Текст книги "Порфира и олива"
Автор книги: Жильбер Синуэ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
Глава XLVI
Фуск Селиан Пуденс, префект города, в третий раз нервическим жестом положил свои стиль рядом с восковой табличкой.
Он все не мог набраться решимости скрепить своей подписью приказ, который, рассуждая логически, он должен был дать неизбежно.
Калликст... Это имя напоминало ему отроческие годы, дружбу, беспечность, собрания почитателей Орфея, часы жаркого юношеского общения. Оно же, увы, приводило па память скандал, разразившийся четыре года тому назад, он тогда стал главной темой городских пересудов: пресловутый крах Остийской ссудной конторы. Он-то и был поводом, в связи с которым Фуск узнал, кем на самом деле являлся фракиец. Конечно, в последнее время чутье подсказывало ему, что там есть некая тайна, однако скромность, принятая между почитателями Орфея, всегда побуждала его обуздывать желание побольше узнать о своем друге. Но, как бы там ни было, он ни на мгновение не мог бы себе представить, что в действительности Калликст всего-навсего простой раб, да к тому же вор.
Что же теперь делать? Карпофор, его собрат, ведающий анноной, сдал ему этого человека нынче утром, на ранней заре. На него, Фуска, как на городского префекта, возлагалась обязанность приговорить арестованного самому или передать в руки властителя, что одно и то же. Он вновь взялся за стиль и начал выписывать им какие-то буквы. Однако очень скоро, охваченный возмущением, яростно стер большим пальцем знаки, начертанные на мягком воске, и в который уже раз снова развернул папирус, содержащий сведения о деле Калликста. По сути, в чем его обвиняют? В том, что хитростью умыкнул у этого хорька Карпофора сколько-то миллионов сестерциев. Фуск должен был сознаться себе, что он находит этот поступок скорее похвальным! Был еще обман, он врал насчет своего происхождения. Но разве оказанные услуги не компенсируют этих поступков, причем с лихвой?
Борясь с одолевавшим его нервным возбуждением, Фуск позвал:
– Валерий!
Дверь распахнул какой-то легионер.
– Ступай-ка приведи мне раба, доставленного Карпофором.
Но не успел легионер отправиться выполнять приказ, как Фуск почувствовал новую вспышку еще более острого раздражения. Недаром отец всегда повторял ему: «Сначала жизнь, потом философия!» А он, Фуск, поступает совсем наоборот, особенно сейчас. Не станет он разыгрывать поборника справедливости. Нет, он сейчас же отправит кого-нибудь к Коммоду с докладом.
Легионер возвратился в сопровождении Калликста.
– Бесполезно, – буркнул Фуск, не поднимая головы. – Можешь отвести его назад в камеру.
А поскольку озадаченный легионер не двинулся с места, ему пришлось повторить приказ, но тут узник с легкой усмешкой пробормотал:
– Ты, Валерий, не ломай себе голову понапрасну: пути начальства неисповедимы.
Задетый за живое, Фуск поднял глаза и сурово посмотрел на него:
– На твоем месте я бы не расходовал своих сил на пустопорожнюю болтовню. Рискуешь: они могут тебе потребоваться все без остатка, чтобы встретить судьбу, которая тебя ждет.
– Я в этом не сомневаюсь.
– Если память меня не обманывает, во времена нашей последней встречи ты не носил бороды. Но, конечно, тогда ты был кем-то другим... По сути, ты ведь никогда и не переставал играть какую-то не свою роль.
Фракиец нахмурил брови:
– Может быть, тебе не стоило бы так уж доверять кривому зеркалу, в котором, как мне сдается, ты меня теперь видишь?
И он указал на свитки папируса, развернутые на столе префекта.
– Полагаю, что с некоторых пор ты все знаешь о том, кого принимал за богача из сословия всадников. Но все же, Фуск, это тот самый человек, которого ты встретил однажды утром, в такие уже давние времена. Может быть, его разум и лгал тебе, но его сердце тебя не обманывало.
Воспоминание о той встрече возле дома орфических собраний всколыхнуло в душе Фуска волну чувств. Лицо его омрачилось. Он сухо распорядился:
– Валерий, оставь нас.
