Текст книги "Елисейские поля"

Автор книги: Жильбер Сесброн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

АГРЕГАМ

переводчик В. Каспаров

Десятого марта погода вдруг изменилась. Выйдя из министерства, Шарль В. замер, пораженный, с улыбкой на губах и со смутным беспокойством в душе, как переступивший порог вокзала путешественник, перед которым открывается неведомая страна. В этот день такой страной предстала ему весна, явившаяся на несколько недель раньше срока. В. остановился на ступеньках перрона, на самом проходе, так что его коллеги, торопившиеся в метро, чтобы поскорее добраться до своих берлог, то и дело задевали его.

– Вы что, В., в соляной столб превратились? – спросил один из них.

– А вы ничего не чувствуете?

– Что, горит? – Нахмурившись, тот потянул носом.

– Да нет, вот это…

В. вдруг осознал, что весна определению не поддается, и пробормотал: «Этот запах… теплый, мятный воздух…»

– Да, конечно, – прервал его коллега и глянул на часы, – до завтра, старина.

Весь во власти нежного весеннего запаха, В. дошел до сада Тюильри, благо он был рядом, и в сладком изнеможении опустился на скамью под каштаном, как и он, тайно ощущавшим приближение счастливой поры. Ее приход не окрепшим еще голосом возвещала и какая-то птица. В. Прикрыл глаза, стараясь не думать о своей жизни – жизни без сильных чувств, без детей, без весен и зим.

Лишь когда стемнело и вечерняя прохлада рассеяла очарование (В. уже давно полагалось быть дома, но в этот вечер «домом» ему стал сад), он встал и скрепя сердце направился к метро. «Надо же, – удивился он, спускаясь по серым ступенькам, – капли какие-то на пальто. А ведь дождя не было». Он не сразу догадался, что это слезы. Но почему он плакал? От весны, от счастья, плакал оттого, что живет.

Госпожа В. уже начала тревожиться.

– Что случилось, Шарль? Я места себе не находила. За тридцать лет вы ни разу не опоздали… Я и в министерство звонила; никто, конечно, не ответил. Надо хоть дежурного у телефона оставлять. А если бы и правда что-нибудь стряслось…

Трескотня супруги дала В. время прийти в себя. Он понял, что сильно привязан к жене, но и только. Славно иметь в жизни такую надежную, внимательную спутницу, знающую, когда что надо делать. «Будь у нас дети, все было бы иначе, – в который уже раз подумал он, – изменился бы и я, и она, и весь дом… У нас была бы другая жизнь, мы бы радовались весне, лету…»

Но сейчас ему надо было как можно скорее придумать причину своей задержки, причину более правдоподобную, чем неотвратимость весны, чем появление ее передовых отрядов в саду Тюильри. Правда лишь растревожила бы эту добрую женщину, и впервые в жизни В. солгал супруге. Это показалось ему столь недостойным, что, сам того не желая, он вместо того, чтобы дать какое-то разумное объяснение, вдруг сочинил совершенную небылицу.

– Я задержался из-за АГРЕГАМа, – и он покачал головой, – я и не думал, что из этой затеи что-то получится.

– Из-за Гергама?

– АГРЕГАМа, дорогая: А.Г.Р.Е.Г.А.М. Ты ведь читала об этом в газете? Неужели не читала?

Каждое утро, потягивая свой кофе с молоком, он проглядывал газету, а потом оставлял ее супруге, чтобы и она была в курсе последних событий. Но одно только слово «события» и необходимость быть «в курсе» пугали ее. Потому-то она газет никогда не читала, а по радио слушала только песенки да рекламу, которая, наоборот, действовала на нее успокаивающе, ведь там речь шла лишь о ней и об ее убогом мирке. В. давно знал это, но в первый раз это знание сослужило ему добрую службу.

– АГРЕГАМ, Матильда!

– Ах да, конечно, – пробормотала она, – как это я запамятовала. И что же… из этой затеи что-то получается?

В. понизил голос:

– Сегодня после работы было первое собрание.

– Но вы хотя бы предупредили меня, Шарль!

– Да разве я мог предположить, что это коснется и меня. Откуда мне было знать, что мне предложат войти в рабочую комиссию?

– Это должно быть… почетно, – закинула удочку жена.

Он пожал плечами и скромно потупился. Ему не по душе было разыгрывать комедию, но разве он виноват в том, что открыл для себя весну.

