Текст книги "Порфира и олива"
Автор книги: Жильбер Синуэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)
Глава LI
26 декабря 192 года.
В тот же самый день дворцовый распорядитель Эклектус повстречал в табулинуме императорского дома Эмилия Летия. Последний, едва покончив с подобающими приветствиями, спросил:
– Не знаешь, чего ради наш молодой бог вздумал созвать нас?
– Не имею ни малейшего представления, – признался египтянин.
– То, что мне, Эмилию, сие неведомо, еще куда ни шло: префект преторских когорт по нынешним временам последний, кого считают нужным уведомлять о течении событий. Но ты... Мне всегда твердили, что средоточие реальной власти находится во дворце.
– Эмилий, мне думается, ты достаточно хорошо разбираешься в том, как идут дела, чтобы не доверять болтовне такого сорта, столь распространенной среди плебеев.
Его собеседник призадумался, беспокойными движениями расправляя складки своей туники, потом сказал:
– Так и быть, больше я не стану переоценивать твое могущество. Но все-таки ты должен хотя бы знать, пойдет ли речь о делах государственных.
Дворцовый распорядитель развел руками:
– Я давно уже перестал верить в чудеса. Предполагаю скорее, что император хочет заставить нас принять участие в какой-нибудь из его новых причуд.
– Неужели его фантазия все еще не истощилась? – насмешливо скривился префект.
И впрямь за последние недели Коммод в остром приступе мании величия присвоил сенату новое неслыханное наименование, отныне он стал «Коммодианским Сенатом». А чтобы и столица не оказалась обделенной, он Рим тоже переименовал в «Коммодианскую колонию». Не удовлетворившись и этим, он дошел до того, что изменил названия месяцев, подставив вместо них те льстивые определения, которыми обычно награждали его: «Амазониус», «Инвиктус», «Гераклеус»...
– Добро бы он хоть ограничивался такой чепухой, – вздохнул Эклектус, – можно было бы посмеяться, и только. Увы, этот молодой безумец еще и растранжирил всю государственную казну. На сегодняшний день там осталось всего-навсего восемьдесят тысяч сестерциев!
– Что ты говоришь?
– Я сделал подсчет не далее как нынче утром.
– При подобных условиях путешествие в Африку, которое он замыслил совершить, подражая Антиоху, выглядит чистым сумасшествием!
– Или просто-напросто уловка, чтобы пополнить корзины.
Что под «корзинами» его собеседник разумеет общественное достояние, Эклектус, конечно, сообразил, но, в общем, ход его мысли оставался невразумительным, и египтянин признался:
– Не понял.
– А ты подумай. Как по-твоему, почему наш Геркулес решился требовать плату за то, что выставляет себя нагишом в гладиаторских потехах? Чем ты объяснишь, что отныне он желает получать на каждый День своего рождения роскошные дары?
– Чтобы приумножить свои личные средства?
Дворцовый распорядитель угрюмо покачал головой:
– Он только что обратился к сенату – по сути точнее было бы сказать «к сенаторам» – с просьбой ссудить ему денег на путешествие. Это не считая того, что он выкачает из африканских городов.
Физиономия Эмилия омрачилась еще сильнее.
– Надо любой ценой помешать этой его поездке. Я сам из Фенейи, уроженец Африки, мне нестерпима даже мысль, что...
– Чему это надо «помешать», Эмилий?
Оба разом оглянулись. Увлекшись беседой, они не услышали, как подошел император. И теперь поспешили скрыть замешательство за торжественными приветствиями.
Коммода окружали люди из его личной гвардии. Он, по-видимому, возвращался после тренировки, его курчавая шевелюра и борода еще были влажны от пота. Несколько мгновений, показавшихся им вечностью, он сверлил своих собеседников взглядом. Эклектус первым решился нарушить молчание:
– Тебе угодно что-то сказать нам, Цезарь?
– Именно так. Хочу вам сообщить, что отныне перебираюсь в казарму Лудус Магнус. Гладиаторы заменят мне преторианцев.