Страж удалился, оставив этих двоих с глазу на глаз.
– Почему? Зачем понадобились все эти годы обмана и предательства? Почему...
– Думаю, что изложение всей истории тебе наскучит. Позволь мне в свой черед задать тебе вопрос попроще: ты бы допустил раба в собрание почитателей Орфея?
Фуск отозвался без колебаний:
– Нет, разумеется, даже речи быть не могло. Но это всего не объясняет. По сути, это не объясняет ничего. А мне нужно понять. Я хочу знать.
Калликст в раздумье прошелся по комнате:
– Что ж, отлично. Тогда слушай...
И он как можно лаконичнее пересказал всю свою жизнь до самого нынешнего часа. Время от времени он ненадолго замолкал, словно желая убедиться, что префект внимает его исповеди с доверием. Когда он кончил, Фуск долго хранил молчание, потом мрачновато пробурчал:
– А теперь-то что ж...
– Теперь меня ждет лишь то, чего я заслужил. Так что предоставь судьбе довершить начатое. Однажды ты уже много кое для кого сделал.
– Для Флавии? Ну да, помню. Увы, развязка была далеко не счастливой.
– Исполняй свой долг, Фуск.
Префект опять нервно затеребил стиль, раздираемый внутренней борьбой между долгом и привязанностью, которую все еще питал к фракийцу, да, впрочем, никогда и не сомневался, что эти узы крепки. Внезапно в памяти вспыхнуло видение: Коммод, толкающий его, Фуска, в садок с живой рыбой на глазах корчащейся от хохота толпы. Он вскочил с курульного кресла и направился к окну.
– Возможно, найдется одно средство... – и поскольку Калликст молчал, он сам, без вопроса пояснил: – Копи...
Произнеся это слово, Фуск подошел к фракийцу:
– Да, знаю, это, может быть, медленная смерть, тот же кошмар в другой форме, но как знать... хоть малый шанс... Что скажешь?
Калликст постарался улыбнуться:
– Я по-прежнему ничего собой не представляю. А ты Фуск Селиан Пуденс, префект города. Разве у меня есть выбор? Я могу тебя только благодарить, что еще раз пытаешься что-то для меня сделать. Повторяю: исполняй свой долг.
– Ох! Ты меня измучил! Долг, долг! Только и можешь, что долдонить это слово. А мой долг велит тебя выдать императору. На пытку, на растерзание зверям!
«Сначала жизнь, философия потом». Он раздраженно махнул рукой, крикнул:
– Валерий!
Легионер мгновенно появился снова.
– Освежи мою память. Завтра ведь отправляется конвой заключенных в Сардинию?
– Так точно. Трирема должна сняться с якоря с двадцатью двумя приговоренными христианами согласно списку, который ты же сам и составил.
– Превосходно. Однако придется внести уточнение: их будет не двадцать два, а двадцать три, – тут он пальцем указал на Калликста. – Этот человек отправится с ними. А теперь ступай.
Когда они вновь остались вдвоем, он обратился к фракийцу:
– Сардиния, понятно, не Капри, но это поможет выиграть время. Кто знает... Тираны, как бы там ни было, не бессмертны.
Калликст подошел к префекту, положил ему руку на плечо:
– Знаю, тебе это покажется странным, но, кроме того, что я избежал смерти, меня чуть ли не в восторг приводит возможность оказаться среди этих приговоренных...
Фуск, совершенно сбитый с толку, уставился на него, потом, в ярости размахнувшись, так отшвырнул свой стиль, что тот ударился об стену.
Глава XLVII
Сардиния, май 191 года.
Сардинские месторождения, состоящие из залежей цинка и свинца, могли соперничать с копями Галлии, Испании (римляне произносили: «Хиспании») и Дакии.
Здесь-то они и высадились. Среди широкой долины, именуемой Кампидано, в тени ступенчатых плато, над которыми поднималась кургузая, не слишком высокая горная вершина. Климат здесь был так влажен, что воздух напоминал скорее тяжелый скопившийся пар, которым трудно дышать.
