Текст книги "Елисейские поля"

Автор книги: Жильбер Сесброн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Постучать? Нет, это значило бы унизиться, сдаться на милость победителя. А если Марту охватит изумление, радость, волнение, не будет ли этот внезапный наплыв чувств опасным для нее? Но в конце концов, он ведь не побоялся полгода назад объявить безо всяких предупреждений: «Я ухожу».

Он толкнул дверь и вошел. Госпожа Мейяр одевалась перед зеркалом. На ней было незнакомое ему платье. Как она похудела! Впервые сердце у него сжалось от угрызений совести: до этого он только жалел жену…

Госпожа Мейяр обернулась и сразу же узнала его, а он с трудом узнавал это похудевшее, ставшее жестким, умело подкрашенное лицо. Минуту они молчали (казалось, к этому молчанию прислушивается весь дом); затем госпожа Мейяр сделала нечто совсем неожиданное: посмотрела на часы с таким же видом, как прежде, когда говорила: «Это так поздно ты возвращаешься?» Сам он не нашел ничего умнее, чем сказать:

– Ты постриглась?

Он понял, как бессмысленны эти слова, и сразу же добавил:

– Я вернулся.

– Вижу, – сказала госпожа Мейяр, еле удержавшись (и это было видно), чтобы не пожать плечами. – Ты ненадолго… или насовсем?

– Я вернулся, – повторил он со значением.

Она повернулась к зеркалу, чтобы надеть серьги, – этих серег он тоже никогда не видел.

– Я ведь не знала, что ты вернешься сегодня. Я ужинаю в ресторане с Жаном-Луи.

– С Жаном-Луи?

– С Жаном-Луи Каррье, доктором Каррье.

– Я не знал, что его зовут Жан-Луи, – тупо пробормотал Мейяр.

– К счастью, он оказался рядом, – желчно заметила его супруга, и на ее лице появилось прежнее выражение. – Это он помог мне выйти из депрессии.

– Марта!

Он приблизился к ней, собираясь попросить у нее прощения, хотя чувствовал, сам не зная почему, что это будет ошибкой. Она, должно быть, догадалась и замахала обеими руками, как бы заранее отталкивая его.

– Можно я тебя поцелую? – попросил он.

– Ты вымажешься помадой!

– Ну и пусть.

– Но мне придется снова краситься, а я уже опаздываю.

– Хочешь, я тебя подвезу?

– Нет, – ответила она, – я научилась водить машину. Кстати, для меня это большое развлечение.

– Ты купила новую машину? Мне показалось, что…

– Только перекрасила. На какие деньги я могла бы купить машину?

Мейяр опустил голову.

– Ну, – сказала она, вздохнув, – мы переговорим обо всем этом позже, лучше всего завтра утром, потому что сегодня я вернусь довольно поздно. Ты не обедал?

– Нет, но я не…

– В холодильнике есть телятина. Я помню, ты не любишь холодную телятину, но откуда мне было знать, что ты вернешься?

«Ваше превосходительство!»

переводчик Н. Хотинская

Офицер шел на цыпочках, но при каждом его шаге ордена, аксельбанты и парадная сабля позвякивали, нарушая тишину. Цирюльник следовал за ним по пятам, похожий на пса, который сопровождает разукрашенный катафалк. В одной руке он нес миску с мыльной пеной, в другой сжимал опасную бритву.

– Сюда, – прошептал офицер, приоткрывая дверь. – И поторапливайтесь! Церемония начнется через десять минут.

Хотя парадная гостиная, куда офицер втолкнул цирюльника («Ну, живо!»), не была ему видна, он склонился в глубоком поклоне, зазвенев медалями, после чего ретировался.

Оказавшись в комнате, цирюльник тоже почтительно поклонился, прежде чем приблизиться к своему клиенту.

– Вот и я, ваше превосходительство. Сию минуту вас обслужу. Есть ли здесь салфетки? А, вот они. Все в порядке.

Он принялся старательно намыливать прославленное лицо.

