Текст книги "Будь честным всегда"
Автор книги: Жигмонд Мориц
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Наконец он все-таки нахлобучил на голову свою шляпу.
– Нилаш! – услышал он у себя за спиной голос Бесермени. – Краску мне, что ли, оставишь?
Миши растерянно оглянулся.
– Вот это да! Ура! – закричал Бесермени и схватил краску.
Мальчик грустно побрел к двери, в душе шевельнулось новое сомнение: не надо было оставлять краску!
Коридор – широкая открытая галерея, пол ее выложен красным кирпичом, таким багрово-красным, какого нет больше нигде, только в Дебрецене. У них в деревне кирпичи совсем желтые, болезненно-бледные, так что он всегда с восторженным удивлением смотрел на кирпичи галереи: отчего они такие кроваво-красные? Он даже не решался слишком сильно наступать на них – они так окрашивают подошвы, что потом за тобой еще шагов на десять тянется красный след.
Миши посмотрел во двор, он никогда не упускал случая взглянуть лишний раз с такой головокружительной высоты.
Там, внизу, в самой середине двора, под низкорослыми деревцами, стоял колодец. В коллегии сегодня не было послеобеденных занятий, и двор был пуст, только иногда то тут, то там проходил кто-нибудь из гимназистов. Даже с такой высоты видно было, как поблескивают латунное колесо и выходящая из колодца длинная труба. Эта труба всегда волновала воображение мальчика. Она напоминала ему лежащую овцу с дюжиной сосков вдоль живота. Когда, прикрыв ладонью конец трубы, качаешь воду, она бьет из отверстий тонкими струйками; ребята припадают к ним и сосут отдающую железом колодезную воду.
Не надо было говорить, что у него есть краска. Никто не знал, что он купил себе новую, а если б и узнал, то он так хорошо ее спрятал, что не найдешь, а если бы кто и нашел… Все равно не полагается рыться в чужом ящике, и даже если бы кто и присвоил ее, то старший по комнате обязательно заставит купить новую… Ну а теперь, когда сам отдал, уже все равно…
Миши свернул влево, на лестницу старого здания коллегии, и, как воробей с ветки на ветку, запрыгал вниз по темным деревянным ступенькам. Но чувство досады и раздражения не проходило. На втором этаже, перед классом пения, он остановился и посмотрел на замочную скважину – очень хотелось в нее заглянуть. Шел урок пения; несколько мгновений мальчик прислушивался к странным звукам, доносившимся из-за двери. В классе мучительно разучивали гаммы, но он не знал, что это такое. Вытянув шею, как дикий козлик, который слышит незнакомый шум, он постоял немного и заторопился дальше.
Сбежав на первый этаж, он выскочил из коллегии, как птичка из клетки.
В коллегии Миши жил всего месяц. В прошлом году он здесь только учился бесплатно, а квартировать ему приходилось в одной семье. Зато в этом году получил право и жить и питаться в коллегии. Вот так и попал он в это большое мрачное здание.
Вообще-то он очень гордился своей коллегией. Его младшего брата родители определили учиться в Патак. На будущий год Миши угрожало то же самое, так как Патак был ближе, чем Дебрецен. Но Миши уже успел заразиться дебреценским «патриотизмом» и был уверен, что нет на свете коллегии лучше. Задрав голову, мальчик посмотрел вверх на высоченное здание с колоннами, над капителями которых виднелись странные каменные маски; гладкие или с курчавыми греческими бородами, они всегда задерживали его внимание. А внизу, на крутом склоне, стояла крытая соломой палатка со всякой снедью. Миши только окинул взглядом маленькие булочки с надрезанными спинками, крохотные розанчики и бледные яблоки, но обычно он ничего здесь не покупал, в его маленьком кошельке с защелкивающимся замочком оставалось всего сорок пять крейцеров, и, зажав его в руке, он вспомнил, что через неделю нужно платить тетушке Чигаи шестьдесят крейцеров. Он никак не мог себе представить, где возьмет эти деньги. От одной мысли об этом его охватывал ужас.