Каторжники уже часа два брели тесно сомкнутыми рядами. Калликст поднял глаза к небу. Густая масса туч надвигалась, вскорости обещая грозу.
Дождь, которого ждали шесть месяцев, наконец-то хлынет на остров.
Уже целых шесть месяцев...
Шахта вырисовывалась на склоне холма. Шахта... Неизбывное бремя повседневных мук... Крест, нести который приходится среди ядовитых испарений, делающих его тяжесть сверхчеловеческой.
При разработке скальных пород руководители работ использовали лишь одно средство: скалы раскаляли до очень высокой температуры, потом окатывали водой. При этом происходило значительное выпаривание газа, который день за днем мало-помалу разрушал легкие приговоренных.
Калликст машинально стер густую грязь, налипшую на лоб и щеки, и продолжал поддерживать огонь под скалой.
На эту работу его назначили три недели назад. Поначалу он говорил себе, что этого ему ни за что не выдержать. Но шли дни, возникла привычка, и все стало ему безразлично. Тогда он заключил, что смерть, может быть, пока еще не интересуется им.
С самых первых дней заключения он оказался в обществе исповедников веры Христовой. Чуть ли не каждый вечер они без ведома стражи собирались в потемках, чтобы восславить Создателя, уверенные, что их страдания послужат к вящей славе Господней. Да и что могут значить телесные мучения, если душа в самой сути своей неподвластна этому миру.
Призывный звон колокола прервал его размышления.
– А небо-то, наконец, вняло нашим молитвам, – прошелестел голос в нескольких шагах от него.
Он оглянулся и при шатком свете факелов узнал Кхема, раба-финикийца, приговоренного за убийство жены своего господина. Ему было не больше двадцати, хотя выглядел он на все тридцать. За три года, проведенные здесь, черты его стали жесткими, будто из камня. Когда ему случалось улыбнуться, его иссохшая кожа потрескивала, словно старый папирус.
– Да, Кхем, небеса смилостивились над нами. Дождь пошел-таки.
Теперь они уже были за пределами галереи. Тучи над равниной опрастывались; потоки воды застилали горизонт, сводя видимость почти что на нет. Лимбарский холм, к которому лепится их стоянка – его в ясную погоду, кажется, пальцем можно потрогать, – превратился в клочок савана.
– Ну вот, вечно твоему богу надо расстараться сверх меры! Просишь его о ливне, а он от избытка услужливости устраивает потоп!
– Я уже говорил тебе, Кхем: это Бог, безмерно великодушный.
– Жратва и так-то дрянная, но сегодня, думаю, она будет решительно несъедобной. Подозреваю, что стражники нарочно оставили нашу похлебку под открытым небом.
– Вперед! Поживей там, шевелитесь! Если дождь вам так по вкусу, вас сегодня под открытым небом и спать уложат!
Чтобы придать больше веса своим приказам, стражник попытался щелкнуть кнутом по раскисшей земле, но ничего у него не вышло.
Им предстояло еще больше получаса тащится до лагеря. Там Калликст смог убедиться в прозорливости финикийца: никто и пальцем не пошевелил, чтобы защитить их еду от грозы.
Расставив приговоренных бесконечными рядами, им выдали желтоватое холодное варево, напоминающее не столько рыбную похлебку, сколько мочу.
Кхем возвратил свою миску, брезгливо буркнув:
– Это отрава...
– Если не нравится, – рявкнул страж, указывая на окружающую каменистую почву, – это пожуй: тут тебе и щебня вдоволь, и колючки!
Реакция финикийца была столь же дерзкой, сколь внезапной. Яростным жестом он выплеснул содержимое миски стражнику в физиономию:
– Ну-ка, сам отведай для начала!
Тут началась неописуемая суматоха, словно прочие каторжники только и дожидались, что этого сигнала. Кхем бешено молотил кулаками.
– Остановись! – завопил Калликст. – Ты с ума сошел, прекрати!
Он бросился к своему напарнику, попытался оторвать его от стражника. Но тот вцепился в свою жертву намертво, ничего больше не слышал. Это прорвалась наружу вся ненависть, скопившаяся в его душе за три каторжных года. Он оглох, ослеп, ничто больше не могло его образумить.