– Простите великодушно, ваше превосходительство, но вы сейчас вылитый старый пастырь. Вот о таком мы и мечтали: «пастырь добрый, который зовет своих овец по имени и жизнь полагает за них» – примерно так сказано в Евангелии. Еще немного пены сюда, на скулы… Скажу я вам, ваше превосходительство, здорово мы просчитались. Я о добром пастыре… Ба! Вы же знаете, ваше превосходительство, все цирюльники любят поболтать. На их слова никто не обращает внимания… Но раз уж мне выпала такая честь, я воспользуюсь случаем и выскажу вам все, что у меня на душе, не обессудьте. Я ведь говорю сейчас в некотором роде от имени миллионов, десятков миллионов ваших подданных, которые никогда и не надеялись высказаться. Да, ваше превосходительство, ведь ваших овец вы зовете по имени, только если они высокородные, богатые, могущественные. А остальных… Поначалу вы еще наведывались к нам в провинцию. Мы готовились принять вас со всей торжественностью, какая только по силам беднякам, с жалкой нашей расточительностью, за которую нас осуждают богачи. Мы наряжались как на свадьбу, но вы, ваше превосходительство, вы нас отвергли. Вы проносились над нами так быстро, как проносится облако в бурю, и были так же недосягаемы, как облако. Мы не успевали ни прикоснуться к вашей руке, ни даже поймать ваш взгляд. После долгих приготовлений, после всех наших нелепых триумфальных арок мы оставались в дураках… Но в те времена вы хоть изредка показывались нам, а потом, когда вы укрепились на троне… Да-да, я скоро закончу… А вы поседели, ваше превосходительство, да и я тоже. Сколько же лет вы не видели ваших подданных? Вы еще не забыли их лица? Через десять минут они придут к вам толпой, но такие церемонии, как сегодня, случаются не часто… И, как правило, слишком поздно… Вы помните детишек, которых наши жены протягивали к вам, словно прося благословить их, когда вы проезжали через деревни? Детишки эти давно выросли, теперь они взрослые люди. А известно ли вам, что они думают, чего хотят, чего… – простите мою дерзость! – чего они требуют?.. О-о! Я вас порезал, ваше превосходительство! Простите великодушно! Будем считать, что в память о моем двоюродном брате Альберто Моралесе. Ну да, вам это имя ничего не говорит, а вот ваш начальник полиции наверняка его не забыл: рабочие на свинцовых рудниках, десять лет тому назад… Они отказались работать больше восьми часов и не хотели оставаться в шахтах по ночам. Кто же им ответил? Не администрация и не министерство, а ваши отборные войска, ваше превосходительство. Зачинщиков – стало быть, самых смелых – судили при закрытых дверях и приговорили к смерти через повешение. С тех пор на рудниках не было больше «беспорядков». Но через несколько лет у вас начались неприятности из-за студентов. Молодые так безрассудны! Они требовали всеобщих выборов и хотели иметь право собираться, чтобы свободно высказываться… Нет, вы только подумайте! Если каждый начнет высказываться, что станет со страной, не так ли, ваше превосходительство?

Я… Ох! Опять порезал! Еще раз простите меня! Не надо бы мне болтать за работой, но ничего не могу с собой поделать. Уж эти привычки! У всех свои привычки, большие и маленькие: у цирюльников, у министров, у генералов… И у полицейских тоже, ваше превосходительство. Глядя на этот порез, я вспомнил – о, сходство, конечно, очень отдаленное! – труп Рамона Гонсальво, студента, который ваши полицейские выдали нам вечером шестнадцатого сентября. Они хотели выведать у него кое-что, а этот дурень уперся и никого не назвал. Хочешь не хочешь, а пришлось им… Я, конечно, понимаю, во имя безопасности государства… а вот он этого не понимал. Женщины всю ночь дежурили около него. Тело накрыли простыней: зрелище было не из приятных. Да и лицо тоже… Никакого сравнения с этой царапиной, за которую я прошу у вас прощения, ваше превосходительство. Ну вот, я уже заканчиваю… Я еще многое хотел бы вам сказать, но наверняка не сообщу ничего нового. Теперь-то вы видите, что творится вокруг вас! И как много времени потеряно, ваше превосходительство! Если б можно было все зачеркнуть и начать заново! Наверно, вам хотелось иногда так поступить, но эти люди, которые вас окружают, которые вам всем обязаны, и забыли об этом: они вас поддерживают, но так, как жандармы – арестанта. Какая нелепость, ваше превосходительство… Еще минутку! Вот, я стираю остатки пены и вы готовы к церемонии… Надеюсь, что…

