Текст книги "Будь честным всегда"
Автор книги: Жигмонд Мориц
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
И он опять сердито зашагал по кабинету.
– Иштван! Иштван! – громко крикнул он.
Вошел сторож.
– Где же господин учитель?
– Простите, многоуважаемый господин директор, он еще не изволил прийти.
– Лодыри! Еще не изволил прийти!.. Я могу вовремя прийти в коллегию, а он, видите ли, не может! Ну, я наведу порядок в этом ужасном разбойничьем гнезде! Или все брошу! Не буду больше нянькой бездельникам учителям и бесенятам гимназистам! Отведите этого мальчишку в карцер. И ключ в замке поверните два раза. Вот я проучу их… Такой негодяй и через замочную скважину может сбежать…
Дядюшка Иштван взял Миши за руку. И тот покорно, без единого звука побрел за ним. Ему уже представлялась темница с железной решеткой, куда его сейчас запрут. Он содрогался от ужаса, точно уже ощущал прикосновение змей и лягушек.
Но дядюшка Иштван привел его в соседнюю комнату, преподавательскую читальню. Там не было ни души.
– Давай-ка сядем, – сказал он тихо и с таким сочувствием в голосе, что у мальчика слезы навернулись на глаза.
– Дядюшка Иштван, а что, господин директор очень сердится? – всхлипывая, спросил Миши.
– Сердимся, сердимся, конечно, – поглаживая свои длинные, редкие темные усы, тихо проговорил Иштван, – но нечего нас бояться, наш гнев не так страшен.
– Если он очень сердится, ведите меня в карцер, – горько рыдая, пролепетал мальчик.
– В карцер? В какой карцер? – спросил Иштван. – Вот уже десять лет, как прикрыли карцер. Нет больше карцера в Дебреценской коллегии. «В карцер»… Это только так говорится! Если вы ничего плохого не сделали, то и бояться нечего. Посидите, подумайте о вашей матушке и отлегнет от сердца.
Мальчик положил голову на стол и задумался. Вот единственный человек, который впервые за долгое время ласково и доброжелательно говорит с ним.
– Большой крикун наш многоуважаемый господин директор, – тихо продолжал сторож. – А мы поглядим, чем можно помочь, пораскинем мозгами…
– Иштван! – донесся громкий голос Старого рубаки.
Старик поплелся в кабинет.
Миши остался один.
Сгорая от стыда, он сжался в комок. Вот он сидит в карцере, в тюрьме, – ведь его все-таки заперли на ключ… Не в классе, где другие мальчики, не унывая, занимаются, отвечают на пять, пусть даже на четверку или тройку, но даже двоечники – вольные и честные люди. А он в тюрьме… Словно птица, которую поймали и посадили в клетку. Смешно, но вместе с тем страшно! Свободного человека поймали и заперли, и теперь он выйти отсюда не может. Миши совсем другими глазами смотрел на стены – нельзя ли их разрушить? – на окно, в которое не выпрыгнешь, на дверь, через которую не выйдешь. Он был близок к обмороку, едва дышал и оцепенел, как бабочка с оборванными крыльями, превратившаяся в жалкого голого червячка.
Вконец измученный, с тяжелой головой, он прилег на большое кресло, свернулся к клубок и, пригревшись, задремал. Но вдруг проснулся. Ему почудилось, что он на корабле, а корабль плывет по морю, вокруг беспредельные водные просторы, но вода не синяя, а серая, как в Тисе, и корабль – точно большая-пребольшая лодка. На берегу, размахивая томагавками, кричат индейцы. Тела у них ярко-красные, а лица точь-в-точь, как у преподавателей коллегии. Вот учитель закона божьего, вот Дереш, Батори, Шаркади, а рулевой на корабле – ворчливый старик, Старый рубака, и он, Миши, страшно боится получить от него затрещину. Внезапно индейцы засыпают корабль стрелами, Старый рубака вопит, отбивается тростью, и они с дядюшкой, присев на корточки, пытаются укрыться от стрел. Зато на море настоящая жизнь, там можно одерживать победы. Его длинные волосы треплет ветер, он стоит на скале, как Шандор Петёфи на лестнице в коллегии, и декламирует: «Шимони-полковник – в детстве было это – на верхушку колокольни влез…» – но, как дальше, вспомнить не может, и тут у него на плече оказывается связка брусков, он идет с отцом по большаку и говорит: «Папа, а если мальчики увидят, что я делаю?» – «А что такое, сынок?» – «Да вот бруски несу». – «А это разве плохо?» – «Одноклассники мои – барчуки, они не притронутся к брускам, побоятся руки испачкать, и ни за что их не понесут». Вдруг раздается какой-то странный свист, и он, Миши, оказывается в чудесном саду. На ореховом дереве сидит иволга и насвистывает: «Судья дурак! Судья дурак!» И он смеется – ведь и сад принадлежит ему, и ореховое дерево, а Белла – его жена, и светловолосая девочка – его дочка, и он безмерно счастлив. Потом он идет в кафе «Золотой бык» и заказывает официанту много-много вина, и все посетители с удивлением смотрят на него. Наконец он отправляется в театр, его окружают актеры в белых цилиндрах, они кричат «Ура! Ура!» И он хочет прочитать им стихи «Шимони-полковник», но язык не ворочается во рту, он, Миши, не может произнести ни звука и сразу чувствует себя очень несчастным… И тут им овладевает ужас: он в темной комнате, дверь на запоре, а за стеной воют ведьмы, и он дрожит от страха, сжимается в комок. Вот бесплотные духи проникают в комнату, схватив кресло, с хохотом поднимают его высоко в воздух: у него, бедняжки, кружится голова, он падает, летит в страшную бездну… И, потеряв на секунду сознание, Миши свалился на пол.