А каторжники вокруг них, разломав козлы, на которых стояли котлы с похлебкой, дрались с неимоверным жаром, который диковинным образом лишь пуще распалялся под ливнем, их силуэты метались в воздухе, мутном от влажных испарений.
Калликст, весь черный от грязи, худо-бедно пытался выбраться из гущи этого хаоса, достойного конца света. А сам думал: «Теперь они нас перебьют всех до одного».
– Кхем! – взывал он с мольбой. Но его голос тонул в криках, несущихся со всех сторон.
Вдруг мятеж затих так же мгновенно, как начался. Полетели копья, со всего размаха поразив некоторых каторжников. Кхем, пронзенный первым, корчился на земле, и струйка густой крови стекала по его груди.
Кхем...
Воины обступили бунтовщиков:
– Клянусь Немезидой, мы вам покажем, как противиться законному порядку!
Трибун, что выкрикнул эти слова, выступил вперед, шага на два ближе к замершим в неподвижности узникам.
– Вам, стало быть, не по вкусу то, что вам подают? На хлеб и воду! Ничего, кроме этого, им не давать вплоть до нового распоряжения! А теперь разгоните всю эту падаль на их подстилки!
Калликст хотел, было склониться над бездыханным растерзанным телом своего друга, но острие меча кольнуло его в поясницу, заставив послушно направиться к баракам.
В десятый раз за ночь Калликст обтер мокрой тряпицей горящий от лихорадки лоб больного. Черты воспаленного, сведенного болью лица чуть разгладились, губы едва заметно шевельнулись:
– Право же, – простонал он, – я доставляю тебе уйму хлопот.
– Не разговаривай, тебе надо лежать спокойно. Побереги силы для лучших времен.
– Лучшие времена... Мы хоть Италию еще когда-нибудь увидим?
– Да, мы увидим Италию. Надо по-прежнему в это верить.
И, произнося эти слова, он сам тотчас осознал, насколько они бессмысленны.
Тогда он встал. Прислонился спиной к отсыревшей стене эргастула. Внимательно посмотрев на больного, убедился, что тот начинает задремывать, и тут ему припомнились обстоятельства их первой встречи.
Это произошло два месяца назад. В центральной части выработки, где он работал, раздался грохот, вслед за тем послышались крики, потом наступила тишина. Давящее безмолвие, его тяжесть равнялась всей тяжести холма над шахтой. Каторжники переглянулись, замерев, связанные одной на всех ужасной мыслью: обвал. Это была постоянная угроза, подстерегавшая их ежеминутно, на любом участке подземного лабиринта.
Послышался новый удар, этот был глуше. Где-то выше того места, где они находились, оседали, подламывались перегородки. Бешеный вихрь, полный песка и щебня, обрушился на людей, заставив панически метнуться прочь, и в то же мгновение, заглушая треск ломающихся балок, раздался чей-то отчаянный зов на помощь. Следующий, еще более мощный толчок обвала заставил всех в беспорядке ринуться к выходу.
– Не бросайте меня, сжальтесь!..
Калликст мог сколько угодно таращить глаза – перед ним была лишь клубящаяся черная стена, видимости никакой. Голос раздавался откуда-то с другого конца выработки. Он не колебался. Развернулся и бросился в темноту.
Воздух с каждым шагом становился все более непригодным для дыхания. Но стоны все еще слышались. Сквозь густые облака дыма и газа ему удалось смутно различить распростертое тело. Из-под обломков виднелся только торс – ноги были придавлены каменными глыбами.
Спеша, как только мог, он принялся расшвыривать груду наваленных камней. Раненый стонал, дышал часто. Оставалась одна, последняя глыба. Калликст, окруженный оползнями щебня, наклонился, напружинил ноги и руки, уперся.
Скала даже не шелохнулась. Теряя силы от удушья, он выпрямился. Еще немного, и он гроша не даст за свою собственную жизнь.
