Текст книги "Будь честным всегда"

Автор книги: Жигмонд Мориц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Чтобы попасть к рынку, возле которого жил господин Пошалаки, надо было с улицы Чапо свернуть налево, но Миши не решился туда идти и направился к коллегии.

В дверях коллегии стояли три мальчика, один живущий не в пансионе и двое из двадцать первой комнаты. Мальчик из двадцать первой сразу спросил, не хочет ли Миши пойти в театр.

В театр? Миши ни разу там не был, как же кто-то отгадал его желание?

– Я расхотел идти, – сказал мальчик, – думал, что будет «Красный кошелек». Вот билет, я купил его за десятку. Если хочешь, возьми, я продам.

Всю жизнь Миши мечтал попасть в театр и сейчас не смог устоять, достал кошелек. Вынув оттуда десятикрейцеровую монетку, отдал мальчику.

– Вот что, – сказал тот, – начало там в семь, понял? Есть у тебя разрешение?

– Нет, – испуганно проговорил Миши.

– Тогда иди попроси своего классного наставника, он сидит в кафе «Золотой бык», я его только что там видел. Дашь ему бумажку, он подпишет.

Двое других гимназистов засмеялись, но Миши принял все всерьез и тотчас направился за разрешением в кафе. Однако, когда подошел к «Золотому быку», вдруг оробел. Он не решался войти в ярко освещенный зал, хотя видел в окно, что господин Дереш сидит за столиком с сигарой во рту и читает газету. Там было много народу и ослепительно светло – ярко горели газовые лампы со стеклами, не то что в коллегии, где язычки пламени трепетали, как мотыльки.

Миши пустился наутек. Он понял, что должен побывать у Дороги, и не остановился ни на секунду, пока не поравнялся с их домом.

Он робко стоял перед калиткой. Рука его была на засове, но он не отважился войти. А вдруг Белла дома? Она посмотрит на него, и ему станет стыдно. Что он тогда скажет, зачем явился?

Но тут на сумрачной улице показалась какая-то компания городских господ, возможно даже учителей. Люди увидят, что он стоит, положив руку на засов, и боится войти, а если он бросится бежать, его узнают и сообщат в коллегию.

Положение было ужасное, и с отчаяния Миши вошел во двор.

Залаял пес – его уже спустили с цепи, – и мальчик страшно испугался, ведь однажды в деревне его укусила черная собачонка Такачей, а потом у почты – пес Дрофи, так и остался шрам на колене.

От страха он закричал. Вышла Виола и прикрикнула на собаку.

Увидев Миши, она очень обрадовалась и за руку повела его в дом.

– Как хорошо, что вы пришли, дорогой Нилаш, очень мило, что вы пришли, очень мило с вашей стороны.

Он попытался улыбнуться, но лицо его было страшно бледным, и, как только на него упал яркий свет лампы, его спросили, что с ним случилось.

Вся семья была в сборе, даже господин Дороги сидел тут же с кислым, как всегда, видом. Перед тем, как уйти куда-то, он решил выкурить сигару.

– Ну-ка, Шани, неси свои игры, хоть разок не позанимаетесь, – сказал он.

Шани засмеялся и исподлобья посмотрел на Миши. Не очень он полагался на своего репетитора, боялся, как бы все-таки не пришлось сейчас учить латынь.

А Миши продолжал надеяться, что вдруг откуда-нибудь появится Белла, но ее все не было.

– Беллы нет дома, – точно прочтя его мысли, сказала Виола.

Миши кивнул: он, мол, знает. Тогда она с подозрением взглянула на него.

– Вы ее где-нибудь видели? – вырвалось у нее.

Миши страшно испугался.

– Где? – упорно продолжала допрашивать Виола.

– На вокзале.

– Где?! – вскричала она.

И все уставились на Миши. А он, покраснев, сказал, что во время прогулки зашел на вокзал и в зале ожидания первого класса видел Беллу, которая села потом на поезд и уехала.

Все были потрясены и смотрели на Миши, как на какого-нибудь бандита.

– У-е-ха-ла? – слегка наклонившись вперед, протянула Виола. – У-е-ха-ла!.. Куда?.. С кем?..

Припертый к стенке, он молча смотрел на них. События принимали устрашающий оборот.

– С кем вы ее видели? С кем вы ее видели? – беспрестанно повторяла Виола.

– Ни с кем я ее не видел, она стояла одна в зале ожидания первого класса. Когда я заглянул туда еще раз, ее уже не было, а поезд тронулся.

Виола схватила лампу и принялась что-то искать в шкафу, на кроватях, все перевернула вверх дном и наконец вернулась в комнату с письмом в руке. Быстро разорвав, вернее, разодрав конверт на две части, она прочла:

«Дорогой папа, я уезжаю сегодня. Не беспокойтесь обо мне. Надеюсь, что сумею помочь нашей семье больше, чем помогла бы, занимаясь целыми днями мытьем посуды в угоду мадемуазель Виоле. Целую Вам руку.

Белла».

Виола бросила письмо.

– Дрянь! – вскричала она и чуть добавила: – В первом классе понадобилось ей ехать! В первом классе! Мы тут с голоду подыхаем, вот-вот ноги протянем, а она путешествует в первом классе! Ей, дряни этакой, видите ли, не подходит третий… Ну, теперь-то я знаю цену этой барышне! Тьфу! Тьфу!

Миши сидел молча, переводя взгляд с одного лица на другое. Госпожа Дороги, как обычно, хранила молчание, только лицо ее стало еще бледней и безжизненней. Шани втянул голову в плечи и весь съежился. Илика перестала смеяться, насторожилась, как кошка. Личико у нее вытянулось от испуга и очень похорошело.

А господин Дороги покуривал себе сигару и улыбался в усы, словно даже повеселел немного.

– До свидания, дети, – встав наконец, сказал он.

– Неужели вы уходите? Как вы, отец, можете сейчас уйти?

– А в чем дело? – посмотрел он удивленно на дочь.

– Вы покидаете нас в такую тяжелую минуту!

– Не гневи бога, к чему беспокоиться об этой девочке? Я не тревожусь за ее судьбу. Разве ты не слышала, она же уехала в первом классе!

Виола смотрела на отца, глаза ее сверкали гневом. Она была точно восставший ангел в этой разорившейся, деградирующей семье.

После ухода господина Дороги все словно онемели. Да и о чем говорить? Им нечего было сказать друг другу. Белла, казалось, сплачивала эту распадающуюся семью.

Время шло. Мысли о театре все больше поглощали Миши.

Но он не решался встать и уйти, боясь, как бы не подумали, будто он явился сюда только для того, чтобы сообщить неприятную новость. И он спросил Шани, приготовил ли тот уроки на завтра.

Шани, хмыкнув, пробормотал, что письменную работу еще не сделал.

Вскочив с места, Виола принялась беспощадно его бранить:

– Тебе все равно надо учиться! Даже если эта подлая вертихвостка сбежала, я здесь, и хоть светопреставление начнись, а твои занятия должны идти своим чередом. И смотри у меня, если этот мальчишка не в состоянии с тобой справиться, я найму великовозрастного гимназиста, который палкой с двумя наконечниками будет вбивать науку в твою голову!

Илика так и прыснула: ее рассмешила «палка с двумя наконечниками», понадобившаяся для пущего устрашения Шани.

От занятий и насмешек в этом доме не спасешься. Мальчики достали учебники, и Миши это было на руку, поскольку он сегодня, разумеется, и не открывал их.

У Дороги он и поужинал. Ужин был очень вкусный, и Миши просто не понимал, почему здесь непрерывно твердят о голодной смерти, а на стол подают прекрасные голубцы.

В половине седьмого с тревогой на душе он отправился в театр.

Это был удивительный вечер, чудесный, волшебный, такой, что и описать невозможно. Лишь некоторые обстоятельства огорчали мальчика. Он как завороженный смотрел на сцену, где изображалась, по всей вероятности, модная лавка, – без конца мелькали белые цилиндры и неописуемо красивые девушки, бесстыдно сбегавшие с молодыми людьми. Из происходящего там Миши почти ничего не понимал, потому что никак не мог отделаться от двух мыслей: первая – что классный наставник не разрешил бы ему пойти на такую непристойную пьесу, а вторая – что в девять часов запирают ворота коллегии, и, если он до того времени не вернется в пансион, ему придется провести ночь на улице, и к утру он окончательно закоченеет. Или его возьмут на заметку, отберут матрикул, и тогда завтра он вынужден будет идти в деканат, что равносильно смерти.