Эмилий не смог удержаться от замечания:
– Не понимаю тебя, Цезарь. Ты больше не доверяешь своей испытанной гвардии? А между тем я знаю, как она к тебе привязана.
– Да. К тому же я довольно щедро эту привязанность оплачиваю. Гвардия знает, что любой властитель, который меня заменит, наверняка будет куда менее щедр. Но, видишь ли, эти воины, годные только для парадов, все-таки не внушают мне больше доверия. Я убежден, что на арене без труда мог бы уложить троих таких разом, да не одну троицу, а целую дюжину. Только проверенное мужество лучших бойцов Империи может достойно оберегать мужество Цезаря.
– Разве это основание, чтобы оскорбить преторианцев, унизив их подобным...
– Хватит, префект! Твое предназначение не в том, чтобы оспаривать мои приказы. По меньшей мере, если у тебя нет какой-либо тайной причины, чтобы не желать моего переселения в Лудус Магнус. Может, все дело в этом?
– Причина, Цезарь? У меня? Ничего похожего. Твое желание, разумеется, будет исполнено. Позволь же мне, по крайней мере, сожалеть о подобном решении.
– А ты, Эклектус? Ты тоже испытываешь такого рода сомнения?
Жизнь при дворе приучила дворцового распорядителя сохранять невозмутимость. Он отвесил поклон, и его лицо осталось таким же спокойным и непроницаемым, как если бы оно было из мрамора:
– Я не питаю никаких сомнений, Цезарь. Надеюсь только, что там ты будешь в такой же безопасности, как среди своих друзей, и...
– Среди друзей?! Моих друзей! Ты хочешь сказать – заговорщиков!.. Проследи, чтобы перевезли мою обстановку. Я рассчитываю, что к сатурналиям все будет устроено наилучшим образом. Желаю здравствовать!
И повернулся к ним спиной прежде, чем оба собеседника, склонившиеся перед ним, успели выпрямиться. Они растерянно переглянулись, потом Эклектус, убедившись, что император уже далеко, вздохнул:
– Что ж, мой бедный Эмилий, сдается мне, что ветерок от взмаха секиры просвистел очень близко, у самой шеи.
Префект вытер ладонью капли пота, проступившие на его облысевшем лбу:
– Империя рушится, а у нашего юного бога одни гладиаторы на уме... Послушай, Эклектус, надо что-то делать, это совершенно необходимо.
Дворцовый распорядитель устало пожал плечами:
– Единственное, что мы можем, это повиноваться.
– Ты меня не понял. Но давай-ка уйдем отсюда. У меня нет ни малейшего желания снова нарваться на столкновение.
Они поспешили прочь, и вскоре оказались в дворцовом атриуме.
С приближением сатурналий обычное для Палатинского холма лихорадочное оживление заметно усилилось. Этот праздник, долженствующий приветствовать Солнце, снова входящее в силу, стал ныне особенно популярен. Традиция в этот день предписывала потрясать все основы общественной иерархии. Господа прислуживали рабам, а те повелевали господами. И все обменивались подарками, без приглашения наносили визиты, застающие врасплох. По столице носился ветерок безумства.
Двое мужчин чуть не врезались в группу императорских эфебов, которые сошлись в кружок, заспорив из-за игры в бабки.
– А ну, исчезните! – приказал Эмилий, ударом ноги расшвыряв игральные кости.
Юнцы не заставили его повторять окрик дважды. Они разбежались, злобно озираясь на этих двоих.
– Зря ты с ними так резко обходишься, – мягко укорил Эклектус. – К тому же они были в своем праве.
– Если бы весь этот сброд меньше пресмыкался перед своим властителем, Риму, да и всей Империи жилось бы куда лучше!
– Как знать, – усмехнулся дворцовый распорядитель. – Может статься, они точно так же судят о нас.
– Должен ли я понимать твои слова так, что ты ничего не имел бы против, если бы этот распутный и бездарный мальчишка сгинул?
– Что дышать стало бы легче, это точно. Но чем бы это обернулось для Империи?
– Кто-кто, а преемники найдутся.
– Без сомнения, но все же...