Он принялся на ощупь обшаривать окружающую темень, пока не наткнулся, наконец, на брус, торчащий из-под холмика земли и камней. Вернувшись, он подсунул этот импровизированный рычаг между земляным полом шахты и обломком скалы. В конце концов, ценой повторных усилий ему удалось заметно приподнять его.
– Ты можешь двигаться? Постарайся... Это единственная возможность спастись.
Раненый приоткрыл глаза. И с помощью рук принялся медленно выползать.
Это время, пока он выпрастывал из-под камня нижнюю часть своего тела, показалось Калликсту вечностью. Лишь когда человек окончательно высвободился, он уронил брус, и тот с глухим стуком врезался в землю.
– Как тебя зовут?
Таков был первый вопрос раненого, когда сознание вернулось к нему.
Но Калликст сначала кончил забинтовывать рану у него на ноге и только потом ответил:
– Калликст.
– Никогда этого не забуду, Калликст. А мое имя Зефирий.
– Странное дело, я тебя впервые вижу. При том, что, кажется, знаю почти всех заключенных.
– Ничего удивительного. Я сюда прибыл только позавчера ночью.
– Теперь тебе надо поспать. И помолиться, чтобы рана не загноилась.
Но когда он укрыл Зефирия тощеньким одеялом из галльской шерсти, тот опять принялся расспрашивать:
– Почему ты так рисковал своей жизнью?
Калликст отозвался не без иронии:
Кто знает? Может, мне скучно. А может, захотелось умереть за компанию с тобой.
– За какое преступление ты сюда попал? По-моему, у тебя мало общего с теми, кто нас окружает.
– К сожалению, ты ошибаешься. Я здесь за подлог и незаконное присвоение чужих средств. А ты? В чем ты провинился?
– Уличен в гнуснейшем из злодейств: я христианин.
Калликст помолчал в раздумье, потом заявил:
– В таком случае будь благословен. Ибо мы с тобой в известном смысле братья.
Глава XLVIII
Склоны Целиева холма были усеяны жилищами знати, вокруг которых зеленели настоящие цветущие оазисы. При всей своей военной мощи римляне сохраняли, вероятно, в силу своего происхождения, тоску по деревенской жизни и глубокую привязанность к природе. Вот почему даже самые обездоленные плебеи украшали свои лачуги цветами в горшках, а богачи изощрялись, посредством искусства и фантазии создавая прелестные сельские островки в своих поместьях, даже если последние располагались в центре города.
Вилла Вектилиана была одним из таких изысканных жилищ. Коммод подарил ее Марсии. Туда-то и удалялась Амазонка всякий раз, едва представится возможность. Те из римлян, кто чувствовал свою близость к христианству, обосновывались где-нибудь поблизости, их присутствие как-то оживляло ее, придавая сил и отваги, необходимые для того, чтобы снова возвращаться на Палатинский холм, погружаться в трясину императорского дома.
В тот день, скрываясь от изнурительного послеполуденного зноя, она сидела в садовой беседке, увитой зеленью, ведя разговор с двумя собеседниками – первым был Эклектус, ее неизменный друг, вторым – Виктор, глава всего христианства, папа и одновременно епископ Римский. Этот последний передал ей новый список христиан, высланных на Сардинские рудники, всего тридцать человек, среди которых архидиакон Зефирий. Виктор уточнил:
– Зефирий мне особенно дорог. Великого рвения человек, да к тому же мой самый ценный соработник.
Молодая женщина смотрела на наместника Петра с обескураженным видом. Поскольку она не осмелилась возразить, Эклектус решил вмешаться:
– Ты отдаешь себе отчет, чего требуешь, Святой Отец? Это же невыполнимая задача.
– Невыполнимая?
– Во всяком случае, смертельно опасная.
Оба придворных принялись растолковывать Виктору, сколь значительные перемены произошли в умонастроении Коммода после той истории с Клеандром. С тех пор как мятежи стоили жизни его любимцу, император более чем когда-либо, чувствовал угрозу, нависшую над ним самим. Страх, да, может статься, и смутные угрызения пробудили в нем потребность прибегнуть к покровительству какого-либо божества-защитника.