Задумавшись, Миши брел вдоль садовой ограды, рассеянно проводя пальцем по чугунным прутьям, и смотрел на огромное здание кафедрального собора. Не нужно было отдавать в переплет книгу, из-за нее у него теперь нет денег. Но тогда ему казалось, что он не сможет ни жить, ни учиться без этой книги. Он был словно в сильнейшей лихорадке и не мог побороть желание иметь книгу. В течение целого месяца он спокойно проходил мимо лавок со всякой снедью, не позволяя себе съесть ни яблочка, ни сливы, ни одного ломтика арбуза, ни одной булочки, сдобной подковки или даже турецкой тянучки. Но отказать себе в желании иметь собственный дневник было невозможно… Сейчас, правда, когда тетушка Чигаи должна вот-вот появиться с его выглаженным бельем, он просто не знал, что ему делать…
Миши вошел в ботанический сад, расположенный рядом с коллегией. Такой он был неказистый, этот сад, и никогда ему особенно не нравился. Бывает он здесь редко. Его раздражает, что возле каждого растения торчит табличка. Конечно, он не прочь узнать названия этих растений, но ведь все надписи сделаны по-латыни, и за целый год он не запомнил ни одного.
Миши читал учебник, но мысль о тетушке Чигаи не выходила у него из головы. Все время ему представлялось, как эта тихая, кроткая женщина, застенчиво улыбаясь, приносит его тщательно выстиранное белье, и неправильные глаголы никак не запоминались.
Долговязые богословы в черном неторопливо прохаживались по саду и тоже что-то учили, но младших гимназистов, и тем более второклассников, ни одного не было. Все они играли в мяч на заднем дворе коллегии. Миши почувствовал себя совершенно несчастным из-за того, что он вынужден быть здесь один. Ему стало так грустно, что он не мог сосредоточиться на латыни. Бесермени не учится, а уничтожает его краску… Эта рана все еще давала себя знать; а его единственный друг Гимеши и тот изменил ему. Гимеши живет на улице Петерфиа, на самой окраине города, почти у леса, в такой странной квартире, какой нет в целом свете. Просто удивительно, как они с бабушкой помещаются в своей крохотной комнатенке, расположенной прямо над аркой. Да и никто другой не смог бы жить в комнате с таким низким потолком, но Гимеши еще совсем маленький, даже немного меньше и тоньше самого Миши, зато очень смелый, дерется обычно головой, налетит, словно таран, и ударит противника прямо в живот, даже самые большие разбегаются. Свою фамилию он пишет «Гхимешши», а все зовут его просто Гимеши. Это имя стало для Миши таким близким, что он думал о нем каждую минуту, хотя отчетливо и не осознавал своей привязанности. Миши то и дело заглядывал в учебник, пытаясь затвердить, что «…прочие формы образуются правильно от основных форм – fero, tuli, latum, ferre (нести) – следующим образом…».
Он хотел это запомнить, но ничего не получалось. Мальчик впомнил о родителях, и сердце у него защемило: он не может попросить у них денег, ведь они и сами нуждаются. Здесь, в коллегии, он ест мясо и всякие лакомства, а дома едят жидкий картофельный суп. Он машинально повторял латинские спряжения, а щеки у него горели от стыда – и зачем он только отдал в переплет эту книгу? Мама, конечно, прекрасно знает, что первого числа ему нужно заплатить тетушке Чигаи шестьдесят крейцеров, но она совершенно спокойна, думая, что у него есть еще целый форинт, а то и больше, она и не подозревает, что он купил Чоконаи за тридцать крейцеров, и Альбом исторической галереи за пять, и писчую бумагу за пятнадцать, а переплет книги обошелся ему в двадцать крейцеров, за краску и бумагу для рисования он заплатил тринадцать – итого восемьдесят три крейцера. Не купи он всего этого, у него сейчас были бы деньги, и он заплатил бы тетушке Чигаи шестьдесят, и, кроме оставшихся сорока пяти, у него было бы еще двадцать три крейцера на яблоки или на что угодно.
И зачем он только купил Чоконаи… И дневник в переплет отдал… Но книга о Чоконаи такая толстая, а у него никогда еще не было настоящей книги, кроме той, которой его наградили в первом классе после экзаменов. Она называлась «Тысяча и одна ночь», но он оставил ее дома и теперь очень беспокоился, как бы его младшие братья не порвали и не испачкали ее, ведь дома невозможно за всем уследить: Бела очень легко может выдвинуть ящик комода и достать оттуда книгу. Конечно, он пообещает, что будет осторожно с ней обращаться, но, когда Миши приедет на каникулы, наверняка вся книга будет замусолена, красивые картинки вырваны, потому что четвертый братишка совсем еще малыш, читать не умеет, только все рвет. Может быть, книги уже и в помине не будет: по соседству живет Йошка Кочиш, который все крадет. Это он украл инструменты у дяди Миши, когда тот приезжал к ним на лето. У него были такие замечательные сапожные инструменты, а этот Йошка Кочиш украл. А когда у него их нашли, то его отец, старик Кочиш, сказал: «Птичка принадлежит не тому, кто выпустит, а тому, кто поймает».
Миши сидел на краю газона у самой дорожки, усыпанной гравием, – на нее удобно было поставить ноги, и он отдыхал, набегавшись за день.
Теперь, пожалуй, мальчик и отказался бы от своего дневника, хотя он ему и дороже всего на свете, – книга о Чоконаи, когда ее прочитаешь, уже не будет так нужна, да и читать ее трудно, правда, иногда очень интересно. Например, там, где написано, как Чоконаи по утрам вечно хотелось спать и учитель разрешил ему не посещать первые уроки… Автор книги, правда, осуждает за это учителя, но Миши с ним не согласен. Он и сам не прочь иметь такого учителя, все равно теперь уже к шести утра в школу ходить не нужно, а, слава богу, только к восьми, но все-таки и сейчас еще есть много такого, от чего хороший учитель мог бы освободить. Например, от заучивания неправильных глаголов или хотя бы основы supinum, [3]3
Именная форма глагола (лат.).
[Закрыть]именно это он и должен сейчас зубрить, но не может сосредоточиться и на уроке тоже ни слова не понял… Правда, он все время думал о том, как заплатить шестьдесят крейцеров тетушке Чигаи, и, наверное, что-то пропустил и еще мысленно представлял, как запишет в дневник содержание прочитанной недавно книги «Сердце». Он решил записывать содержание всех прочитанных книг, а сейчас самой лучшей была эта, и он уже придумал, как напишет: «Маленький барабанщик…» Нет, не то… Больше всего ему понравилось, как один мальчик (Миши не помнил его имени), который жил в Турине, в Италии, и был сыном одного очень бедного человека, однажды ночью, когда отец заснул, встал с постели и начал вместо него надписывать этикетки, а утром его отец сказал ему: «Посмотри, сынок, твой отец не так уж слаб, как ты думаешь. Этой ночью я написал на сто пятьдесят этикеток больше, чем обычно». Мальчик, слыша это, очень обрадовался и с воодушевлением принялся за работу, чтобы сделать отцу приятное, и потом каждую ночь вставал и работал. Отец ничего не замечал, только сказал однажды: «Странно, с недавнего времени стало сгорать много керосина». Мальчик хотел было сознаться, но отец ничего больше не сказал, и он промолчал. В конце месяца отец пришел домой очень довольный, даже принес детям гостинцы и сказал мальчику: «Видишь, сынок, сколько приходится работать, чтобы вырастить тебя и твоих братишек. Ты уж учись как следует, сам понимаешь, как нам нужна твоя помощь». Мальчик прослезился и продолжал работать с еще большим усердием. Но бессонные ночи дали себя знать: он не высыпался, весь день зевал, был в плохом настроении, и вот однажды вечером он в первый раз в жизни заснул над уроками. Отец разбудил его. Это стало повторяться все чаще и чаще и, наконец, ежедневно. Отец с подозрением смотрел на сына, не понимая, что с ним случилось, не раз сердился и попрекал его. Бесконечное число раз мальчик решал, что со следующей ночи уже не встанет, но в привычное время чувствовал, что не встать будет преступлением…
У Миши не было сил даже мысленно досказать эту историю, и он разрыдался.
Сам он, конечно, пустой, непутевый, легкомысленный мальчишка. Истратил деньги, которые ему доверили родители. И это вместо того чтобы им помочь, хотя он прекрасно знает, что его отцу с утра до вечера приходится обтесывать огромные бревна, чтобы заработать семье на хлеб, а ворочать топором куда тяжелее, чем водить по бумаге гусиным пером… Отдать тридцать пять крейцеров за пустую книгу, в которой ничего нет, кроме чистой бумаги, когда на бумаге за пять крейцеров можно написать ровно столько же… И даже на пять крейцеров не стоит покупать, хватит и на один крейцер – три листа, ведь и те-то за целый год не испишешь…
Сердце у Миши сжалось от горя, но он боялся, что его увидят и начнут спрашивать, почему он плачет. Еще и осудят, высмеют, донесут, а то и накажут, если узнают причину, поэтому он встал и пошел в глубь сада, чтобы спрятаться там в густом кустарнике и всплакнуть еще немного. Но пока он шел, плакать расхотелось, осталось только грустное настроение, и маленький гимназист решил исправить свою вину еще большим прилежанием: все легенды, помещенные в конце латинской грамматики, он обязательно переведет и запишет в свою книгу… Во втором ее разделе он изложит своими словами историю бедного переписчика, здесь же начнет записывать содержание каждой прочитанной книги. В третьем разделе у него будут самые разные записи, и прежде всего расписание уроков, а то он всегда забывает, какие уроки завтра… Потом он сюда запишет, сколько у него денег и на что он их истратил…
Но тут Миши спохватился: ведь если он запишет, сколько у него было денег, когда он приехал из дому и сколько с тех пор истратил, ему придется записать и Чоконаи, и альбом, и дневник, и тогда всякий увидит, каким он был легкомысленным и непутевым. Пришлось пока отказаться от этой мысли, но для себя он решил, что если в будущем он получит деньги, то запишет все расходы… К примеру, если отец пришлет ему форинт, уж он им теперь распорядится! Истратит только на то, что можно записать в книгу, это будут оправданные расходы. Например, на стирку белья, на школьные тетради, карандаши, краски, но ровно столько, сколько в действительности понадобится для школьных занятий, более того, запишет даже, когда он купил карандаш и на сколько его хватило…
Тут он вспомнил о краске, о своем кармине, который Бесермени, наверное, весь уже извел.
Из-за этого Миши страшно разволновался, захлопнул книгу и, не раздумывая, побежал домой. Книгу он захлопнул там, где придерживал ее пальцем, чтобы в любой момент продолжить занятия.
Он возвращался той же дорогой, которой пришел, но в спешке забыл, что ворота со стороны памятника Чоконаи в это время уже закрыты. Он чуть не налетел на большие чугунные ворота, пришлось повернуть к другому входу. Надо было обогнуть все здание коллегии, хотя ему и не хотелось проделывать этот длинный путь. Ведь чем путь длиннее, тем больше опасность встретить кого-нибудь, знакомого или одноклассника, который вытаращит на тебя глаза, а то и заговорит с тобой, или преподавателя, который оглядит с ног до головы да еще спросит: «Ты что здесь болтаешься?!» А то вдруг встретишь старшеклассника, который крикнет тебе вслед: «Эй, пострел, а ну-ка сбегай купи мне две сигары – вот тебе шесть крейцеров, да смотри не потеряй!» А это хуже всего, потому что старшеклассники, как правило, дают младшим за услуги или крейцер на конфеты или еще что-нибудь, например щелчок в лоб. Миши холодел от ужаса, когда встречал кого-нибудь из них. Если все же приходилось бежать для старшеклассника в лавку, то Миши, отдав покупку и сдачу, сразу же сломя голову кидался прочь, чтобы тот и опомниться не успел.
Но сегодня Миши благополучно проплыл меж всех угрожающих Сцилл и Харибд. Только у архива ему пришлось прижаться к стене. Старый профессор-архивариус вышел из двери и два раза повернул ключ в замке.
Замок громко щелкнул, и старый профессор удалился, но, дойдя до конца коридора, быстро повернулся и пошел обратно, подергал железную дверь, проверяя, запер ли ее. Убедившись, что дверь не поддается, он успокоился, рассеянно побрел по коридору, спустился по лестнице и скоро скрылся из виду.
Это уже было известно Миши: каждый гимназист рассказывал, что старик даже со второго этажа возвращается и проверяет, хорошо ли он запер дверь, затем спускается вниз, а при выходе из ворот коллегии его вдруг охватывает тревога, и он снова взбирается на третий этаж, чтобы убедиться, не осталась ли дверь открытой. Много раз Миши слышал эти рассказы, но никогда ничего не видел своими глазами. Теперь, забыв обо всем на свете и даже о своей краске, он стоял в темном коридоре, желая убедиться, правда ли это.
С верхней площадки лестницы он смотрел вслед старому учителю, и кровь застыла у него в жилах, когда он увидел, что, спустившись на второй этаж и уже вступив на лестницу, ведущую на первый, архивариус резко повернулся и стал подниматься вновь.
Миши был так напуган, точно увидел привидение; он не мог сделать ни шагу, ноги словно приросли к земле. Но как только почувствовал, что может сдвинуться с места, как заяц, бросился наутек. Пока профессор поднимался по лестнице, Миши уже выскочил из темного коридора. Не дай бог, старый учитель застанет его за подглядыванием и подумает, что Миши, как и другие, хочет над ним посмеяться, или вдруг он узнает Миши и отведет к директору, а тот рычит, словно лев, так что лучше не попадаться ему на глаза. Директор, или, как его называют, Старый рубака, ведет уроки в классе, расположенном напротив класса Миши, и когда он начинает драть глотку, то слышно даже сквозь закрытые двери. Ребята смеются, и учитель тоже, хотя и стучит по столу, стараясь утихомирить учеников.
И все-таки Миши не смог пойти в свою комнату. В темнеющем коридоре он осторожно следил за тем, как старый профессор уже во второй раз возвращался с первого этажа, а затем и в третий – уже от самых ворот, чтобы проверить, запер ли он тяжелую железную дверь архива.
И только когда Миши окончательно убедился, что архивариус больше не вернется, он пошел к себе в комнату.
Все были в сборе, на столе лежал приготовленный к ужину серый хлеб.
Старший по комнате курил, высунувшись в окно и выпуская дым наружу. Маленький сгорбленный Надь сидел за столом и старательно набивал сигарету. Только эти двое учились в восьмом классе, остальные пять мальчиков, включая самого Миши, были второклассниками.
Как только он вошел в комнату, раздался громкий смех.
Миши испуганно посмотрел на ребят.
Бесермени уже не рисовал, а уплетал хлеб и хохотал громче других.
– Что это у тебя на голове? – кричали все.
Миши покраснел как рак и дотронулся до головы. Он тут же вспомнил, что, размышляя над переводом басен Федра, совершенно машинально воткнул себе в волосы душистые листья оливкового дерева, подобно тому как изображают на картинках латинских поэтов.
Но покраснел мальчик не только поэтому. Он еще вспомнил, что забыл в саду свою шляпу.
Положив книгу на стол, он ни слова не говоря помчался обратно.
Миши очень торопился, но большие ворота сада были уже заперты. Судорожно вцепившись в длинные чугунные прутья, Миши с отчаянием смотрел в сад. Он долго стоял у ворот, из глаз его ручьями лились слезы. Над самой головой висела черная металлическая ручка звонка: стоило только ее подергать – и ворота бы ему открыли, можно войти и поискать свою шляпу. Но мальчик и прикоснуться не смел к звонку, даже руку не мог протянуть в его сторону. Увидев, что к воротам приближается помощник садовника, он испуганно отскочил, чтобы тот его не заметил и не вздумал спросить, что ему надо.
Миши вернулся обратно и, спрятавшись за кусты сирени в саду коллегии, плакал до тех пор, пока не позвонили к ужину.
По черной лестнице он поднялся в свою комнату, все уже ушли на ужин. Он открыл комнату ключом, висевшим на дверном косяке, и быстро отыскал соломенную шляпу, ту самую, никуда не годную, которую не хотел больше носить, потому что, когда в прошлый раз они с классом были в Большом саду, шляпа промокла и потеряла форму. Он надвинул ее на глаза и во весь дух помчался вниз по лестнице, чтобы успеть к ужину.
Когда мальчик вошел в столовую, все уже встали и наставник читал молитву, но дверь из-за летней жары была открыта, и Миши удалось проскользнуть незамеченным. Было бы жаль пропустить ужин, тем более блюдо, которое он очень любил, – сладкую пшенную кашу, сваренную на молоке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Однажды в середине октября, грустным пасмурным днем, в пятницу, Миши, как обычно, на перемене забежал к швейцару узнать, нет ли ему письма. За железной решеткой на пахнущей дегтем доске объявлений вывешивали список тех, кому пришли письма. К величайшему ужасу он увидел там свою фамилию. А когда он слышал или видел где-нибудь свою фамилию, у него всегда начинало колотиться сердце.
За каждое письмо приходилось платить швейцару два крейцера, и Миши уже держал их в кулаке.
Швейцар просмотрел одно за другим все письма, но письма для Миши среди них не оказалось.
– Как вас зовут?
– Михай Нилаш, второй класс.
Швейцар, невысокий человек в сапогах, переправил трубку из одного угла рта в другой и еще раз перебрал письма.
– А в списке-то есть?
– Да.
– Может, Андраш Нилаш?
– Не Андраш, а Михай Нилаш, второй класс «Б».
– Такого как раз и нет.
Вдруг он ударил себя по лбу так, что его круглая, с маленькими полями шляпа, как у всех дебреценских горожан, чуть не слетела с головы.
– Послушайте! Да ведь вам не письмо, а посылка!
Посылка! У маленького Миши от радостного испуга опять затрепетало сердце. Посылка! Мама прислала посылку! Он побледнел, затем покраснел. Мама ему говорила дома: «Посылку, сынок, не жди, я не смогу посылать тебе разные лакомства, как другие родители своим детям, уж лучше совсем ничего не буду присылать – зачем всем видеть, сыночек, какие мы бедные».
Миши расписался на извещении и протянул швейцару два крейцера.
– Пять крейцеров, – пробурчал тот.
Но Миши был так взволнован, что не слушал.
– Слышите? Пять крейцеров.
Только теперь мальчик понял, что это относится к нему. Он так растерялся, что стал рыться во всех карманах и благополучно вывернул на пол все свои деньги. Чуть не умерев от стыда, он полез за ними под стол.
Прозвенел звонок, Миши заторопился еще больше и снова выронил свои тридцать шесть крейцеров – все, что у него теперь осталось, хотя первого числа он так и не заплатил тетушке Чигаи.
Преподаватель латыни господин Дереш был уже в классе. Стоя за кафедрой, он записывал в журнал тему урока.
Миши быстро сел на свое место.
– Ты где был? – шепотом спросил Гимеши.
– Я получил посылку.
– Посылку?!
Миши почувствовал, что Гимеши смотрит на него с завистью, и улыбнулся.
Преподаватель оглядел класс, выбирая, кого бы спросить. Наступил самый напряженный и мучительный момент. Каждый старался показать совершенное безразличие, стать как можно незаметнее, чтобы ничем не привлечь внимание учителя. Гимназисты обладают такой способностью к мимикрии, с какой не сравнится ни одно существо в природе. Миши старался походить на знающих и беззаботных учеников, чтобы радостное волнение не отразилось на его лице, – учитель тут же заметит, и тогда ему несдобровать.
Учитель вызвал кого-то с задней парты, и мальчик облегченно вздохнул, – опасность миновала, потому что Дереш имел привычку в течение одного урока спрашивать учеников примерно с одинаковыми знаниями, и раз он вызвал сейчас с задней парты, значит, сильные могут передохнуть, а попотеть сегодня придется слабым.
Преподаватель Дереш был довольно молод. Когда он спускался с кафедры, от него исходил запах духов. Прохаживаясь рассеянно по классу, он то и дело опускал руку на одну из парт; руки у него всегда были чисто вымыты, ногти блестели. Миши дрожал от страха, когда приближался учитель, – никакой гарантии, что он не спросит как раз того, кто окажется под рукой. Манжеты у Дереша всегда белоснежны и украшены блестящими золотыми запонками. Преподаватель был большим франтом: пестрый шелковый галстук он никогда не носил бабочкой, а повязывал свободно, ширина его брюк точно равнялась длине ботинка, и даже в сухую погоду он подвертывал их на целую ладонь. Невозможно было следить за его объяснениями: не важно, что он говорит, главное, на его брюках нет морщинок, жилет сидит безукоризненно и на нем нет ни единой пылинки. Но бедным дебреценским гимназистам это было непонятно, ведь в том-то и заключается преимущество бедняка, что он, не обращая внимания на свою внешность и одежду, может купаться в пыли со смелостью поросенка. Изысканно одетых преподавателей даже высмеивали, и в одном известном месте мелом было написано:
ДЕРЕШ, БАТОРИ, ШАРКАДИ —
три паршивых франта.
Это были преподаватели латыни, арифметики и рисования. Вряд ли Дереш мог научить Миши латыни, зато, когда десять лет спустя в нем вдруг проснулся интерес к своей внешности, прекрасный пример преподавателя держаться свободно, с достоинством помог ему обрести уверенность и смелость в обществе, где это было необходимо.
– Посылка из дома? – спросил Гимеши.
– Да.
Миши положил перед ним извещение, сначала прочитав приписку, сделанную рукой матери: от ее мелкого почерка с наклоном сердце Миши так забилось, словно он увидел бледное лицо своей матери с пугающе большими черными глазами. Он поспешно оторвал приписку от извещения и только тогда показал товарищу желтоватый листок.
Гимеши внимательно изучил все извещение – «три с половиной килограмма»!
– Что это? – шепотом спросил Орци с другой стороны парты, за которой они сидели втроем в порядке успеваемости; лучший ученик в классе – Орци, второй – Миши, а Гимеши – третий. Орци был любимцем преподавателя латыни и теперь следил за каждым жестом Дереша, готовый отвечать вместо любого ученика. Но и он чувствовал, что рядом что-то происходит, и наклонился к ребятам.
– Посылка, – сказал Миши.
Орци молчал, не понимая, что в этом особенного.
Нилаш получил из дома подкрепление, – прошептал Гимеши.
– А-а!.. – протянул Орци, но видно было, что он и теперь не понял, потому что отец его был большим человеком, самым большим во всем Дебрецене, ну а Орци, конечно, господским сынком – откуда ему было знать обычаи коллегии, ведь он приходит только на занятия.
Мальчишки у него за спиной частенько потешались над его бархатным костюмом, короткими брюками и тонкими стройными ногами, так сгибавшимися при каждом его шаге, точно он на ходу сам себя укачивал. Короче говоря, он был настоящим барчуком и совершенно не вписывался в компанию мальчишек, выросших на свободе.
Гимеши, видя, что Орци и понятия не имеет, что такое подкрепление, опустил голову и долго смеялся. Сам он прекрасно знал, что это значит: его бабушка иногда отправляла родственникам посылки. Разумеется, это только усиливало его желание получить подкрепление: он бы почувствовал себя человеком.
На перемене основательно обсудили это событие: что могло быть в посылке и что хотел бы получить каждый из них. Сидевшие на двух партах за ними тоже узнали о посылке и теперь с любопытством и завистью поглядывали на маленького Михая Нилаша.
Следующим был урок арифметики. В класс стремительно вошел преподаватель Батори – нервный молодой человек, с длинными, рыжеватыми, зачесанными назад волосами, строгими блестящими глазами и крепкими кулаками. Говорили, что однажды он так двинул по физиономии одного из швейцаров, что свернул ему челюсть. Вряд ли это было правдой, но гимназистам нравилось – швейцары причиняли им много неприятностей. Батори одевался тоже очень изысканно, его называли женихом, но он, по крайней мере, не употреблял духов и так стучал мелом по доске, что осколки с треском отлетали, угрожая выбить глаза сидящим даже за пятой партой. Предметом своим он пренебрегал, заинтересовать учеников, пробудить в них любовь к математике ему и в голову не приходило, он не пытался раскрыть для знаний драгоценную маленькую дверь – детскую душу. Напротив, в тот момент, когда кто-то из учеников, зажмурив глаза, ломал голову над дробными числами, он приходил в ярость. «Ты даже этого не знаешь, осел!» – гремело по всему классу. Миши делалось стыдно за отвечающего, так бы ему и подсказал, но потом выяснялось, что он и сам ничего не понял…
В полдень раздался звонок с уроков, и все бросились вон из класса. Через две минуты Миши был уже в комнате, и, хотя десять раз про себя решил никому не говорить о посылке, потому что мама и на извещении написала: «Не хвались, сынок, посылкой, нечем хвалиться», все же его первое слово было:
– Посылка!
– Что? – закричали все. – Посылка?!
– Нилаш посылку получил! Нилаш посылку получил! – орал Бесермени. – И я получу скоро, мне уже написали из дома, что пришлют целого жареного гуся!
Миши заранее стыдился своей посылки, но теперь придется ее показать и выставить на стол, как все обычно делают. Миши, правда, от угощения всегда отказывался, но недавно ему все-таки пришлось съесть один коржик, когда старший по комнате получил посылку. Он чаще других получает посылки, и хотя бы из-за него Миши должен выставить свою. Мама и не представляет себе, что значит получить подкрепление.
Позвонили к обеду, мальчики кинулись в столовую.
А когда, сытно пообедав, с четвертушечкой хлеба в руках, все не спеша направились к выходу, к Миши подошел Михай Шандор:
– Ты когда-нибудь был на почте?
– Нет.
– Тогда ты не сумеешь получить посылку. Я пойду с тобой.
Миши этому очень обрадовался. Они пошли вместе. К двум часам мальчики были уже у себя в комнате, но тут позвонили на урок, и пришлось бежать в класс; посылка осталась на сундучке Миши.
После обеда уроки стали еще тягостнее. Сначала был закон божий, затем – венгерский язык.
Преподаватель закона божьего был высоким, толстым, темноволосым человеком; на лице его с необыкновенно гладкой кожей сидели реденькие черные усики. Входил он обычно с очень важным видом и сейчас, как всегда, держал под мышкой большую папку с бумагами; прежде чем положить ее на стол, он остановился, оглядел класс и кивнул, разрешая ученикам сесть.
– А ну, сын мой, ответь мне сегодняшний урок, – обратился он к одному из мальчиков.
Тот испуганно вскочил и, заикаясь и проглатывая слова, начал что-то плести. А между тем преподаватель закона божьего, господин Валкаи, вовсе не был людоедом; напротив, он всегда помогал отвечающему: так, мол, и так… И сам рассказывал урок, тому оставалось только сказать «да» или «нет». Ошибиться при этом было невозможно, потому что Валкаи задавал вопросы примерно так: «Двенадцать сыновей было у Иакова? Да? Вот и прекрасно».
Даже в глубокой старости Миши помнил смертельную тоску этих уроков. Добрейший Валкаи объяснял предмет с таким убийственным равнодушием, словно лущил кукурузу, работая поденно. Позднее Миши не раз задумывался над тем, кто впервые пробудил в нем интерес к тайне мироздания. Но ни господин Валкаи, ни другие преподаватели закона божьего при этом не вспоминались. А вспоминал он мать и то, как они летними ночами сидели во дворе под тутовником, прижавшись друг к другу, ждали отца, который плотничал на дальних хуторах, но ночевать всегда приходил домой, смотрели на небо, и мать говорила, что эти маленькие звезды – такие же большие миры, как Земля, а за ними – другие звезды, а за теми опять целые миры и так далее, пока у него не начинала кружиться голова от усилия представить себе бесконечность Вселенной. И чего только нет на свете! Мать подбирала с земли какого-нибудь жучка, и они смотрели, как он красив. Никакой мастер, ни один человек не мог бы создать ничего подобного… Какие хрупкие маленькие лапки были у этого жучка, возможно, что внутри у него тоже есть живое существо, и эта отдельная жизнь так же совершенна, а в ней, вероятно, и еще более мелкий организм, и какой же крохотный… И кто все это создал, кто придумал?.. Все это существует, но почему… Как долго это будет существовать… Что будет потом… Что было раньше?.. Когда он думал об этом, то всегда сжимался в комок, обхватив колени руками, совсем как в те звездные ночи… Это и было его религией…