Он сбежал после первого акта и, хотя было только восемь часов, со всех ног помчался в коллегию. Но сразу идти в пансион постеснялся, ведь там, безусловно, знают, что он пошел в театр, и спросят, почему так рано он вернулся.

Спрятавшись в старом здании, возле оратории, он сидел, поглядывая на ворота, пока, наконец, во двор с шумом не ввалились возвращающиеся из театра гимназисты.

Тогда, дрожа и лязгая зубами от холода, Миши прокрался к себе в комнату.

Все спали, но Лисняи проснулся и сердито спросил:

– Где вы шатались?

– Я был в театре, господин Лисняи.

– Зажгите свет.

Но у Миши так озябли руки, что он предпочел не возиться с лампой и попросил разрешения лечь в темноте.

Однако и в постели он долго не мог согреться, целый час пролежал без сна, пока не отошел немного и не собрался с мыслями.

«Господи, неужели Белла все еще едет в поезде?» – подумал он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром, одеваясь, Миши обнаружил у себя в кармане десять форинтов.

Он готов был вскрикнуть от удивления, но побоялся издать хоть звук. Зажав ассигнацию в кулаке, спрятал ее в карман куртки и стоял в недоумении, покусывая губы: как попали к нему эти деньги?

Десять форинтов, вот так история! Вчера господин Тёрёк, вдруг осенило мальчика, беря у него чемодан, сказал, что шесть крейцеров за услугу мало, а десять форинтов как раз. Чтобы не мучиться угрызениями совести, этот негодяй подсунул деньги…

Миши так разволновался, что с трудом собрал учебники для предстоящих занятий.

Эта десятка жгла ему руки, не давала покоя… Он, разумеется, ее не вернет, купит башмаки за шесть форинтов, а четыре потратит на рождественскую поездку в деревню. Как нельзя кстати! Ботинки совсем прохудились. Счастье еще, что погода хоть и холодная, да сухая, а как начнется грязь, слякоть, на улицу не выйдешь, ноги промокнут, а ему ведь приходится бегать немало, чтобы заработать деньги.

Миши смущало, что в боковом кармане куртки ассигнация спрятана ненадежно: ее можно выронить, доставая носовой платок или еще как-нибудь, а если у него увидят десять форинтов, то… Смяв бумажку, он засунул ее в карман штанов, но тут же спохватился, вспомнив: однажды, когда у него не оказалось носового платка, он оторвал этот карман и вытирал им нос. В ужасе он стал отыскивать ассигнацию, и, хотя она провалилась довольно глубоко, ее удалось достать. Зажав десятку в кулаке, он вздохнул с облегчением. Но куда ее деть? Бросил взгляд на ящик стола, однако что будет, если служитель зачем-нибудь полезет туда? Самое лучшее – спрятать деньги в сундучок, в потайной ящичек, но, поскольку пропал лотерейный билет, могут устроить проверку. В книгу положить нельзя. Самое надежное – зашить в подкладку, как делал его дядя, сапожник, возвращаясь пешком из Румынии на родину, – Миши слышал как-то его рассказ… Но с делом этим долго провозишься, и еще неизвестно, как справишься. Где шить и чем? Правда, он привез из дому иголку, нитки, и однажды пытался зачинить распоровшиеся сзади по шву штаны, но лишь кое-как стянул дырку…

В восемь часов прозвенел звонок, и мальчики пошли в классы.

– А ты, Нилаш, почему не идешь? – спросил Шандор.

– Иду, да вот хочу кое-что прихватить…

Миши открыл свой сундучок и принялся усердно в нем рыться.

Но спрятать туда десятку он не решился и сунул ее в верхний карманчик жилетки, такой маленький, что она едва там поместилась. Миши обычно ничего туда не клал.

Спускаясь по лестнице, он пожалел, что не оставил деньги в сундучке: мало ли что случится в классе, вдруг станут его обыскивать или уголок ассигнации вылезет наружу? Он то и дело хватался за кармашек, проверяя, все ли в порядке.

И в классе он страшно нервничал, краснел, бледнел, сидел как на иголках – и все из-за нечестно присвоенных денег. Ничего страшного, уговаривал себя Миши, он взял лишь часть того, что причитается ему по праву.

– Деньги непременно найдутся!

Миши застыл, как громом пораженный.

Неужели найдутся деньги?.. Тогда позор держать в кармане эту десятку.

– Неужели? – пролепетал он.

– Папа пошел в полицию, – прибавил Орци, окончательно напугав приятеля, на лбу у которого даже выступил холодный пот.

И он принялся, захлебываясь, рассказывать вполголоса, что отец его, крайне возмущенный, заявил: он во что бы то ни стало добьется поимки этого мошенника. Вчера он уже разговаривал с начальником полиции, которого «держит в шорах»… Пусть Миши не волнуется, начальник все сделает…

– Ты почему вчера не пришел? – обратился он к Гимеши.

– Куда? – спросил тот?

– Ко мне.

– К тебе? Зачем?

– А ты разве не расписался?

– Где?

– На циркуляре.

– На каком таком циркуляре?

Орци с веселым недоумением взглянул на него.

– Ну, а ты расписался? – спросил он Миши.

– Да, да, – встрепенувшись, подтвердил тот.

– А, на том листочке! – вспомнил наконец Гимеши. – Я написал свою фамилию, но не понял зачем.

Тут Орци покатился со смеху, и даже Миши улыбнулся.

– Да это же был циркуляр председателя, – тихо проговорил Орци.

– Почему вы мне не сказали? – покраснев как рак, пробормотал Гимеши. – Ерунда какая!

В дверях показался учитель, и друзьям не удалось продолжить разговор. На уроке Миши сидел в каком-то оцепенении, точно в чаду, глаза у него сами смыкались, в горле щекотало, рот то и дело наполнялся слюной: десятка жгла ему душу, и голова шла кругом при мысли, что он, возможно, получит все деньги… тысячу, а то и две тысячи форинтов. Сколько может поместиться в чемодане? Словно ощущая в руке тяжесть вчерашней ноши, Миши решил, что там было килограммов пять, пять килограммов денег… Это, должно быть, большая сумма. Сколько же весит тысяча крон? Он обвел класс удивленным взглядом. Как странно, учитель на кафедре что-то объясняет, и только одна у него забота – объяснять урок. Мальчики сидят за партами, одни слушают, другие нет, и только одно у них дело: сидеть тут, ведь все они – и кто слушает и кто не слушает – так или иначе закончат учебный год. Только у него одного, у Миши, дела поважней, и он не может усидеть в классе, все тело у него болит, как рана, а голова забита совсем другими заботами, – так что же он делает здесь, среди этих детей?

Он устало откинулся на спинку парты и, закрыв глаза, впал в полузабытье.

– Ну что ж, Миши Нилаш, – раздался вдруг голос учителя.

Миши испуганно вскочил, не представляя, о чем шла речь.

– Приятно всласть поспать на уроке, не правда ли? – под дружный хохот мальчиков спросил учитель.

Пристыженный Миши опустил голову и не заметил даже, что учитель знаком разрешил ему сесть. Он стоял до тех пор, пока тот не подошел к нему и не усадил его на место.

Растроганный его добротой, Миши готов был расплакаться, ведь ему и выговора не сделали, а он считал, что вполне заслужил двойку.

И вдруг рука учителя, соскользнув с плеча Миши, чуть не коснулась ассигнации в кармашке. Мальчик едва не лишился сознания. Он отдаст деньги какому-нибудь нищему, в школу для благотворительных целей или пошлет дядюшке Тереку, ведь они получены от его сына. Скорей бы послать, пока никто ничего не знает. И весь свой годовой заработок у господина Пошалаки он пожертвует на столовую, всю жизнь будет трудиться ради неимущих, на благо родины, больше никогда не притронется к сахару, будет всегда ходить босиком, даже по снегу… Что угодно, лишь бы избежать опасности.

На второй перемене в дверях показался сторож.

– Михай Нилаш! – крикнул он.

Миши решал арифметический пример. Впервые он пришел в класс с неприготовленным уроком и теперь очень торопился выполнить задание до звонка. Оторопев, он встал с места, и вся беснующаяся шумная орава мгновенно притихла.

– Идите в кабинет директора, – сказал сторож Иштван.

По облику его вполне можно было принять за барина или за учителя. Этот чахоточный человек ходил медленно, едва волоча ноги, на лице его горели болезненные ржаво-красные пятна, и мальчики поговаривали, что он давно бы уже умер, если бы не женился на молоденькой, а теперь она умрет раньше его, и если он, овдовев, опять найдет себе молодую жену, то переживет и ее. Из-за этих разговоров, которым Миши вообще-то не очень верил – он еще в деревне привык не считаться с крестьянскими предрассудками, – Иштван казался ему какой-то таинственной личностью, и мальчик его побаивался. Сейчас, сбросив на парту тетрадь, ручку, чернильницу, похолодевший от страха, бледный, заплетая ногами, последовал он за сторожем. Шум в классе возобновился с удесятеренной силой, и Миши понял, что теперь обсуждают его.

Перед дверью директорского кабинета, где однажды в мучительном ожидании он уже провел четверть часа, им овладел неописуемый ужас, точно ему предстояло вступить в обитель смерти.

Сторож сразу вошел в кабинет, ведя за собой мальчика, – ждать на этот раз не пришлось, и это пугало еще больше.

Директор, с седоватой бородой, сидел за письменным столом и просматривал какие-то бумаги.

– Глубокоуважаемый господин директор, – почтительно произнес Иштван, – смею доложить, Михай Нилаш явился.

Миши смотрел на Старого рубаку, который через большие круглые очки продолжал изучать бумаги. Несколько минут прошло в молчании. Мальчик, слегка успокоившись, окинул взглядом комнату и увидел, что там сидят еще два человека. Высокий худой блондин в штатском и полицейский. Миши никогда еще не видел полицейских так близко. На вокзале и перед муниципалитетом он никогда их не разглядывал, а сейчас эти два человека сверлили его глазами, и он, чуть живой, с трудом выдерживал их суровый, беспощадный взгляд: господи Иисусе, они пришли арестовать его!

И под пронзающими, точно острые иглы, взглядами светловолосого господина и полицейского он смотрел теперь на директора уже как на своего спасителя – без прежнего ужаса, с интересом разглядывал его лицо, растрепанную бороду.

– В чем дело? – пробурчал вдруг Старый рубака. – Какой лотерейный билет ты присвоил?

Миши, задрожав, раскрыл рот, но не мог вымолвить ни слова.

Слегка отодвинувшись вместе со своим стулом от стола, директор закричал:

– Что ж, послушаем! Говори! Ну и герой! Эти почтенные господа полицейские, – он ткнул кулаком в сторону полицейского и блондина в штатском, – явились к нам допрашивать, расследовать! Точно жандармы ворвались в коллегию! Ведь нынче уже нет на свете ничего святого, нет уважения к законам, коллегии! Вламываются сюда! Мне угрожают оружием. Застрелили бы меня на месте, если бы я оказал сопротивление…

– Покорнейше прощу прощения, высокоуважаемый господин директор, – почтительным и умиротворяющим тоном заговорил блондин, – господин начальник полиции покорнейше просит вас, многоуважаемый господин директор, не смотреть слишком строго на наше появление здесь…

– А как мне смотреть? Как на особую честь? Уважение к коллегии? – кричал директор. – Что здесь, по-вашему, учатся воры, бандиты? Ворваться с оружием в руках в обитель муз, нарушить душевный покой мальчиков и юношей! Что это, по-вашему?

– Извините, пожалуйста, но последнее предписание министра, министра внутренних дел…

– Плевать я хотел на министра внутренних дел, а заодно и на министра иностранных дел, и если желаете знать, господа, то и на Ференца Деака и на весь их компромисс [13]13
  Деак Ференц (1803–1876) – венгерский политический деятель, проводивший после революции 1848 года политику компромисса с габсбургской Австрией.


[Закрыть]мне плевать!.. Я представляю здесь автономные права коллегии, и не смейте на них посягать!

– Покорнейше прошу вас, уважаемый господин директор…

– Ничего у меня не просите! Не провоцируйте меня, не выводите из терпения! Этакие два Голиафа, в киверах, при саблях, врываются в священные залы коллегии, чтобы взять под арест эту крошечную овечку? Да это же воплощение невинности, взгляните, от горшка два вершка… И вы готовы его сожрать? Да он совсем еще ребенок, и знаете ли вы, господа, какой это ребенок? Лучший ученик, краса и гордость коллегии, гимназист, живущий в пансионе! Пример честности, благонадежности, пуританского воспитания! Вам не мешало бы, господа, снять перед ним шляпу. Итак, я представил вам обвиняемого… Честь имею! – И он указал им на дверь.

Но полицейский и господин в штатском не трогались с места.

– Прошу покорно… – заговорил оторопевший блондин. Лицо у него было бледное, невыразительное.

– Я уже сказал вам! – заорал директор. Вскочив со стула, он оставил свой письменный стол, за которым сидел, как за стенами крепости, и, полный дерзкой отваги, перешел в наступление: – Я уже сказал вам, ничего у меня не просите! Ни покорно, ни непокорно! Ни о чем меня не просите и не задавайте ни единого вопроса в устной форме! Одно из преимуществ автономии, дарованной коллегии, в том и состоит, что полиция имеет право задавать мне вопросы исключительно в письменной форме. Может быть, вы, господа, не умеете писать?

– Ввиду срочности дела…

– Никакой срочности… Примите к сведению, в нашей жизни нет ничего более срочного, чем честное отношение… Но зачем пререкаться? Даже гусары Баха [14]14
  Бах Шандор – венгерский министр внутренних дел (1850–1859) в крайне реакционном правительстве, назначенном австро-венгерским императором.


[Закрыть]не осмелились посягнуть на автономию коллегии… Они посягнули на свободу нации, вероисповедания, обучения, но на автономию коллегии не посмели! А известно вам, кто такой епископ Петер Балог? У Петера Балога милостью божьей была душа невинного младенца и милосердием божьим отвага гиганта. Так знайте, когда в шестидесятом году в Малом храме сошлись на окружной собор отцы церкви, комендант города по приказу из Вены навел на храм пушки, окружил его вооруженными солдатами и, вступив на порог, с полицейским кивером на голове, объявил: «Именем его величества императора собрание это запрещаю». Но Петер Балог сказал: «А я именем его величества бога открываю это собрание…» Мое почтение! С богом! – И, выразительно взмахнув рукой, он повернулся спиной к посетителям.

Те еще несколько минут помедлили и наконец, холодно простившись, ретировались.

Тогда директор опустился на стул.

– Иштван! – крикнул он.

Вошел сторож.

– Пригласите сюда господина Дереша.

Вскоре в дверях кабинета показался молодой учитель.

– К вашим услугам, господин директор.

Некоторое время Старый рубака не обращал на него внимания, погруженный в чтение лежавших на столе бумаг. Потом он вдруг посмотрел на господина Дереша и хрипло пробурчал:

– Скажите, господин учитель, вы знаете этого гимназиста?

– Разумеется, – взглянув на Миши, ответил господин Дереш, – он учится у меня во втором классе.

– Что это за история у него с лотерейным билетом?

– С лотерейным билетом? – пожимая плечами, удивленно спросил Дереш. – Не знаю.

– Не знаете? – неодобрительно покачал головой Старый рубака. – Ну что ж, мальчик, расскажи все, раз господин учитель не знает.

Миши, выпрямившись, посмотрел по сторонам.

Поглощенный происходящим, он совершенно забыл, что из-за него загорелся сыр-бор.

– Господин директор, – начал он, – я каждый день читаю газеты одному старому слепому господину, он мне платит десять крейцеров в час…

– Вот как? Что ж, прекрасно, – одобрительно проговорил Старый рубака. – Это три форинта в месяц. Немалые деньги! Хорошая помощь твоему отцу, бедняге.

– И вот, изволите видеть, господин Пошалаки…

– Пошалаки? – воскликнул директор. – Бывший муниципальный советник?

– Да.

– Так-так. Очень хорошо…

– Господин Пошалаки, изволите видеть, две недели назад, в воскресенье, дал мне форинт и велел купить лотерейный билет с теми номерами, которые он видел во сне.

– Которые видел во сне?!

– Да.

– Гм… Что ж, этот старый осел велел купить лотерейный билет с теми номерами, которые видел во сне?

– Да. Его прачка разгадала сон, сказала, какая цифра что означает…

– Прачка! Черт побери этих слабоумных стариков! Ему на старости лет больше делать нечего, только отгадывать с прачками сны… И тебе удалось выиграть для него кучу денег?

– Нет, – дрожа, ответил Миши, у которого губы сложились в улыбку, но сердце замирало от страха. – Я поставил на будапештскую, а эти номера выпали на брюннской…

– На брюннской, – проворчал директор, – на брюннской… Будапештская, брюннская… Выиграл билет или не выиграл?

– Не выиграл.

– Ну вот! Разумеется не выиграл! Болваны! – Встав, он произнес обличительную речь против суеверий, а после паузы присовокупил: – Господин Пошалаки потерял один форинт, и вот из-за этого старый осел, Матьян Киш, нынешний начальник полиции (он всегда был глуп, как сивый мерин), присылает сюда, ко мне, двух полицейских, двух рыжих жандармов, и беспардонно нарушает автономию коллегии… Иди на урок! Какой у вас сейчас урок?

– Арифметика.

– Ступай, не теряй времени.

Счастливый Миши выбежал из кабинета. Он успел напоследок услышать, как Старый рубака говорил господину Дерешу:

– Из-за этого старого остолопа…

Иштван прикрыл дверь директорского кабинета, у Миши отлегло от сердца, и на глазах выступили слезы. Но он не мог идти на урок, прежде чем не выплачется в тихом коридоре.

Однако на следующий день во время перемены в класс опять явился Иштван. Он не стал называть Миши по фамилии, а лишь поманил к себе пальцем, и смертельно бледный мальчик, напуганный еще больше, чем накануне, встал с места и по неловкости даже толкнул Орци. Со вчерашнего дня все только и говорили о лотерее, и даже восьмиклассникам было известно, что кто-то другой получил деньги, выигрыш Нилаша…

Пока Миши плелся к директорскому кабинету, много разных мыслей пронеслось у него в голове. Вчера он не пошел читать газеты господину Пошалаки. Поскольку муниципальный советник, по словам директора, из-за форинта подал заявление в полицию, Миши не решился переступить порог его дома. Но он знал, что директору ничего не известно, а господин Пошалаки даже не подозревает о выигрыше и, вместо того чтобы извлечь для себя выгоду из лотереи, дает повод сплетникам порочить его имя, болтать, будто он заявил в полицию… Но это же неправда: заявление сделал отец Орци… Короче, вчера Миши никому не сказал ни слова, лишь молча терзался и прятался от людей.

На сей раз мальчика впустили не сразу – в кабинете шло совещание.

Наконец его вызвали.

– Ну и шалопай, каждый день с тобой что-нибудь приключается! Знаешь ты эту барышню?

К немалому своему ужасу, Миши увидел в кабинете Виолу. Она плакала, вытирая глаза носовым платком, и, точно оправдываясь, бубнила что-то – слова лились сплошным потоком:

– Вся наша жизнь разбита, он, должно быть, знает хоть что-нибудь о моей младшей сестрице, он в курсе ее дел. Господин директор, прошу вас…

Старый рубака молча смотрел на мальчика. Под его пронизывающим взглядом тот стоял чуть дыша и вдруг, не дожидаясь вопроса, сам заговорил, запинаясь:

– Господин Тёрёк, изволите видеть, велел мне передать письмо Белле, а больше ничего, господин директор, я не знаю.

– У тебя что ни день, то неприятность, – сердито посмотрел на него Старый рубака. – Зачем суешь нос, куда не просят? Что ты вмешиваешься в дела влюбленных?

– По рекомендации господина Дереша, – с дрожью в голосе проговорил Миши, – я даю уроки арифметики и латыни младшему братишке Виолы.

– Ты даешь уроки?

– Да.

– Гм. За деньги?

– Я получаю два форинта в месяц.

– Ах, вот как! Ты к тому же и репетитор! – рассеянно протянул директор. – Так у вас, мадемуазель, нет никаких оснований для жалоб. Этот малыш не сделал ничего предосудительного. Он прекрасный ученик, краса и гордость класса, и коллегия приняла на себя заботы по его содержанию. Как можно жаловаться на такого мальчика? Какое ему дело до отношений взрослых?

– Я просто думала, господин директор… – в замешательстве пролепетала Виола.

– А вы и не думайте. Никакого несчастья, верно, не случилось, ступайте спокойно домой. Кто полагается на бога, никогда не обманывается. Увидите, все образуется… И оставьте в покое моих учеников, – выпроваживая посетительницу, пробормотал он точно себе под нос.

Виола расплакалась и, чуть слышно простившись, поспешно ушла.

Миши продолжал стоять посреди кабинета.

Прозвенел звонок, и директор взглянул на мальчика.

– А ты, оболтус, шалопай этакий, всюду суешься, – встав из-за стола и приближаясь к Миши, с угрозой в голосе сказал директор. – Что ни день, то у меня из-за тебя новые неприятности. Все на меня наседают. Тебе что, необходимо было любовные записочки передавать? Думаю, что и после вчерашней истории у тебя рыльце в пушку. Скажу тебе только одно: если мне придется еще раз вызывать тебя, если я еще раз увижу здесь твою перепачканную физиономию, то слова от меня не услышишь, а получишь такую затрещину, что в окно вылетишь. Пошел прочь!

Миши пулей вылетел из кабинета. Коридор уже опустел. На лестничной площадке, перед бюстом Петёфи, мальчик упал на ступеньку и отчаянно зарыдал, дрожа всем телом. С кем, с кем же поделиться своим горем? Никто в целом мире его не поймет…

Заслышав шаги, он бросился вверх по лестнице, хотя ему надо было идти на первый этаж в класс. Он хотел где-нибудь спрятаться, но не нашел укромного уголка – перед ним был мрачный, голый коридор – и, поднявшись еще выше, вдруг обнаружил, что стоит перед дверью своей комнаты.

Сняв с притолоки ключ, он вошел к себе, бросился на кровать и заплакал. Плакал, пока не уснул от усталости. Утренние занятия он пропустил. В полдень пошел в класс за своими учебниками. Мальчики уже разбежались после урока, а Шандор, прихватив книги Миши, поднимался по лестнице.

– Где ты был, где ж ты был? – набросился на него Шандор.

– Заболел я, – вот все, что смог он сказать.

Шандор засмеялся, и Миши понял, что тот не верит в его болезнь. После обеда он отсидел на уроках, но завтрашние занятия решил прогулять, всеми правдами и неправдами остаться в пансионе. Теперь уже он не осмеливался появляться ни у господина Пошалаки, ни в доме Дороги, ни в классе.

Однако директор словно разгадал его планы, и на следующий день, еще перед утренним звонком, на третий этаж поднялся дядюшка Иштван и заглянул в комнату, – он пришел, конечно, за Миши.

Ни жив ни мертв мальчик поплелся за сторожем. По утрам Старый рубака бывал особенно сердитый, и когда Миши, несчастного, вспотевшего от волнения, подтолкнули к двери, все стало ему безразлично, и он не сопротивлялся, когда его втаскивали в кабинет.

Директор с длинной тростью в руке расхаживал из угла в угол.

Увидев Миши, он взревел:

– Ах, это ты, оболтус! Что я тебе вчера посулил? Теперь по твоей милости у меня нет ни минуты покоя. Вся коллегия взбудоражена. Нам здесь больше нечего делать, как только тебя на чистую воду выводить. Тут уже целая гора бумаг, настоящее судебное дело. – И, стукнув тростью по столу, он уставился на маленького гимназиста налитыми кровью глазами. – Так-то ты меня отблагодарил за мою доброту, мерзавец! Однако я теперь сам все разузнаю, даже если ты не расскажешь.

Громко стуча каблуками, он ходил туда-сюда.

– Что там у тебя, черт побери, с этим лотерейным билетом? – вдруг остановившись, закричал он.

Миши промолчал, и директор стал опять расхаживать по кабинету.

– Почему ты с воскресенья перестал ходить к Пошалаки? – снова остановился он.

Миши продолжал молчать.

Тогда директор стукнул тростью по столу.

– И куда ты только ни сунул нос, все перевернул вверх дном! Тут о многом понаписано: и о семейной жизни Тёрёков, и о твоем репетиторстве у Дороги, фигурирует и продавщица табачной лавки, и отец Орци. У меня от всего этого голова раскалывается. Вот уже три дня я только и думаю о мерзком мальчишке, опозорившем коллегию на весь город.