– Разве существует покровитель надежнее Господа нашего Иисуса Христа? – с живостью перебил Святой Отец.
Марция вздохнула:
– Я не единожды, а сто раз говорила с ним о нашей вере. Но чем настойчивее я была, тем, похоже, слабее становилось мое влияние.
Традиции, равно как и неистовый темперамент побуждали императора поклоняться языческим божествам с жаром, граничившим с бредовыми наваждениями.
– Все шарлатаны Востока донимают его, соблазняют, изводят. Они все делают, чтобы настроить его против нашей религии, так как не сомневаются, что у них нет врага опаснее, чем благая весть Христова, – пояснил Эклектус.
– К тому же для них одно удовольствие иметь дело с Коммодом, ведь император вбил себе в голову, будто он – перевоплотившийся Геркулес. К тому же эту веру подкрепляет его физическая сила, он видит в ней доказательство...
– Такой восточный мистицизм, царящий при императорском дворе, позволяет без особого труда внушать ему, что он должен вести себя, словно благодетельный и справедливый бог, что-то вроде мага, страдающего за род людской.
– Несчастный! – вздохнул Виктор. – Подумать только, что такой избыток доброй воли может быть обращен на то, чтобы способствовать идолопоклонству!
На самом деле он знал, каково создавшееся положение, знал даже слишком хорошо. Помимо прочих диких причуд, Коммод только что распорядился, чтобы его отца объявили «Юпитером Победоносным», по примеру всяких восточных Ваалов. Для своего же собственного культа он учредил фламена – жреца Геркулануса Коммодуса.
Уповая, что это обеспечит ему покровительство высших сил, он одарил Рим «рангом коммодианства» и подумывал, не осчастливить ли подобными же наименованиями Карфаген, а также сенат, народ, легионы, декурионов и даже месяцы года, чтобы последние все, как один, стали благоприятными!
– Ты верно говоришь об идолопоклонстве, – Эклектус утвердительно кивнул, – но понимаешь ли ты, какие следствия может повлечь за собой подобное положение?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Весьма вероятно, что Коммод, катясь по этой наклонной плоскости, дойдет до того, что сам превратится в гонителя христиан.
– Ну-ну, – запротестовал епископ, – в таком случае вы стали бы его первыми жертвами.
– Разумеется.
Марсия не смогла подавить содрогание и, обернувшись к дворцовому распорядителю, сказала:
– Эклектус, не можешь же ты, в самом деле, допускать, что Коммод способен меня...
– Вспомни Демострату. Она была твоей подругой, и любовниками они тоже были.
– Она покинула его несколько лет назад. Стала для него не более, чем женой Клеандра, между ней и императором не оставалось больше никаких уз нежной привязанности. Так с чего бы ему испытывать угрызения?
– Конечно, и все же он когда-то любил ее. Однако без колебаний допустил, чтобы ее удавили, так же, как ее детей. Думаю, нет надобности напоминать тебе, в каких жутких условиях разыгралась эта драма. Так с какой же стати нам мечтать о лучшей участи в час, когда ему покажется, что мы представляем собой препятствие, мешающее ему смотреть на вещи так, как он того желает?
Марсия отвернулась. Ее взгляд бессознательно блуждал, натыкаясь на мраморные цоколи, которыми был усеян парк. Она убрала все статуи, изображающие языческих богов. Но, по всей видимости, их неблагоприятное воздействие не исчезло.
– Что же делать? – прошептала она, внезапно охваченная тревогой.
– Понятия не имею, – устало откликнулся дворцовый распорядитель. – Мы в ловушке. Близок день, когда рыболов вытащит сеть на берег, и тогда...
Празднество было в разгаре. Музыканты, танцовщицы, самые изысканные вина, самые дорогие блюда. Так пожелал Коммод.
С некоторых пор недели не проходило, чтобы император не измыслил какие-нибудь торжества. Он словно бы пытался забыться среди всех этих излишеств, чтобы не думать о хаосе, куда скатывается Империя.