Тут он умолк на полуслове, чтобы поздороваться с богато разряженным молодым атлетом, который шел им навстречу. То был Онон, ставший императорским фаворитом благодаря своим исключительным мужским достоинствам.
– Разумеется, – продолжал между тем Эклектус, – однако вспомни, какая гражданская война раздирала Империю после смерти Нерона. Вот уж чего нужно избежать любой ценой.
Префект преторских когорт подумал немного, потом заметил:
– Лучше всего было бы прибегнуть к тому же решению, что избрал старый император Нерва. Он, когда понял, что долго не протянет, в качестве своего преемника указал на офицера, под началом которого находилась одна из основных армий Рима. Из уважения к военной силе никто не посмел оспаривать законность этого выбора.
– А ты подумал, какой военачальник сгодится для этой роли? У тебя на уме кто-то определенный?
Эмилий нервно разгладил морщинку на тоге. Между тем до его собеседника вдруг дошло, что они сейчас ни больше, ни меньше как намечают, пока в общих чертах, план государственного переворота. Да к тому же пора, пожалуй, впрямь настала. И он ответил:
– Да. Септимий Север командует дунайскими легионами. К тому же он, как и мы, уроженец Африки, а это нам тоже на руку.
Эклектус поморщился:
– Я бы с тобой согласился, если бы был уверен, что сенат поддержит его кандидатуру. Увы, это более чем сомнительно.
– Должно найтись какое-нибудь средство это уладить!
– Я того же мнения. К тому же могу предположить, что и в сенате подумывают о той идее, которую ты только что высказал.
– Ты о чем?
– О том, что нам бы не помешал новый Нерва. Претендент достаточно почтенный, чтобы все могли признать его. И достаточно в летах, чтобы самому вскоре подыскать себе преемника.
Жесткие черты Эмилия смягчила улыбка:
– Узнаю изощренный ум... истинного египтянина. Кто же твой кандидат? Постой, дай мне самому догадаться... старик Помпеанус?
– Ошибка. Ведь он дал Марку Аврелию слово бдительно оберегать Коммода. Нет, я бы скорее назвал другого его сподвижника: Пертинакса, лигурийца.
– Того, что сменил Фуска на посту префекта города? Но это же здесь человек новый.
– Бесспорно! Однако же он стяжал достаточно славы в сражениях с варварами и достаточно богатства, чтобы в сенате быть одним из первых.
– Допустим, – Эмилий вздохнул. – Но все это ничего не меняет в главном: мы все еще не добрались до ключевого вопроса – как устранить... препятствие?
– Еще вчера не было ничего проще. Теперь же, когда он решился перебраться в Лудус Магнус, это все равно, что, не закрывая лица, ринуться на штурм осиного гнезда.
– Проклятый сопляк! Подумать только: он почуял наш замысел даже раньше, чем мы о нем заговорили!
– Ну, не кипятись. Не думаю, что убийство императора, как бы его усердно ни охраняли, будет такой уж невыполнимой задачей, и заметь, что история этой страны со всей полнотой подтверждает мою мысль. Удобный случай – вот что нам требуется, Эмилий: случай и благосклонность провидения. Мы, чада Востока, умеем доверяться предначертаниям судьбы. Терпение...
* * *
Вечером того же дня дождь лил как из ведра, когда Эклектусу на пути к вилле Вектилиана встретился Иакинф.
– Стало быть, и ты тоже получил приглашение правителя? – молвил священник, увлекая его под сень балкона.
– Приглашение? От Коммода? Нет. Это Марсия меня позвала. – Иакинф нетерпеливо передернул плечами.
– Меня тоже. А ведь она никогда не позволяла себе отрывать нас от дворцовой службы. Вот почему я заключаю, что, вероятно, это исходит от Цезаря.
Дворцовый распорядитель покачал головой:
– Повторяю: ты заблуждаешься. Коммод отныне обосновался в Лудус Магнус.
– Что с того? Ему надо пройти всего десяток шагов, чтобы добраться до виллы Вектилиана. Ведь оба здания находятся на Целиевом холме.
Это замечание, казалось, встревожило Эклектуса:
– Если так, в наших интересах поторопиться.