– Ну? – послышался голос офицера, который вошел неслышными шагами. – Готово? Да вы его порезали! Могли бы поаккуратнее!

– Господин… полковник, – наобум ответил цирюльник, – не так-то легко брить покойника! Но кровь уже не льется. Кровь больше не будет литься.

Побежденный

переводчик Е. Болашенко

У него осталась только солдатская пилотка. Видавшие виды солдатские ботинки и военную форму, в которой он даже спал во время отступления, он сдал еще в демобилизационном центре. А оружие бросил по дороге, как и многие другие. Тем, кто сохранил оружие, похоже, дадут орден – чтобы придать этой позорной короткой кампании видимость настоящей войны, а разбредающимся, как стадо, солдатам – видимость героев. Взамен тряпья защитного цвета ему выдали серый костюм, который был ему совсем не к лицу, но он с крестьянской практичностью рассчитывал носить его, и притом долго. Костюм-то бесплатный… Что ж, он имел на него полное право: не потому, что защищал Республику от нашествия (в том, что все так кончилось, вина не его, а командования), а в возмещение его старого-престарого костюма, который он оставил в казарме в сентябре прошлого года и который теперь, в хаосе отступления, гнил где-то на помойке. И еще потому, что его мастерская на замке, а сад в запустении уже девять месяцев, – только у него одного, ведь во всей деревушке он был единственный мужчина призывного возраста, единственный, кто пошел на эту странную войну.

Вот почему он получал весточки и посылки от всех жителей деревни, вдруг став их общим сыном. Когда вахмистр приносил ему очередной конверт, он на мгновение закрывал глаза, чтобы представить себе лица стариков, их седеющие или совсем белые волосы. «Ну и семья же у тебя!» – восхищались его товарищи с легкой завистью. «Да, – отвечал сирота, – большая..»

А чем он занимался сейчас, сидя в купе поезда, который вез его домой? Сдвинув пилотку на затылок, закрыв глаза, он перебирал в памяти эти лица; попутчики без особой симпатии разглядывали этого улыбающегося лжеслепого.

Выйдя с вокзала, он с удивлением увидел, что город не изменился. Его не изуродовали никакие разрушения, жители, казалось, все так же были поглощены своими мелкими повседневными делами, как и год назад, словно за это время в истории Франции ничего не произошло. Он даже разозлился на них за это, пока не заметил, что на пути его попадаются одни только женщины, дети и старики. Тогда он подумал о толпах пленных, похожих на стадо без пастуха, которых гнали на восток серо-зеленые овчарки, и испугался, что сам вызывает злость у прихожих.

В ожидании автобуса он зашел в кафе. Плоскостопый официант, шаркая ногами, вытирал тяпкой пустые столики. На стенах висели рекламные афишки, все так же упорно, как прежде, призывавшие: «Требуйте натуральную хинную настойку» и «Заказывайте охлажденный вермут с лимонной цедрой», но выпить он смог лишь безвкусной теплой воды с сиропом. Он подумал, что все теперь станут жить, как разорившиеся аристократы среди жалких остатков былой роскоши: делать вид, будто ничего не произошло, отказывая себе во всем. Впервые в жизни он задал себе вопрос: а откуда, собственно, берутся хинная настойка, вермут и лимоны? Слава богу, кожа (он был сапожником) спокойно пасется в окрестностях городка на невспаханных полях.

– Что, парень, это все, что у тебя осталось? – спросил официант, показывая на пилотку пальцем с грязным ногтем. Тот не знал, что ответить. – Даже воспоминаний не успел нажить, – добавил он беззлобно.

«Наверно, он был на той, великой войне», – решил солдат, и эта мысль была ему неприятна. Он молча расплатился, вышел, сунул пилотку в карман и сел в еще пустой автобус, в котором, однако, стоял запах пота.

В течение многих месяцев ему приходилось ездить только в крытых брезентом грузовиках, набитых молчаливыми солдатами, и он был удивлен, когда в автобус стали садиться одна за другой беззубые старухи, бледные монахини. Почему-то он испытывал облегчение от того, что не встретил никого из своей деревушки. Больше всего он боялся увидеть знакомое лицо, а ведь час назад, в поезде, он вспоминал о них с радостью. «Неужели не сядет ни один мой ровесник?» – думал он с удивлением и досадой на окружающих и, не в силах разобраться в своих чувствах, был одновременно и огорчен, и взбешен. Он видел деревья, дома, все места своего детства, но это его не утешало. Этот неизменный, равнодушный пейзаж… Он вдруг вынул пилотку и надел ее.

Выйдя из автобуса у покосившегося столбика, на котором он раньше любил посидеть и поболтать ногами, отдыхая на пути в школу, он протянул шоферу два франка за проезд.

– Военнослужащим – бесплатно.

– Я уже не служу! – крикнул он, сунув монеты ему в ладонь.

Он соскочил на землю и даже не оглянулся: ему казалось, что за стеклами двадцать лиц повернуты к нему, двадцать пар глаз смотрят на него, а ему не хотелось встречаться с ними взглядом.

На тех же деревьях такие же листья, а канава на пути к ферме Теруана источала привычное зловоние.

Старый Теруан подвязывал лозы на своем винограднике, он заметил парня, но головы не поднял. Когда тот поравнялся с ним, он спросил:

– Ну что, парень, закончилось все?

– Да, к счастью!

– Думаешь, к счастью?

Старик притворился, Будто никак не справится с непослушной лозой, молчание его не тяготило.

– В деревне все по-старому? – спросил солдат.

– И да, и нет.

– Ну так как же, все нормально?

– Никто не умер, если тебя это интересует. Парень немного помедлил. Он ненавидел сейчас старика, который упорно не смотрел на него.

– Ну, всего доброго!

Он ушел широкими шагами, ему хотелось плакать, а еще больше – свернуть кому-нибудь шею, вот только кому? В деревне остались одни женщины и старики.

Он увидел, что навстречу ему идет мамаша Шеню, она тащила на веревке козу, которая была хоть и сильнее ее, но куда менее упрямой. Старуха стала такой скрюченной, что не могла оторвать взгляда от земли. «Хоть она меня не увидит», – подумал он и бросился в заросли слева от дороги, чтобы отсидеться там, пока старуха не пройдет мимо. Поступок этот, да и сама мысль были под стать провинившемуся школьнику, и он снова разозлился на себя.

Мамаша Шеню надолго задержалась возле виноградаря. «Обо мне говорят», – подумал парень, и лицо его запылало, но уже не от гнева. Он вдруг вспомнил, что у старухи два сына погибли на войне. «На большой войне, естественно». Он ловко влез на дерево, добрался до толстых веток и осмотрел оттуда деревню. Он поискал взглядом и нашел справа свой домишко с закрытыми ставнями, похожий на большой закрытый глаз, тогда как другие дома глядели прямо на него. Он без труда узнал всех черных муравьев на улице и в окнах. Вот старая госпожа Беррио выходит из церкви, вот отец Деталль, прихрамывая, бредет по дороге к своей кузнице, а братья Вильрон, шагая в ногу, возвращаются из сада. Ему даже показалось, что он видит отсюда, издалека, на пиджаке мэра ленточку военного ордена в палец шириной. И каждый раз, узнавая кого-то, сидящий на дереве мальчик с пальчик испытывал детскую радость, оттого что он видит людей, а они его нет. Посреди деревни, высокий и прямой, возвышался памятник павшим солдатам.

– Мертвые, – вслух подумал парень, – они все мертвые. – Он пытался убедить себя, что именно в этом причина его неприязни к ним и страха перед ними. Покинув свой наблюдательный пост, он пошел той же дорогой, но на этот раз прочь от деревни.

Проходя мимо Теруана, он не замедлил шага, но старик сам его остановил.

– Слушай, парень, – сказал он не так спокойно, – ты никак уезжать собрался?

– Вот именно.

– Как? Ты нас покидаешь?

– Я решил работать в городе, если вы об этом.

– Но ведь здесь все по-старому!

– И да, и нет.

Он повторил слова старика, вновь обретая человеческое достоинство, маленькое достоинство выжившего. Проходя мимо покосившегося столбика, который был для него как бы последней границей, он бросил в него свою пилотку побежденного солдата.

Красноносый

переводчик А. Бахмутская

«Состоятельная» – это слово теперь почти не употребляется. Однако в нем есть весомость, благопристойность, пусть и с легким налетом лицемерия. По смыслу оно противоположно скорее слову «расточительная», чем слову «бедная». Так вот, у нее был вид состоятельной женщины. Он наблюдал за ней сквозь запотевшее оконное стекло: одна в этом бистро, за дальним столиком, явно смущенная тем, что находится в подобном месте, но и слегка бравирующая своей смелостью… Он не спускал с нее глаз, не замечая, что его толкают прохожие. «Должно быть, она очень одинока, если решилась прийти сюда, – подумал он. – И видимо, истосковалась по мужскому обществу: ведь в других кафе много женщин, здесь же можно быть уверенной, что встретишь только мужчин».

Он еще долго не спускал внимательного взгляда с дамы в лиловом: да, она, безусловно, не из бедных, да к тому же еще довольно привлекательна. Тогда он сгорбился и вошел в зал с видом скромного просителя, который вполне соответствовал его строгому костюму вдовца.

Она видела, как вошел этот человек, одетый во все черное и «преждевременно постаревший от горя» (она любила романтичные выражения). Перенесенным страданиям она приписала и его красный нос, который на самом деле был обязан своим цветом лишь зимним холодам, а быть может, и злоупотреблением горячительными напитками, в которых он искал утешения. Но сейчас этот господин с блуждающим взглядом вовсе не был похож на человека, который ищет утешения в бистро. Дама в лиловом почувствовала, что их роднит порядочность и одиночество – только их одних в этом ужасно шумном и прокуренном зале. Подробность заставила особенно сжаться ее сердце: на пиджаке незнакомца не хватало одной пуговицы. Это говорило о многом: об одиночестве, беспомощности, заброшенности. Она поняла, что она могла бы стать утешительницей, а если Богу будет угодно (она была очень религиозна), то и матерью, сестрой, а может – кто знает? – и чем-то бо́льшим для этого незнакомца, и тогда ее жизнь, разбитая смертью Эдгара, наконец обретет смысл.

А человек в черном, казалось готовый вот-вот заплакать, высматривал место подальше от стойки, где царили самодовольные болтуны. Дама в лиловом украдкой наблюдала за ним. Все места были заняты, в этом он убедился заранее, прежде чем войти в кафе. Проходя мимо ее столика, он принял скорбный вид и даже что-то пробормотал. «В каком он глубоком отчаянии, если разговаривает сам с собой, – подумала она. – И со мной так бывает…» Она осмелилась обратиться к нему.

– Сударь, я вижу, вы ищете свободное место, – тихо сказала она. – Если мое присутствие вам не помешает…

– Это было бы неудобно, мадам, – пробормотал он. (Ему даже удалось покраснеть.)

– Сразу видно, с кем имеешь дело, – продолжала она, опустив глаза, – это я должна была бы извиниться за то, что обратилась к вам. Не сочтите это нескромностью, вы были так… так растерянны…

Тут его осенила гениальная идея: он взял ее руку в лиловой перчатке и прикоснулся к ней губами.

Он не переставал благодарить ее за «милость» (слово старомодное, как и слово «состоятельная», и оно тоже внушает доверие). Появился официант, привычным движением вытер мраморный столик.

– Что вам подать, сударь?

– Чашку вербенового отвара, пожалуйста.

«Официант решит, что у нас свидание», – подумала она, и эта мысль вызвала у нее и испуг, и чувство восторга.

Прошло много времени, прежде чем они заговорили о зиме, которая, бесспорно, в этом году была очень ранней, потом об автомобилях – говорят, действительно… и так далее. Они едва осмеливались взглянуть друг на друга. Она уронила сумочку, они одновременно наклонились, чтобы поднять ее, руки их соприкоснулись, и когда оба выпрямились, краска залила их лица.

Они договорились (это он предложил, стесняясь и путаясь в словах) о свидании на завтра, но в другом месте. Он уплатил за обоих, несмотря на протесты дамы в лиловом. «Позвольте мне доставить вам это маленькое удовольствие. Быть может, они у вас так же редки, как и у меня». Оба вздохнули. На следующий день они условились встретиться на воскресной мессе без четверти одиннадцать, ибо, как выяснилось, принадлежали к одному приходу.

– Как же случилось, – неосторожно спросила она, – что я вас никогда раньше не видела?

– Я больше там не бываю, – сказал он, отвернувшись, – с этой церковью у меня связаны слишком грустные воспоминания…

Она ни о чем не спрашивала. Утешительница должна все понимать без слов.

Спустя два года человек в черном стоял у чайного салона и наблюдал через оконное стекло за посетительницами. Он вновь надел костюм вдовца, который теперь был ему тесен, потому что за эти два года он сильно располнел: когда катаешься как сыр в масле, то не похудеешь. Два года жизни с Терезой (дамой в лиловом), изысканные кушанья, а главное, путешествия, так сказать, непрекращающиеся каникулы помогли ему привести в порядок свои дела, однако еще больше этому способствовал ее счет в банке. Взяв на себя управление ее состоянием, действительно довольно значительным, он сумел сделать так, что немалая часть денег потихоньку перекочевала в его карман. Тереза же ничего не замечала, считая единственной причиной своих убытков его затянувшееся невезение. «Несмотря на все ваши старания, мой милый…» – говорила она ему.

«Мой милый» – вот предел нежностей, которые допускались между ними, ибо человек в черном в этом отношении был очень строг и не допускал никаких вольностей. Не то чтобы он не любил женщин, но опыт убедил его, что неутоленное желание способствует прочности отношений, во всяком случае, когда речь идет о людях из хорошего общества. К тому же он не хотел рисковать ситуацией, сложившейся в результате его сложной тактики, ради удовольствия, которое легко можно получить на стороне, тайком. «Любовь, – он хотел сказать – секс, потому что истинную любовь испытывал только к своей матери и к деньгам, – чревата непредвиденными опасностями. Это не для меня…» Он неукоснительно следовал этому правилу. Так, к примеру, в прошлое воскресенье (разрыв с дамой в лиловом произошел накануне: он не позволял себе никакого отпуска, во всяком случае, за свой счет, не соблюдал положенного «траура»!), так вот, в прошлое воскресенье он отказался от весьма выгодной добычи – состоятельной дамы в полутрауре, за которой долго наблюдал в церкви святой Клотильды, – только потому, что почувствовал к этой даме физическое влечение. Нельзя служить сразу двум господам: демону наживы и демону похоти.

А вот сейчас здесь, в чайном салоне… к тому же, кажется, эта дама слегка прихрамывает. Он потер руки от удовольствия.

Потом он снял свою черную шляпу, взъерошил волосы (когда же они совсем поседеют!), чтобы привести их в беспорядок и придать себе жалкий вид. Он расслабил мускулы лица, и оно обмякло, будто парус без ветра. И если бы не чековая книжка в левом внутреннем кармане, у самого сердца, можно было бы подумать, что это другой человек. Он дождался, пока все столики будут заняты. Благословенный момент, когда она ему предложит – он был в этом уверен – место за своим столиком! Прежде чем войти, он нанес последний, но решающий штрих – оторвал пуговицу от пиджака.