Марсия, возлежащая рядом, казалась далекой, рассеянной. Она взяла кисть коринфского винограда, но, отщипнув одну-две ягоды и поднеся их к губам, тут же отложила лакомство в сторону. В этот вечер ни молочный козленок, ни инжир, привезенный из Сирии, ни самосское вино не пробуждали в ней аппетита.
Ее бесстрастный взгляд обратился к императору. Развалившись на испещренных орнаментом шелковых подушках, он принимался за очередной кубок фалернского, смешанного с греческим медом, – его излюбленный напиток. В его глазах она приметила блеск, очень хорошо ей знакомый, по хмель придавал ему еще что-то лихорадочное, бредовое.
Она поискала взглядом Эклектуса и увидела, что он погрузился в длинную беседу с Эмилием Летием, новым префектом преторских когорт. Вздыхая, она смотрела на гадесских танцовщиц, пестрым вихрем проносящихся мимо раскинувшихся на своих ложах вольноотпущенников, приближенных к императорскому дому, тех, в чьих руках, по сути, и находилась подлинная власть. Большинство из них, как, к примеру, некто Папирий Дионис, только что заменивший Карпофора на месте префекта анноны, или Пертинакс, проконсул Африки, знакомы ей лишь по имени. Наркис тоже теперь среди вельмож. Недавно в награду за верную службу юноше была оказана милость: он стал свободным человеком. Сегодня вечером предполагалось отпраздновать его освобождение, однако по всей его манере держаться ощущалось, что он не в своей тарелке, не по себе ему в этом окружении, куда его пересадили. Марсия улыбнулась ему, чтобы подбодрить.
Да и прочие выглядели не веселее его. Особенно эти двое, назначенные консулами на будущий год, – сенатор Эбуциан и Антистий Бурр, родственник жены императора. Должность консула, некогда столь вожделенная, ныне стала одной из самых опасных; разве за последние несколько месяцев не слетели один за другим пятеро высших чиновников? Один из них, уроженец Африки Септимий Север, был спасен только благодаря вмешательству своей землячки Марсии.
Внезапно молодая женщина вздрогнула, выдав этим свое нервное напряжение. На ее плечо легла рука:
– Что с тобой, моя Омфала? Ты дрожишь? – проворковал ей на ухо голос властителя.
– Это... просто смешно. С какой стати мне дрожать?
Она чувствовала, как он расстегивает фибулу, на которой держался се наряд, как он обнажает ее плечи. Липкие губы коснулись ее затылка.
– От наслаждения, должно быть, – продолжал он. – Разве я не самый дивный из всех любовников?
Неуклюжие руки Коммода мяли ткань ее платья, стягивая его все ниже, пальцы путались в белье, прикрывающем ее грудь. Испуганная, она прошептала:
– Я и впрямь счастливая женщина, господин...
– И неспроста. В противном случае ты была бы воистину неблагодарной. Особенно после этой новой милости, которую я тебе оказываю.
Он вдруг грубо дернул и легкую ткань, разорвал ее, освобождая из плена золотистые от загара груди своей фаворитки. Праздник вокруг них шел своим чередом. Танцовщицы продолжали кружиться в сарабанде, музыкальные инструменты не переставая играли. Но в воздухе возникло что-то неопределимое, такое, отчего атмосфера становилась все более напряженной.
– Почему ты не отвечаешь, моя Амазонка? Скоро тридцать христиан будут освобождены благодаря твоим мольбам. Значит, только этим и можно тебя порадовать?
На них уже стали посматривать – беглые, стремительные взгляды исподтишка, а между тем потная ладонь императора стиснула одну из обнаженных грудей молодой женщины.
Коммод больно щипал и крутил ее сосок, зажав его между большим и указательным пальцем, но она нашла в себе силы ответить:
– Цезарь, неужели еще нужны слова, чтобы выразить тебе всю мою признательность?
– Ты холодна... Если бы знал, не уступил бы твоим увещеваниям так легко. Впрочем... – он нарочно выдержал паузу, потом обронил с насмешкой, – впрочем, еще не поздно. Курьер отправится в Сардинию не раньше, чем через несколько дней.
Это была угроза, и почти не завуалированная. Коммод наклонился к своей фаворитке, почти касаясь губами ее прекрасного лица, но от поцелуя на сей раз воздержался.