И собеседники решительно шагнули под проливной дождь.
– Это правда – то, о чем болтают? – спросил Иакинф, зябко поеживаясь. – Ходят слухи, будто в день сатурналий Коммод собирается разъезжать по Риму с эскортом гладиаторов, одетый, как один из них.
– Так и есть.
– Властитель Рима якшается с теми, кого даже сами язычники клеймят позором! Ах! Когда же настанет царствие Божье?
Перед ними мрачной громадой воздвиглась вилла Вектилиана.
– Приговорены к смерти? Но почему, за что?
Иакинф, с посеревшим лицом, судорожно сжимал пальцы, снова и снова в смятении повторяя тот же вопрос.
– В отношении вас с Эклектусом, – смиренно отозвалась Марсия, – мне и самой кажется, что этот приговор трудно объяснить. Что до меня, это, верно, по слову святого Павла, говорил же он, что смерть – расплата за грех. Вся эта жизнь, полная разврата, бесконечные заблуждения... Или уж императору по каким-то таинственным причинам взбрело на ум, будто я для него опасна.
Иакинфа трясло, но усилием воли он унял дрожь. До сего дня священник чувствовал себя в безопасности, пусть относительной, благодаря тому, что был принят при дворе. Угроза мученической смерти всегда была для него лишь более или менее туманным умозрением, чем-то далеким от реальности. Ныне, когда эта мысль вдруг приобрела конкретность, его внезапно охватило ощущение собственной хрупкости: пастырь осознал, что он только человек. Тихим, почти робким голосом он произнес:
– Может быть, все же попытаться избежать такого конца...
Эклектус в молчании смотрел на него, и на память ему пришли слова Христа: «Дух бодр, но плоть немощна».
– Бежать, – уточнила Марсия, не одобряя и не порицая.
Словно бы ища оправдания, Иакинф продолжал:
– Вспомните Павла... Как бы там ни было, всякий раз, когда ему бывала ниспослана возможность избежать казни, он хватался за нее. Ничего унизительного не было бы в том, чтобы уподобиться ему.
– Иакинф прав, – в свой черед подтвердила Марсия. – Остается еще несколько часов. Можно покинуть Рим!
Дворцовый управитель немного поразмыслил. Он один не утратил того жестковатого достоинства, которое римляне называли «гравитас» – непреклонность. Он машинально потер пальцем нижнюю губу и в конце концов заявил:
– Не получится. По крайней мере, для тебя, Марсия, это исключено. Коммод пустит по твоему следу всех шпионов Империи, а тебя вся Италия знает в лицо. В моем случае положение окажется, в сущности, почти таким же. Шанс проскочить сквозь петли сети есть только у тебя, Иакинф.
Священник выпрямился, теперь его лицо выражало твердую решимость:
– Да, признаться, мучения меня страшат. Но еще больше я боюсь трусливого прозябания. Без вас я никуда не уеду.
Наступило молчание, потом он пробормотал:
– Может быть, существует другое решение?
– Один выход действительно есть: убить императора.
– Что ты говоришь? – вырвалось у Марсии.
– Могу повторить: нужно уничтожить Коммода.
– Но как? И кто совершит такое? Уж конечно, никто из нас! Это бы значило предать нашу веру, – твердо возразил Иакинф.
– Смерть такого субъекта нельзя расценивать как предосудительное дело. Да разве вы не видите, что творится? Мы имеем дело уже не с человеческим существом, а с взбесившимся чудовищем. Убив его, мы бы исполнили целительное действие.
– Как бы там ни было, такое решение относится к области грез, – возразила Марсия. – Он под надежной защитой, упрятанный за стенами Лудус Магнус. Его личная охрана разрубит на куски всякого, кто попытается приблизиться к Коммоду. Нет никого, кто сумел бы это сделать.
– Ошибаешься, Марсия, – обронил Эклектус, странно глядя на нее. – Такой человек есть.
Когда же в ответ она устремила на него вопрошающий взгляд, он уточнил:
– Это женщина. Ты.
Амазонка буквально взвилась со своего места:
– Ну, Эклектус, на этот раз ты спятил!
– Возьми себя в руки. И постарайся рассуждать здраво. Возможность без риска подобраться к нему есть у тебя одной.
– Это безумие!
– Нет, Марсия. Безумием было бы позволить этому человеку жить. К тому же есть нечто куда более серьезное, о чем ни один из вас не подумал: речь идет уже не о нашей судьбе, а об участи тысяч других христиан.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты в самом деле воображаешь, будто Коммод удовлетворится нашей гибелью? Если он хочет расправиться с нами, причиной тому наша вера. Сама прекрасно знаешь: если бы ты согласилась стать верховной жрицей Венеры, сегодня тебе ничто бы не угрожало. Он на этом не остановится. Его фанатическое идолопоклонство наверняка побудит его расправиться со всеми, кто не поклоняется тем же богам, что и он сам. Мы станем всего лишь первыми в долгой череде жертв.
– В конечном счете, мне сдается, что он прав, – пробормотал Иакинф.
Потрясенная молодая женщина устремила на священника взгляд, полный растерянности:
– Ты ли говоришь это, Иакинф? Выходит, священная заповедь «не убий» – всего лишь звук пустой? Или ты о ней забыл?
– Я помню слова Писания, Марсия... Но сейчас речь идет о справедливой самозащите.
– Ладно, Эклектус, я тебя слушаю. Полагаю, что твое предложение – отнюдь не плод внезапного порыва. Ты уже думал об этом. И как же, по-твоему, я должна убить его?
– Вы с ним всегда тренируетесь вместе.
– Да. Но в окружении стражи или друзей-гладиаторов. При этом немыслимо предпринять что бы то ни было без риска, что тебя пронзят копьем или насадят на трезубец.
– Знаю. Но у Коммода в обычае принимать ванну за день раз пять-шесть. И это он тоже, разумеется, проделывает в твоем обществе.
– Правда. Но что это меняет?
– Если память меня не подводит, он использует такие передышки, чтобы промочить горло, и обычно велит подать несколько кубков своего любимого вина. Если так, то, думается мне...
На этом Марсия прервала дворцового распорядителя. Догадалась, каков его план:
– Яд.
– Именно.
– К несчастью, ты кое-чего не учел.
– Чего же?
– Голой женщине мудрено припрятать на себе флакончик, сколь бы он ни был мал.
– Даже такой? – спросил египтянин, просовывая два пальца под браслет чеканного золота, охватывающий его запястье.
И он извлек оттуда крошечный алебастровый сосудик, заткнутый восковой пробкой. Иакинф и Марсия уставились на него расширенными от изумления глазами, он же объяснил:
– Такой предмет легко спрятать в волосах, у тебя же пышные кудри. Тебе останется только выбрать удобный момент, чтобы сковырнуть пробку ногтем и вылить ему в кубок содержимое пузырька. Ни вкус, ни цвет вина при этом не изменятся.
Наступило молчание – ни один из троих не проронил ни слова. Марсия со всех сторон рассматривала флакон, медленно поворачивая его. Стало быть, Эклектус знал, что этот миг наступит. Флакон, припасенный заранее, говорит о многом. У нее оставалось только одно, последнее возражение:
– Ты хоть представляешь, как посмотрит на это преторианская стража?
– Марсия, – спокойно выделяя каждое слово, отчеканил Эклектус, – там с ним не будет преторианской стражи.
Глава LII
31 декабря 192 года.
Гельвий Пертинакс обнял Корнифицию, мысленно прося богов не карать его за непомерную удачливость.
И в самом деле, уже то одно, что он, шестидесятисемилетний, влюбил в себя женщину на добрых тридцать лет младше, было редким счастьем. А поскольку эта любовница сверх того является не кем иным, как дочерью Марка Аврелия, родной сестрой самого Цезаря, его везение воистину беспримерно.
Сколь поразительное возвышение для сына Лигурийского вольноотпущенника, торговавшего древесным углем! Оно началось еще в годы предыдущего царствования, во времена войн с маркоманами. Положение было более чем серьезно, нужда в храбрых и толковых вояках возникла такая, что перед способными офицерами открывалась ослепительная карьера, немыслимые возможности продвижения по общественной лестнице.
К концу правления Марка Аврелия Пертинакс успел стать сенатором и получить консульское звание. При Коммоде он ненадолго впал в немилость, причиной тому были придворные интриги, но вскоре его снова призвали – опытных начальников не хватало. Ныне, заменив некоего Фуска, ничем не прославленного друга Коммода, в должности префекта города, он считал, что достиг высшей точки своего преуспеяния.
Одно время, выяснив, что его жена стала любовницей знаменитого флейтиста, Пертинакс стал подозревать, что судьба от него отвернулась. Но в ту же самую пору он свел знакомство с Корнифицией.
– Ты не могла бы немного расслабиться? Хотя бы сегодня, в ночь сатурналий? – спросил он, нежно лаская лежащую рядом молодую женщину.
Из своей темной маленькой опочивальни они явственно слышали пение и взрывы грубого хохота рабов, собравшихся в триклинии. Они, как велит обычай, пировали, заняв место своих господ, уписывая жареное мясо и наслаждаясь выпивкой.
По мнению Пертинакса, его обязанности высокопоставленного чиновника не позволяли ему согласно традиции прислуживать этим людям, и он, не желая заходить так далеко, ограничился тем, что полностью освободил для них место. А утешался мыслью, что этот повод уединиться со своей возлюбленной и обеспечить себе долгую ночь любви, по сути, не хуже любого другого.
– Не сердись, – жалобно пролепетала сестра Коммода, – но меня томит ужасное предчувствие. Боюсь, что надвигается большая беда.
Пертинакс приподнялся на ложе:
– Может быть, ты так думаешь оттого, что твой брат доверил тебе какую-то особенную тайну?
В покоях было слишком мало света, он не мог в этих потемках ясно различить черты своей подруги. Но когда она заговорила, в голосе послышалось отвращение:
– Мой брат... Ты же прекрасно знаешь, мы абсолютно не общаемся, я отказалась видеться с ним.
– И напрасно.
– Как ты можешь такое говорить? Он же посмел подослать убийц к нашей сестре Луцилле, он велел умертвить мою невестку Криспину! Он с каждым днем все больше сближается с худшими подонками Рима. Это просто чудовище! В голове не укладывается, что такой выдающийся человек, как мой отец, мог зачать подобное отродье!
Бунтарская горячность возлюбленной взволновала городского префекта, и он нежно поцеловал ее в щеку:
– Я это говорю для твоего же блага. Коммод беспощаден к тем, в ком подозревает противников, даже – больше скажу: особенно если они с ним в родстве. Ты удалилась от двора, держишься на расстоянии от императорского дома – это не пойдет на пользу вашим отношениям. А ведь он, как я узнал, недавно приказал умертвить одну из ваших теток по материнской линии, жившую в Ахее.
– Зевс всемогущий! Почему же ты мне об этом не сказал?
– Не хотел тебя пугать. Вероятно, я не прав. И все же настаиваю: твое добровольное затворничество по-настоящему рискованно. Позволь мне ради твоей безопасности попытаться помирить тебя с императором.
Корнифиция вздрогнула, инстинктивно прижалась к любовнику:
– Ты такой добрый, прямодушный, – она потеребила пальцами шелковистую бороду Пертинакса. – Без тебя я была бы совсем одна в этом городе, где больше ничего не осталось, кроме страха и доносов.
– Зачем ты мучаешь себя, Корнифиция? Не надо так.
– Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Все мои помыслы отравлены этой тревогой. Особенно в последние недели. Предзнаменований и таинственных примет все больше. Чего стоит хотя бы тот подземный толчок, что был в прошлом месяце, помнишь?
На сей раз, и Пертинакс в свой черед ощутил, как по спине пробегает холодок. Как все римляне, он несокрушимо верил в предостережения, посылаемые богами. Да и от его внимания не укрылось, что странных, настораживающих явлений стало многовато, они следуют одно за другим.
Он так надолго примолк, что Корнифиции сперва даже показалось, будто возлюбленный задремал. Она прильнула к нему:
– Во имя Венеры, скажи, что с тобой? – прошептала она. – О чем ты вдруг задумался?
– Мне вспомнился один случай, о котором я когда-то слышал от отца. По его словам, в тот день, когда я появился на свет, суточному цыпленку каким-то чудом удалось взобраться на крышу нашего дома. В то время как все дивились такому подвигу, цыпленок соскользнул оттуда и разбился об землю. Встревожившись, отец отправился в ближний город, чтобы посоветоваться с колдуном. Тот ему растолковал, что его сын достигнет высших почестей, но это его погубит. Всякий раз, когда отец упоминал об этой истории, он ворчал: «Вот шарлатан! Наболтал ерунды, лишь бы прикарманить мои денежки!».
Глубоко вздохнув, Пертинакс продолжал, словно говоря сам с собой:
– Ныне, оценивая свое положение, я говорю себе, что подняться выше уже не смогу. А значит, надобно допустить, что мой час близок...
– Замолчи. Не желаю больше такого слышать. Если потеряю тебя, я умру!
С какой-то отчаянной жадностью Корнифиция впилась губами в его рот, она льнула к нему так, словно хотела, чтобы их тела навеки слились, сплавились воедино. Но вдруг замерла:
– Слышишь?
Сердце Пертинакса, сорвавшись в галоп, бешено колотилось, дыхание хрипло рвалось из легких, и он отозвался:
– Ничего... Обними меня покрепче.
В эти беспокойные дни любовь оставалась для них лучшим противоядием, она гнала прочь смертную тревогу.
Но молодая женщина опять вздрогнула: в дверь постучали – два повелительных удара. Раздался голос, и он показался угрожающим:
– Господин Пертинакс!
Любовники в смятении переглянулись.
– Господин Пертинакс!
Дверь со зловещим скрипом распахнулась. У Корнифиции вырвался крик, она всем телом отпрянула от любовника. В опочивальню, освещая себе путь александрийской лампой, ворвались двое. Она их тотчас узнала. Один – дворцовый распорядитель Эклектус, другой – Эмилий, префект города: оба приспешники ее брата. Первым заговорил Эмилий:
– Оставь нас, женщина, – приказал он. – Нам нужно потолковать с господином Пертинаксом.
– Еще чего! – яростно вскинулась она.
Теперь в свою очередь заговорил и Пертинакс, голос у него поначалу дрогнул, но после первых же слов зазвучал твердо:
– Я вас уже давно жду. Теперь я свободен от тревоги, что грызла меня днем и ночью. Что ж, исполняйте свой грязный долг!
– Сейчас не время демонстрировать стоицизм, – проворчал Эмилий, раздраженный чрезмерной напыщенностью «старого римлянина». – Тебе придется последовать за нами в лагерь преторианцев.
– Зачем тратить время на то, что со всей очевидностью станет лишь жалкой комедией суда? Убейте меня здесь, и покончим с этим!
– Кто говорит о твоем убийстве? – вмешался Эклектус. – Коммод мертв. Мы пришли, чтобы предложить тебе порфиру.
Корнифиция по-детски зажала себе рот ладонью, удерживая новый вскрик.
– Может быть, мне следовало помалкивать, не говорить при ней? – извиняющимся тоном продолжал дворцовый распорядитель.
– Это не имеет значения.
Пертинакс спрыгнул с ложа. Это был рослый мужчина, но с возрастом он отяжелел. Его брюхо болталось, словно дряблый бурдюк. Длинная борода, украшавшая его лицо, спускалась почти до самой груди, и было заметно, что члены его подтачивает артроз. С потаенной усмешкой Эклектус подумал, что в своем простейшем обличье сей грядущий Цезарь не слишком внушителен.
– Вы говорите, Коммод умер? Но как это случилось?
– Когда он в двенадцатом часу выходил из ванны, с ним случился приступ, и все усилия, предпринять, чтобы вернуть его к жизни, оказались напрасны.
– Но почему вам пришло на ум выбрать меня его преемником? Кроме всего прочего, мы, насколько мне помнится, никогда не были особенно близки.
– Если и так, знай, что не мы тому виной. Повинуясь императору, нам подчас приходилось поступать так, как мы, разумеется, никогда не стали бы действовать при добродетельном властителе. Ты же всегда принимал нас за заурядных интриганов без совести и чести. И вот мы здесь, под твоим кровом, это доказывает, что ты ошибался. Мы же уверены, что ты один способен заставить войска провинций без спора признать твою власть. Только тебе дано избежать распрей военачальников, рвущихся к порфире, а мы, повидавшие худшие времена Республики, знаем, к чему это приводит. Не уклоняйся же, согласись ради блага отечества.
Пертинакс, все еще голый, нервно теребил свою бороду.
– Вы совершенно уверены, что Коммод вправду мертв?
– Не менее, чем Марк Аврелий. Мы готовы поклясться в этом.
– Вашего слова мне недостаточно. Я должен увидеть его труп.
– Но это невозможно! – вскричал Эмилий. – Его останки находятся в апартаментах дворца. Стоит нам привести тебя туда, как новость получит огласку, сам подумай, что тогда поднимется!
– В таком случае устройте, чтобы тело мне доставили сюда.
– Будь благоразумен! – взмолился Эклектус. – Вообрази, как мы будем выглядеть, если поволочем труп сюда. Заклинаю тебя, пойдем с нами, и как можно скорее. Надень свою тогу, и поспешим в лагерь преторианцев.
Префект замотал головой в приступе старческого упрямства:
– Ничего не поделаешь. Говорю вам, я не сдвинусь с места, пока не получу верного доказательства смерти Коммода. А теперь оставьте мой дом!
Эклектус и Эмилий растерянно переглянулись. Пертинакс, предвидя новые уговоры, опередил их:
– Настаивать бесполезно. Уходите, или я позову своих рабов!
Отбросив последние колебания, оба гостя ретировались. Едва лишь дверь за ними закрылась, Корнифиция бросилась к своему возлюбленному. Она вся дрожала.
Эмилий был вне себя от гнева, все не мог успокоиться:
– Чума бы его забрала, этого старого козла! – процедил он. – Ему предлагают Империю, и полюбуйся, какие условия он ставит! Нет, надо искать другого кандидата!
– Не стоит так поддаваться раздражению. Вспомни, что молва изображала нас злыми гениями Коммода, толкающими его к злодеяниям. Стало быть, нечего удивляться, что он опасается ловушки. Да ты и сам не хуже моего знаешь, что, кроме Пертинакса, нам никто не подойдет.
И они продолжили свой путь, направляясь к императорскому дворцу. Втягивая голову в плечи, они старались уберечься от ледяных порывов встречного ветра. Издали, то здесь, то там еще слышался веселый смех, напоминая им, что для города эта ночь стала беззаботным праздником облегчения.
– Так что же ты предлагаешь? – осведомился префект, с трудом превозмогая досаду.
– У меня есть несколько преданных рабов. Я попрошу их завернуть императорские останки в простыни и вынести, как будто это самый обычный узел с грязным бельем.
– Ты настолько наивен, чтобы воображать, будто стража позволит им беспрепятственно войти в императорские покои, а потом беспрепятственно из них выйти?
– Они скажут, что им велено заняться уборкой.
– Глубокой ночью? Ты уже и сам не понимаешь, что говоришь. Я знаю, что мы переживаем часы невероятного разброда, но все же!.. У твоего плана нет ни единого шанса на успех.
Поразмыслив, Эклектус возразил:
– Шанс появится, если на посту не будет опытных стражей. А это твоя забота. Тебе придется дать распоряжение, чтобы их заменили доверенными людьми, не привыкшими к дворцовой службе. Ты наверняка знаешь нескольких преторианцев, которые будут рады возможности получить мзду или – почему бы нет? – продвинуться в карьере.
Когда впереди замерцали красноватые отсветы факелов, освещающих подступы к дворцу на Палатинском холме, на город обрушился бешеный ливень. С глубоким вздохом Эмилий произнес:
– Если мы выпутаемся из этой истории невредимыми, я обещаю принести жертву богу христиан.