– Вы хотя бы позвонили…

– Я думал, – нашелся он сразу, но гордости от своей находчивости не испытал, – я думал, что задержусь на четверть часа – но куда там!

– А кто еще в этой комиссии?

Тут он почуял опасность: госпожа В. поддерживала отношения с женами большинства его коллег.

– Да все из других управлений: генеральный секретарь по вопросам культурных сношений (такого и в помине не было), заместитель директора финансового отдела, других я только по имени и знаю. Потому-то я был весьма удивлен, когда они предложили мне к ним присоединиться. Тем более что это организация секретная.

– Понятно, – кивнула госпожа В., и ему стало немного стыдно. – Шарль а это не повредит вашему продвижению по службе?

– Не повредит, но и не облегчит. Быстрее в гору не пойду, конечно, если из этого вообще что-нибудь получится.

– Но тогда, – нерешительно проговорила она, – какая же польза от этого?..

– АГРЕГАМа? – Он вдруг вспомнил тот каштан, ту птицу. – В том-то и польза, что это бескорыстная деятельность. Все благородные начинания, Матильда, держатся на этом. Повторяю, полная бескорыстность, когда человек делает что-то для других. Для себя лично я ничего от этого не жду, разве что…

Он смешался и покраснел; к счастью, она сама закончила за него:

– Испытывать чувство гордости за то, что делаешь что-то полезное и помогаешь людям, – как я вас понимаю, Шарль!

И она притронулась к его серому рукаву маленькой пухлой рукой, на которой читалась вся их жизнь: кольцо, полученное ею в день помолвки, обручальное кольцо, браслет, подаренный мужем на серебряную свадьбу.

– АГРЕГАМ, – повторила она не без гордости. И, помолчав, добавила: – Ох, какая же я глупая! Теперь я припоминаю, что вы мне о нем уже говорили. А как часто вы будете там заняты?

– Пока ничего не могу сказать, – произнес он, отведя взгляд, – но, Матильда, если вдруг я снова припозднюсь, никогда больше не волнуйтесь…

Теперь он каждый вечер возвращался домой поздно, и пришлось перенести время ужина. Раньше он, как правило, приходил домой обедать, но теперь это случалось редко.

– Но это будет накладно, – беспокоилась госпожа В.

– Нет, – успокоил он ее, – обед АГРЕГАМ оплачивает.

– И на том спасибо.

Она чувствовала себя уязвленной, и в то же время ей было лестно: как если бы муж завел связь с блестящей женщиной, чье имя у всех на устах.

– Но вы-то сами обедаете тут без меня?

– Так, погрызу что-нибудь, – ответила она удрученно, хотя и стараясь держаться молодцом. – Вы же знаете, Шарль, когда вас нет, мне и в рот ничего не лезет.

«Наверно, овдовев, женщины худеют», – ни с того ни с сего пришло ему в голову. Все же ему было не по себе, и он успокаивался, только когда жена рассказывала, что обедала со своей приятельницей и что на следующий день пойдет с другой в кино на двадцатичасовой сеанс. Или что они с подругами, чьи мужья тоже не приходят обедать домой, собираются раз в неделю играть в бридж.

– Вот и хорошо. И я не волнуюсь, а то меня мучит, что я не могу уделять вам столько внимания, как прежде. Только, ради бога, не рассказывайте никому про АГРЕГАМ.

– А что я могу рассказать? – обиделась она (и лицо ее словно заострилось), – ведь вы со мной никогда не делитесь…

– Еще не время, – бросил он на всякий случаи. – И потом, мы условились о полном соблюдении тайны.

– Но жене все же можно было бы…

В. почувствовал сильнейшие угрызения совести: он и не помнил, чтобы когда-нибудь прежде лгал супруге или даже просто что-то скрывал от нее.

Он чуть было не сознался во всем… Но в чем, собственно, ему было сознаваться? В том, что на шестом десятке он вдруг открыл для себя природу? Открыл непостижимое великолепие этого мира, в котором люди, ничего не видя вокруг, раскинули свой временный стан и из которого немилосердно выжимали соки, – и природа в добродушии своем уступала им, словно кошка, которая мурлычет от счастья, когда ее сосут изголодавшиеся котята, и не обращает внимания на то, как сильно они ее теребят. Ведь это мурлыканье и есть, собственно говоря, лето. Весна, поначалу робко (В. заметил ее первый кивок), а под конец с безудержной лаской заявившая о себе, прошла, ее сменило лето, и Природа теперь мурлыкала от счастья.

Это бездумное счастье захватило и В. Однако Тюильри ему теперь не хватало; теперь он знал в Париже все сады, знал, какие где деревья и цветы на клумбах. Он накупил книг о природе, чтобы узнать, как называется каждое из этих чудес. Там, где ребятня пробегала, ничего не видя, где гуляющие даже не поднимали глаз, В. стоял подолгу не шевелясь, словно и сам становился деревом, и сердце его бешено колотилось от восхищения (колотилось в буквальном смысле слова, так что казалось, вот-вот разорвется), но еще и от любви, от желания слиться с этими деревьями, стать одним из них… Легкое бремя листьев, прихотливые движения быстрых птиц, нежное дуновение или резкий порыв ветра, благоухание цветов (ах, эти липы в июне!), обилие семян – казалось, все это жило в нем самом. Он склонялся над клумбами и нередко плакал, любуясь совершенством цветов.

Его удручало лишь то, что их сажали уже распустившимися. Ему же хотелось полюбить их в дни прорастания, когда черную землю прорывает еще бесформенный росток или, напротив, растеньице, уже похожее на то, каким оно станет, столь же совершенное, как ручонка новорожденного. Он забредал в самые отдаленные концы города, в оранжереи, чтобы день за днем наблюдать за этим чудом. Он приходил в полдень и погружался во влажную духоту, которая царила под стеклянными сводами, и выходил, лишь когда ему не хватало воздуха. Ничто так плохо не сказывалось на его сердце, и всегда-то слабом, но на это он не обращал внимания.

Садовники, эти парижские крестьяне, начали его признавать; и он уже обращался к ним по имени и с истинной благодарностью пожимал их заскорузлые руки с черными ободками под ногтями. О чем он их только не расспрашивал; имея связи в министерстве, В. оказывал им разные мелкие услуги, для них очень важные, но, как считал он сам, ничего не стоящие по сравнению с тайнами прививки или черенкования, которыми делились с ним они. Увы, его рукам, таким белым, долго еще придется марать бумагу, составлять досье, перекладывать без толку с места на место эти папки… Словно нерадивый ученик, В. частенько смотрел в окно своего кабинета на кончик ветки. Этого было достаточно, чтобы напомнить ему о времени года, а в погожие утренние часы на ветку садилась птица, которая одним своим видом и утешала его, и приводила в отчаяние.

Утром, ожидая поезд метро, он подолгу с мечтательной улыбкой внимательно и в то же время рассеянно разглядывал план Парижа, который висит на каждой станции. Привлекали его лишь зеленые промежутки: парки или кладбища. Теперь он знал их все, даже самые жалкие, и каждое из этих пятнышек вызывало у него радостные воспоминания. Он знал, где хорошо бродить в полдень, где в сумерки, какие уголки осенью краше, чем весной, какие места облюбовали синицы и куда наведываются белки.

Он заметил, что за зиму кусты, да и некоторые деревья ничуть не меняются. Он подолгу выстаивал рядом с ними, с этими безмолвными часовыми, и, когда глубоко уходил в созерцание голой земли и обнаженных ветвей, ему удавалось представить себе, нет! – воочию увидеть, что станет с ними через несколько месяцев: это чудесное превращение, приметы которого в некий мартовский день изменили его жизнь.

Когда он возвращался домой, госпожа В., которой долгие часы не с кем было перемолвиться словом, подробно описывала ему свой день, заполненный пустейшими занятиями. Он выслушивал ее внимательно, испытывая жалость и угрызения совести. «Я позволяю ей губить свою жизнь, – не раз говорил он себе. – Это бесчестно с моей стороны…» Он ведь когда-то обещал всем с ней делиться, когда-то даже любил ее. Теперь же она казалась ему чужой или слепой, как, впрочем, и все другие. Однако он не чувствовал себя одиноким: вся земля принадлежала ему. Да что там «земля»! Они владели всем божьим миром, он и подобные ему, правда, их было совсем мало. Он их сразу узнавал, стоило ему лишь встретиться с кем-то из них взглядом, когда он любовался цветком или слышал птичью трель, и они признавали друг друга, словно заговорщики.

– А что у вас, Шарль?

– В каком смысле?

– Я спрашиваю, что у вас сегодня нового?

– Ну… вы же знаете, – отвечал он. Прижатый к стене, он должен был снова раздувать огонь своей выдумки. Теперь он сочинял, почти не испытывая стыда. – Мне поручили составить отчетный доклад… – Или: – Сдается мне, что меня собираются избрать ответственным секретарем…

– Соглашайтесь, Шарль, – серьезно говорила мадам В.

Охваченный внезапным раскаянием, он предлагал:

– Матильда, давайте сходим в воскресенье в сады Альбера Кана? Говорят…

– Друг мой, вы же знаете, ходьба меня утомляет.

Ну и слава Богу! Ему было бы жаль разделить с кем-нибудь царство. А может, он боялся, что равнодушие супруги еще более углубит пропасть, которая и так лежит между ними, хотя она и не замечала этого. Или опасался, что выдаст себя, не сдержав восторга перед такой красотой. «Вот уж никогда не думала, Шарль, что вы так любите природу!» – сказала бы Матильда.

Его тоже утомляла ходьба, причем с каждым днем все больше и больше. Нередко, добравшись до сада, который он себе накануне наметил (это он обдумывал перед сном), В. был вынужден опускаться на первую попавшуюся скамью. Его прогулка теперь чаще всего сводилась к тому, что он подолгу простаивал то перед клумбой, то перед заросшей травой ложбинкой, и, успокоенные его неподвижностью, птицы заводили прямо у его ног свои птичьи свары. Он слушал их голоса и чувствовал, как прерывисто бьется его сердце. «От этого я и умру, – умиротворенно подумал он однажды (это было в парке Монсо, как раз десятого марта), – дай бог, чтобы я умер в саду и сразу же».

Это и произошло в саду и сразу, и госпожа В. терялась в догадках, что привело его в такой час в парк Монсо, где его нашли в железном кресле около киоска. К ее скорби примешивалась горькая капля сомненья – но кому было открыться? Она надеялась, что они (его соратники по АГРЕГАМУ) заявят наконец о себе, выразят ей, пусть и в глубочайшей тайне, свое горе по поводу невосполнимой утраты, которую они понесли в лице своего президента (к тому времени Шарль уже успел стать президентом: «Но, Матильда, никому ни слова, я на тебя полагаюсь!»). Но они не подавали никаких признаков жизни. Ей было бы легче сознавать, что он ушел из жизни, выполняя секретное поручение, но эта благостная кончина поневоле ошеломила ее; малыш в парке подбежал к матери и сказал: «Вон тот господин, думаешь, спит? Смотри, какой он бледный…»

Похороны протекали по всем правилам. Многие из коллег покойного явились отдать ему последний долг, их было нетрудно узнать по тому, как они шепотом переговаривались о своих министерских делах. Они принесли довольно скромный венок, время года было очень неудачное: весна в этот раз что-то замешкалась.

Но когда уже вот-вот должна была начаться панихида, люди в черном, тяжело дыша – такой неподъемной, видно, была их ноша, – внесли и поставили у гроба огромный венок из живых цветов, которые цветут в разные времена года, – такой венок даже монарх или миллиардер не смогли бы заказать ни в одном цветочном магазине мира.

Мадам В. приподняла вуаль, скрывавшую заплаканные глаза и покрасневший нос, и прочитала на широкой прозрачной ленте словно сотканные из воздуха слова:

АГРЕГАМ СВОЕМУ ПРЕЗИДЕНТУ

Слон в кресле

переводчик Е. Болашенко

Управляющие фирмой «Африкан импорт» не особенно удивились, когда, войдя в зал совещаний, обнаружили в кресле, которое обычно занимал лорд Авершем, молодого слона, который втиснулся в него с великим трудом. У лорда Авершема тоже был серый цвет лица, маленькие круглые глазки с прищуром и огромные уши. Случись такое на континенте, кто-нибудь высказался бы по этому поводу, но в Сити никто не проронил ни слова. Лишь самый молодой управляющий рискнул выразительно посмотреть на лорд-президента, который ответил ему холодным взглядом, словно говоря: «Что же это вы, молодой человек, ничего в жизни не видели?» Он принял упрек к сведению. Остальные сидели, не поднимая глаз.