– Докажи мне, что ты истинно ценишь мои благодеяния, – произнес он, и его черты вдруг стали крайне жесткими.
– Доказать? Но чего же ты хочешь? Что я должна...
– Римлянам незнаком подлинный лик Венеры, их всеобщей матери. Мой долг исправить этот недостаток. Ты мне поможешь?
То, что этот вопрос был задан как бы по внезапному, по видимости, непосредственному наитию, встревожило молодую женщину еще сильнее. Ведь не было пи малейшего сомнения: этот демарш обдуман заранее. Кто же мог подсказать его властителю?
– Чего ты ждешь от меня?
– Великая жрица Афродиты, Астарта, – великолепнейшая из женщин. А во всей Империи нет никого, кто был бы прекраснее тебя, моя лидийская царица.
Амазонка почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. То, чего требовал от нее Коммод, являлось ни больше, ни меньше, как самым настоящим вероотступничеством. Теперь все стало ясно. Это, конечно, идолопоклонники нашептали императору подобное предложение с целью разрушить ее влияние, а главное, нанести удар ее вере.
– Но, Цезарь, ведь культ Афродиты, как его понимают жители Азии, предписывает распутство как священнодействие. Ты хочешь сделать из меня куртизанку?
Противоречить мистическим фантазиям Коммода было большой дерзостью. Она знала это. Мысленно она могла сколько угодно готовиться к мученичеству, но теперь осознала, как трудно сделать последний шаг.
– А чем, как не этим, ты занимаешься во дворце? – вопросил император, состроив разочарованную мину. И с грубым смехом уточнил: – Ты, стало быть, думаешь, будто я не знаю, что ты путаешься с нашим милейшим Эклектусом?
На сей раз молодая женщина уже не страх почувствовала, а гнев. Запятнать оскорбительными наветами такую чистую дружбу... Резким движением, заставшим любовника врасплох, она спрыгнула с ложа и встала в его изножий, прикрывая свою наготу скрещенными руками:
– Эклектус для меня является тем же, что и для тебя: верным и преданным другом. Такие слова недостойны императора!
С тем она повернулась и пошла прочь, ясно сознавая, что такая неожиданная выходка поразит Коммода, который, она ведала, в глубине души трусоват.
– Марсия! Я запрещаю тебе уходить!
Она тотчас остановилась. Тон этой последней реплики удивил ее.
– Приблизься! И ты тоже, Наркис!
Теперь привычный гул разговоров мгновенно затих. Все взгляды обратились на них.
– Мой славный Наркис, – жеманно проворковал Коммод, – сдается мне, ты не слишком-то рад своему недавнему освобождению...
– Да нет же, господин. Я совершенно счастлив.
– Что ж, докажи-ка мне это, – и, указав на свою подругу, прибавил: – Наша возлюбленная Марсия от всей своей похоти поможет тебе.
– Цезарь! – вскрикнуло разом несколько потрясенных голосов.
Коммод продолжал с игривостью мальчишки, придумавшего славную проделку:
– Ты говоришь, что ты не куртизанка, не так ли? Так вот, мне угодно, чтобы ты немедленно приступила к обучению.
Наркис устремил на молодую женщину взгляд, полный ужаса и растерянности. Она, сжав губы, казалось, полностью ушла в себя, в ее чертах ничего нельзя было прочесть, только глаза наполнились слезами.
Коммод одним прыжком оказался подле Марсии. Он сорвал с нее пояс. Ее длинная белоснежная туника соскользнула на мраморный пол. Теперь на ней оставалась лишь тоненькая набедренная повязка.
– Смотри же, Наркис! Полюбуйся, как она хороша! Я припас для тебя божественный подарок.
Кое-кто из гостей стал отворачиваться с омерзением. И тогда наперекор всем ожиданиям Марсия добровольно взяла юного атлета за руку и ровным, неживым голосом произнесла:
– Пойдем, Наркис. Удовлетворим желание господина, раз он этого хочет.
Она шагнула к двери. Но окрик Коммода снова остановил ее:
