «А ты... бог христиан... что ты делаешь?».
Бог христиан!..
Он еще раз десять повторил эти простые, полные мольбы слова, пытаясь проникнуться всем тем, что стояло за ними.
Вдруг он сжал кулак и, воздев его к небесам, бросил, как вызов:
– Назареянин! Нынче вечером я поймаю тебя па слове. Давай, соблаговоли па миг, всего на одно краткое мгновение снизойти к горю отца. Явись. Приблизься. Подай знак. Не для меня – ради него. Ради нее. Спаси этого ребенка, который уходит. Тогда я признаю, что ты не бессердечный идол... Сегодня, сейчас, в этот самый вечер, Назареянин... Один единственный раз...
Вот и заря забрезжила... Чья-то рука нежно коснулась его лба. Он поднял глаза и увидел Марсию.
– Ну?! – он почти кричал. – Как она?
И поскольку молодая женщина не отвечала, он невнятно выдохнул:
– Значит, все... Умерла...
Сияющая улыбка озарила лицо Марсии:
– Нет, Калликст. Она по-прежнему с нами. Она очнулась. И попросила есть!
Он, казалось, не понимал.
– Еще она зовет тебя.
Он вскочил. Голова шла кругом от волнения. Тут и епископ в свой черед вышел от больной. Калликст поспешил переспросить его о том же.
– Все хорошо, – просто ответил Теофил.
– Ты хочешь сказать, что... она спасена? Окончательно спасена?
– Да. Лихорадка ее отпустила. Через несколько дней она вполне поправится.
– Велика же твоя власть.
– У меня нет никакой власти. Один лишь Господь всесилен.
Потом они сидели в табулинуме дома в Эпифании. Одни. Марсия задумчиво запустила руку в его густые волосы и обронила:
– Теперь ты понимаешь? Удалось тебе постигнуть всю абсурдность моей жизни?
– Ты ни в чем не виновата.
– Да нет, виновата! И еще во многих других вещах...
Он хранил молчание, не мог найти нужных слов. А она продолжала:
– Мои братья мне доверяют. Надеются, что я сумею привести Коммода к вере Христовой. Ради этого я пожертвовала всем. Своим телом, своей душой. Я оскверняла себя, обнажалась в гимнасиях, на аренах я стала убийцей. Зачем? Что толку в этом ужасном существовании? В конечном счете – поражение, полный провал и больше ничего...
– Марсия, Марсия, довольно. Я не понимаю, что ты говоришь.
– И если сегодня вечером я пошла к здешнему епископу, то исключительно потому, что больше не в состоянии продолжать влачить свою жизнь подле этого больного мальчишки. Я надеялась, что епископ отпустит мои прегрешения, утешит меня.
– Подумать только, а я ведь одно время думал, что ты, может быть, влюблена в Коммода. Никогда бы мне в голову не пришло, что это твои братья заставляют тебя действовать так.
Молодая женщина подняла на него ясный, твердый взгляд:
– Нет, Калликст, ты заблуждаешься. Никогда никто меня не просил душой и телом отдаться императору. Я всегда в полной мере отвечала за то положение, в котором оказалась. Все гораздо сложнее. По-моему, тебе пора узнать...
Она примолкла, глубоко вздохнула и чуть дрожащим голосом начала:
– Мой отец был вольноотпущенником Марка Аврелия – к тому же император дал ему свободу в благодарность и награду за заслуги, и он же нарек его дочь этим именем – Марсия. Тем не менее, мы остались жить при его дворе, там-то меня и приметил Квадратус, молодой друг Марка Аврелия. Ты лучше, чем кто-либо другой, должен знать, как обходятся с вольноотпущенницами или дочерьми вольноотпущенников: в жены их не берут никогда, просто используют как наложниц. К величайшей гордости моего отца я стала любовницей Квадратуса. Надо признать, что для дочери жалкого африканского раба из нумидийской колонии Малая Лепта это значительное повышение в ранге – разделять ложе богатого, отягощенного знатностью придворного. Хотя, по правде сказать, Квадратус был всего-навсего ничтожным распутником, а поскольку мне волей-неволей приходилось участвовать в его развратных оргиях, могу тебя уверить, что, в конечном счете, нет занятия более утомительного и скучного.
Она остановилась, возможно, просто затем, чтобы дух перевести. В ее чертах проступила невыразимая усталость. Калликст догадывался, что толкает ее на эту откровенность, почему она так внезапно решила сорвать укрывавшую ее доселе завесу тайны: чтобы избавиться от страшного груза, который без передышки несла на своих плечах все эти годы. А она между тем заговорила снова:
– Я была сама себе противна. У меня возникло чувство, будто я утратила какую-либо определенность, стала просто вещью, которую двигают с места на место, берут или отшвыривают прочь, сколько вздумается. Тогда-то я и познакомилась с другим приближенным Цезаря, египтянином по имени Эклектус. Ты о нем наверняка слышал, он теперь у Коммода дворцовый распорядитель. Это совершенно исключительный человек, он открыл передо мною другой мир, указал средство смыть с себя всю ту грязь, в которой я жила. Эклектус христианин. Он обратил меня в свою веру.
– Что ж он не попытался вырвать тебя из этого окружения?
– Он хотел это сделать, а потому предложил мне стать его женой. Я согласилась. Но как раз тогда – можно подумать, будто наша судьба и впрямь предначертана заранее, – в меня влюбился сам Коммод. Он в ту пору только что пришел к власти, был еще совсем юным. От него можно было ожидать всего, чего угодно. А я... мы оказались перед жестоким выбором: была надежда, что из любви ко мне он проявит милосердие к нашим братьям, попавшим в беду, но не поведет ли он себя совершенно иначе, если я отдамся другому? В конце концов, думаю, Бог решил все за нас. Узел был разрублен: Квадратус ввязался в заговор, целью которого было убийство императора, и если бы я в то время не уступила Коммоду, меня бы, без сомнения, смели с лица земли, да и всех, кто был мне близок, тоже.
Калликст в молчании обдумывал слова молодой женщины, потом спросил:
– Так какие же чувства ты испытываешь к императору?
Поколебавшись мгновение, она сказала:
– Признаться, поначалу он был мне не безразличен. Так что я нашла задачу, стоявшую передо мной и внушавшую ужас, куда менее мучительной, чем можно было ожидать. Причина, конечно, в том, что выносить телесную близость двадцатилетнего юноши было легче, чем объятия жирного Квадратуса. И потом, что скрывать, вместе с Коммодом мне достались и богатство, и кое-какая власть, могущество. Но по существу я никогда его не любила. Если бы не это, легко представить, какая ревность, несомненно, терзала бы меня, ведь у него целые когорты эфебов и любовниц множество: он, сойдясь со мной, никогда не переставал тешиться и теми, и другими. А потом, со временем, Коммод изменился. Мне кажется, он стал тем, чем является теперь, оттого, что никто никогда не воспротивился ни одному его желанию. Без конца, снова и снова предаваясь пороку, гонясь за наслаждениями, никогда не утоляющими ненасытной жажды, смертный с роковой неизбежностью доходит до преступления и чего-то похожего на безумие. К тому же я уверена, что если Коммод пожелал по-настоящему, насмерть сразиться на арене, то не столько затем, чтобы заткнуть рты шутникам, которые прохаживались на его счет, сколько потому, что захотел потешиться тайным сладострастием убийства. Если здесь еще нужны доказательства, вспомни, как он обошелся с несчастной Венерией Нигрой...
Калликст кивнул утвердительно, затем произнес:
– Однако, Марсия, есть одна вещь, которая мне непонятна. Я слышал, будто во время последнего пира, который давал император, ты заявила Коммоду: «Прикажи, Цезарь, чтобы и моих противниц тоже вооружили по-настоящему, ведь если тебя убьют, мне больше незачем жить».
– Так и было. Но эти слова не имели того значения, которое ты вправе придать им. Я же на самом деле очень долго верила, что смогу обратить Коммода в христианство, что, может быть, еще настанет день, когда он исправится...
– И?..
Она уперлась подбородком в сложенные руки:
– До сей поры он ни единого шага ко Христу не сделал, этот человек признает только пути Изиды или Митры. Мои братья-епископы непрестанно твердили, да и теперь все еще твердят, что нельзя отчаиваться, надо «уповать на милость Господню». А я уже не знаю... Ничего не знаю... Если бы Коммод умер на арене, цель всей моей жизни мгновенно была бы уничтожена. Вот почему я тоже хотела умереть.
Сейчас эта женщина, которую он привык видеть такой сильной, впервые предстала перед ним в растерянности, в ней было что-то от сломленного горем ребенка. От этого она показалась ему еще милее и ближе.
– А что, если тебе... отступиться? Бросить все это?
Она печально усмехнулась:
– Разве ты забыл? Ты мне уже подсказывал этот выход тогда, помнишь, в тюрьме Кастра Перегрина... Нет, Калликст. Я влипла, как муха в паучью сеть.
– Сейчас мы уже не в Риме, а в Антиохии! Евфрат отсюда в двух шагах, а за ним Парфянское царство, самое неприступное убежище. Через пять дней мы сможем добраться туда!
– И что мне там делать? Без гроша, без крова... Лишенной какой бы то ни было цели?
– У меня есть кое-какие средства. Конечно, сокровищами Цезаря не располагаю, но легко мог бы приумножить то, что имею. Я...
Она прикрыла ему рот ладонью. В ее взгляде была бесконечная нежность.
– Нет, Калликст. Мы и часа не смогли бы прожить в покое. А я не могу смириться, признать поражение...
Он схватил ее за плечи, сильно сжал и выговорил почти с отчаянием:
– Я тебя люблю, Марсия...
Глава XLI
Александрия, сентябрь 190 года.
«Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь».
Книга, подаренная Климентом, все еще лежит на столе открытая. А ее слова, те слова, что он знает чуть ли не наизусть, оживают в его памяти. Вот уже больше недели, как они заполонили его душу, почти готовую сдаться.
«Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас».
Ему и сегодня вечером снова не уснуть. Сон бежит от него. А ночь между тем ласкова, исполнена покоя.
Калликст вскочил с ложа. Простыни были влажны. Все тело в поту. Надо выйти на свежий воздух. Ему душно, он задохнется в этих стенах. Вот уже больше недели, как он стал путать закат и восход.
За порогом дома ночь, она глядится в зеркало озера. Фелука плывет к берегу, вот встала на якорь возле понтонного моста. Люди сошли с нее, тащут сети.
«Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в морс, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.
И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним».
Калликст побрел на понтонный мост. Он чувствовал любопытные взгляды, устремленные на него. Немного ссутулился, ускорил шаг.
Очертания дома у него за спиной постепенно расплывались. Вскоре он совсем скроется из глаз, утонет в ночном пейзаже. Только забытая лампа будет подавать знак, мерцая во мраке.
Всадники... Их силуэты мелькают среди дюн. Сирийцы? Римляне? Или северяне, фракийцы, бегущие неведомо от чего, бешеным галопом несущиеся к прекрасным берегам Босфора.
Он продолжает шагать вперед. Под ногами грязь, подошвы сандалий, словно губка, издают чавкающий звук, и он странно отдается в тишине.
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».
Он остановился. Где-то взвыла гиена. Казалось, задувает ветер пустыни. Ему почудилось, будто там, вдали, маячит, проступая из сумрака ночи, тень женщины. Конечно, мираж, а может, Изида, изгнанная из Бехбета-эль-Хаггара, в безумной надежде мечется по Нильской дельте, с любовью собирая разбросанные куски мужнина трупа.
«Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд».
Чей-то голос... Нет, быть не может. Она мертва. Флавии, нежной сестренки, больше нет. Ее глаза, так любившие свет, всего лишь круглые черные дыры, раскрытые в ничто.
«Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов».
Он сел на землю, прямо в грязь. Из дальней дали все еще поблескивали зеркальным светом озерные воды. Если бы она сейчас была здесь... Если бы можно было положить голову ей на живот, как в тот вечер в Антиохии, когда песок в часах неведомым волшебством остановил свой бег.
Теперь Рим далеко, на краю света. Он баюкает его любовь в императорской порфире.
«Я сделаю вас ловцами человеков».
Калликст скорчился, прижал колени к груди.
Он впился взглядом в краешек солнца, которое, выползая из-за горизонта, зажигало его своим огнем.
Какой-то благостный покой разлился повсюду, заполняя окрестность. Пустынный ветер стих. Скоро настанет день. И все будто замерло, ожидая его.
По знаку Деметрия, епископа Александрийского, маленькая группа, состоящая из Климента, его жены Марии, Леонида, Лисия и других, выстроилась цепочкой на пустынном берегу Мареотийского озера.
– Приблизься, – приказал епископ.
Точным движением он сдернул с Калликста тунику, она соскользнула наземь, и оба вступили в озерные воды, погрузившись в них по пояс.
Было осеннее утро, одно из тех, что вмещают в себя всю прелесть Александрии. Небо сверкало необычайно яркой синевой, солнце уже успело подняться довольно высоко. Изумрудная поверхность озера слегка трепетала, и было не понять, то ли ее волнует теплый бриз, прилетающий с открытого моря, то ли маленькие суденышки, без конца бороздящие влажную гладь.
– Веруешь ли во всемогущего Бога-Отца?
– Верую.
Зачерпнув ладонью немного воды, епископ выплеснул ее Калликсту на темя.
– Веруешь ли в Иисуса Христа, сына Божьего, рожденного Девой Марией, распятого при Понтии Пилате, умершего, погребенного и воскресшего, который, взойдя па небо, воссел одесную Отца, откуда он придет судить живых и мертвых?
– Верую.
Деметрий в третий раз зачерпнул воду ладонями. Потом взял освященного масла и пальцем нанес его па лоб фракийца:
– Помазываю тебя священным елеем во имя Иисуса Христа. Отныне ты больше не дитя человеческое, но дитя Господне.
Стоя чуть в стороне, Климент растроганно следил за церемонией, не упуская ни единой подробности. Наплыв воспоминаний овладел его душой.
С тех пор уже миновало несколько месяцев... Перед его изумленными глазами снова предстал фракиец, возвратившийся в Антиохию. То мгновение запомнилось ему в точности. Предвечерний час, он в только что ушел из библиотеки и теперь спокойно обсуждал что-то с Марией. Встретились горячо: гость и хозяин в бессознательном порыве бросились друг другу на шею.
– У меня такое чувство, будто я грежу. Это правда ты? Ты здесь? Быть не может!
– И, однако же, это он, – заметила Мария. – И вот что заставит тебя изумиться еще сильнее: Калликст принес письма для нашего епископа от антиохийской общины.
Климент окинул своего друга быстрым озадаченным взглядом. Это было и впрямь ни на что не похоже – чтобы язычнику поручили передать послания христиан.
– Значит, там произошло что-то крайне серьезное?
– Нет. С чего ты так всполошился?
– Да ведь это же странно, страннее некуда, чтобы христиане Антиохии, да, впрочем, и любые другие мои единоверцы, поручили почитателю Орфея миссию подобного рода. К тому же надобно добавить, что мне представляется столь же удивительным, как сам-то почитатель Орфея согласился на это.
– Почитателя Орфея, о котором ты толкуешь, больше нет.
Собеседник, похоже, не понял, и фракийцу пришлось пояснить:
– Я решил принять христианство.
Климент и его жена переглянулись, недоверие на их лицах постепенно сменялось огромной радостью.
– И ты уверен в своем решении? – спросил грек, впрочем, уже заранее твердо зная ответ. – Мой долг предостеречь тебя. Путь, на который ты отныне вступаешь, праведен и прям, но также и полон трудностей. К тому же твое обращение предполагает, что тебе придется порвать с кругом, к которому ты, видимо, принадлежал: римские всадники отвернуться от тебя, и тогда...
Калликст широко ухмыльнулся:
– Стало быть, ты все это время принимал меня за всадника?
– Ну да, всадника или, во всяком случае, патриция высокого ранга.
Фракиец выдержал паузу. После этих мгновений безмолвия неожиданное сообщение, которое он приготовился сделать, прозвучало еще поразительнее:
– Нет, Климент. Тот, кого ты видишь перед собой, всего-навсего беглый раб, вор, а может быть, и убийца.
Климент и Мария безотчетно напряглись, замерли. Потом наставник из Александрийской школы мягко произнес:
– В таком случае нам нужно побеседовать наедине. Пойдем.
Они отправились в его рабочий кабинет и там долго говорили.
Калликст тогда рассказал ему все свою историю, стараясь не упускать подробностей. Что заставило его примкнуть к христианам? – спрашивал себя Климент. Было ли это следствием медленного созревания или истина открылась ему с жестокой внезапностью? Климент не взялся бы определенно утверждать ни того, ни другого. Тем не менее, очевидность налицо: на человека снизошла благодать. И дело тут не в нескольких прочитанных книгах – их влияния не хватило бы на то, чтобы поставить под сомнение его изначальные верования. Тут что-то другое. Но когда Климент попытался выяснить это, на лицо его друга внезапно набежала тень:
– Не проси меня это объяснить. Так произошло, и довольно. Да и твоя книга немало поспособствовала моему просвещению.
– Но было же что-то, какое-то решающее событие?
Решающее событие... Несомненно, огромную роль сыграла та ночь в Антиохии, когда он бодрствовал у ложа маленькой Иеракины.
Ближайшие месяцы Калликсту надлежало провести подле Климента и его супруги. В это время он с совершенно неслыханной усидчивостью впрягся в изучение священных текстов. Климент не мог припомнить, чтобы когда-либо у него был столь исполненный рвения и усердия ученик.
Он принялся глотать одного за другим таких разных авторов, как Гомер, Эврипид и Филон, причем с такой страстью, словно то были любовные стихи Катулла.
Клименту надолго запомнятся эти бессонные ночи, напролет проводимые в беседах и спорах, которые утихали только на ранней заре, когда оба собеседника уже чувствовали себя вконец изнуренными, хотя их глаза все еще горели воодушевлением.
А еще был тот июньский вечер... Они вышли из дома на озерный берег. Не успели сделать и нескольких шагов, как Калликст повернулся к своему спутнику. В руке у него был кошель.
– Возьми это, Климент. Здесь все, что осталось от состояния, похищенного у Карпофора. Твоей школе эти деньги нужнее, чем мне.
Климент не проронил ни слова. Только головой покачал. Этого оказалось достаточно. Фракиец без колебаний направился к понтонному мосту и швырнул кошель в озеро.
– Ты прав, Климент. Это золото слишком запятнано злом, от него веет ужасом.
И вот ныне эти долгие месяцы катехизации завершились здесь, в Александрии, на песчаном берегу.
Климент смотрел, как Калликст вместе с Деметрием медленно поднимается по сбегающему к воде откосу, и ему вспомнились сложа апостола Павла:
«Раб, призванный Господом, есть свободный сын Господа».