Приступили к повестке дня. Лорд-президент привычным жестом – он делал так уже сорок лет – положил на стол карманные часы (их носил еще его прапрадед). Поправляя левой рукой монокль, он невыразительным голосом читал предложения, над разработкой которых службы компании трудились много месяцев, но почтенные члены совета не очень-то в них разбирались. Потом снимал монокль (отчего исчезали два подбородка из трех) и, вопросительно изогнув брови, обводил взглядом стол.

Присутствующие с серьезным видом склоняли головы в знак согласия, и при этом у них вдруг появлялся тройной подбородок. Тогда лорд-президент делал знак секретарю совета, и тот начинал яростно что-то строчить. Потом он бросал взгляд на часы и переходил к следующему вопросу. Этот ритуал оставался неизменным вот уже почти полвека. Бомбежки Лондона во время второй мировой войны нарушили и изменили его не больше, чем «инцидент 11 ноября 1918 года». Тогда какой-то секретарь из лучших побуждений позволил себе открыть дверь зала совета и объявить дрожащим от волнения голосом: «Господа, подписано перемирие!» Тогдашний лорд-президент отрезал: «Это не входит в повестку дня». И на этот раз три пункта повестки дня прошли как всегда. Но когда лорд-президент спросил одобрения присутствующих по четвертому вопросу, лжелорд Авершем позволил себе зареветь. «У Вас есть возражения, уважаемый коллега?» – тихо спросил президент, не глядя на возмутителя спокойствия. Воцарилось молчание, нарушаемое только звуком передвигаемых кресел, – это два ближайших соседа спешили отсесть подальше от провинившегося. Лорд-президент подал знак секретарю, тихо добавив: «Возражение снимается».

Перешли к следующему вопросу, и на этот раз лжелорд Авершем ограничился тем, что потряс своими мощными ушами, отчего у секретаря разлетелись бумаги. Президент сделал вид, что ничего не замечает. Остальные кивнули два, даже три раза, как бы желая искупить недостойное поведение коллеги проявлением своей сознательности. Секретарь дрожащей рукой собрал разбросанные бумаги, но никак не мог разложить их по порядку. «Нет возражений», – продиктовал ему президент вялым голосом и посмотрел на часы – до чего же медленно тянется сегодня время.

Когда он дочитал пятый вопрос, то сделал паузу, словно в ожидании чего-то, и все управляющие приготовились к худшему. И тут вдруг зеленое сукно, покрывавшее стол, оказалось буквально выдернутым из-под рук, которые они прилежно держали сложенными с начала заседания. Новый коллега поддел его бивнями и совсем легонько дернул своей мощной головой, но папки, подсвечники и пепельницы разлетелись по всей комнате. Показалась столешница из красного дерева – ни один из управляющих не помнил подобного за всю свою жизнь. Если бы кто-нибудь из присутствующих вдруг разделся донага, они и то не были бы столь шокированы. На этот раз они осмелились поднять глаза и поглядеть на лорд-президента.

– Господа, – заявил тот, откашлявшись, боюсь, настало время применить параграф четыре статьи семь наших правил внутреннего распорядка, а именно: исключение члена совета посредством прямого голосования путем поднятия рук в случае, если «дальнейшая работа члена совета становится невозможной вследствие явной обструкции». Господа, я жду вашего решения.

Шестеро членов совета (те, кто сидел вдалеке от лжелорда Авершема) подняли руки, но шесть ближайших его соседей ни рук, ни глаз не поднимали. Голос президента не засчитывался. Таким образом, принятие решения казалось невозможным, но вдруг все увидели с изумлением, как их незваный коллега поднял хобот вверх. Затем молодой слон с большим достоинством встал, направился к выходу, не обращая внимания на отчаянный скрип паркета, толкнул резную дверь четырнадцатого века, входящую в перечень королевского имущества (так что она разлетелась на куски), и скрылся из виду.

Президент наклонился к секретарю:

– Будьте любезны, свяжитесь с квартирой Авершема. Секретарь застал там дворецкого и спросил у него, в Лондоне ли его хозяин и не случилось ли с ним чего-нибудь.

– Прошу прощения, милорд, – ответил слуга. – Я должен был предупредить вашу честь, но, к стыду своему, вынужден признаться, что забыл это сделать. Лорд Авершем сегодня не сможет присутствовать на заседании совета: позавчера он уехал в Кению охотиться на слонов.