Он очнулся, заплаканный, устроился опять в кресле и с грустью стал думать, почему его никто не любит? Все мальчики в коллегии веселые и довольные, почему же они его не любят? Он готов умереть за одну улыбку, только бы кто-нибудь с добродушным смехом протянул ему руку. Отчего все сторонятся его – и гимназисты и учителя? И в пансионе его не любят, и господин Пошалаки тоже; он ни разу не поговорил с ним ласково, сердечно. Виола его терпеть не может, Шани ненавидит. Тёрёки насмехаются над ним, даже тетушка Тёрёк и Илонка. И Белла его тоже не любит, иначе не скрылась бы, не укатила с этим негодяем. И Орци тоже, ведь он не раскрыл ему тайны, с кем и о чем разговаривал. И Гимеши его не любит, а то в воскресенье пришел бы к Орци. И господин Дереш не любит – в прошлый раз так сердито посморел на него, – да и другие учителя тоже. Директор… еще, пожалуй, немного любит, но кричал, разорялся. Нет, и директор его не любит. Как он сердился, негодовал! Никто его не любит, да и за что любить? Даже дядюшка Иштван. Кто знает, а вдруг он перенес на него свою смерть, ведь чахоточные старики всегда стараются избавиться так от смерти и… Нет, никто, решительно никто, кроме родителей, его не любит, и тут Миши опять разрыдался.
У него было достаточно времени, чтобы поплакать и успокоиться.
Хорошо бы сейчас забраться на верхушку колокольни, на красный купол, и оттуда броситься на землю… Или стать снова и на всю жизнь маленьким мальчиком, ходить по комнате, цепляясь за материнскую юбку, бегать босиком по прохладному глиняному полу и не знать никаких забот.
Но потом Миши нахмурился, устыдившись своих глупых мыслей, и вдруг решил, что больше не будет учиться в Дебреценской коллегии. Здесь все его обижают, оскорбляют, несправедливы к нему. Он не будет защищаться, объяснять что бы то ни было, пусть взрослым станет стыдно: нечего порочить мальчика. Полиция его ищет, точно он вор или убийца; Виола, придя в коллегию, возводит на него поклеп, и директор, этот старый человек, вместо того чтобы всем верить, мог бы уже научиться распознавать правду по лицам людей. А пятнать свое имя он, Миши, впредь не позволит. Как только кончится эта история, он сядет в поезд и уедет домой. Не желает он больше мучиться в Дебреценской коллегии!
Встав с кресла, Миши подошел к окну. Во дворе никого не было. Глядя на колодец, он задумался. Все сразу стало ему ненавистным. Спрятавшись там, за колодцем, Орци перешептывался с Бесермени и до сих пор не счел нужным пересказать Миши содержание из разговора. Глаза бы не смотрели на этот колодец! Мальчик решил, что в Дебрецен он больше ни ногой и слышать о нем не желает. Есть школы и в других городах. А если отец не отдаст его учиться, не беда, он все равно станет поэтом. Вот и Чоконаи исключили из Дебреценской коллегии, даже в колокол звонили, когда исключали… Миши вздрогнул: а вдруг из-за него тоже зазвенит колокольчик в коллегии, и все гимназисты узнают, что он исключен.
Глаза его наполнились слезами. Он ни о чем не пожалеет, с него довольно сознания, что он несправедливо обижен. Сейчас ему наплевать на пересуды людей, совершенно неважно, что о нем думают и говорят, главное – разобраться, в чем правда, главное – то огромное дело, что ждет его впереди. Как странно, нелепо: его заперли и охраняют, а сбеги он, пустились бы в погоню, да еще с ружьями. Серьезные, солидные люди ломают себе голову, пытаясь разобраться в истории, в которой он замешан, а он знает или, по крайней мере, догадывается о большем, чем они. Постепенно в душе мальчика, словно туман, рассеялись робость, уныние, и он заулыбался, ему показалось, будто он уже перешел границу детства и вступил в мир взрослых.
Сколько мечтал он о длинных брюках, карманных часах и уважении взрослых, и вот теперь эти бородатые мужчины, в длинных брюках, при часах, всерьез заняты им, Миши…
Ему даже нравится эта дурацкая шумиха, словно он обладает какой-то чудодейственной силой, покоряющей взрослых. Словно поймал и держит в своем кулаке волшебного шмеля, повелителя могучего вепря и семиглавого дракона.
Вдруг раздается звонок. Миши видит, как Андраш, низенький служитель в сапогах, тянет за цепочку, и дребезжание колокольчика разносится по всей коллегии. Две-три минуты, и мальчики уже носятся по двору, а Миши испуганно прячется в дальний угол: не хватает только, чтобы его увидели в окне карцера. Пусть это не карцер, но все равно тюрьма… Лицо его опять пылает, все тело в огне, кровь стучит в висках. Тщетно он уговаривает себя, что все это пустое, сущая чепуха, что правда на его стороне и он выше грязных толков, что у него должны просить прощения все обидчики, даже директор. Однако лицо у Миши горит от стыда: не может же он объяснять каждому, что прав он, а не те, кто его сюда запер, – и как мучителен этот стыд! Господи, а вдруг полицейские поведут его по улице со связанными за спиной руками? Перед его глазами возникла картина: в летний день четверо жандармов в шапках с петушиными перьями, с ружьями наперевес, ведут под конвоем по деревне пятерых крестьян, отказавшихся убирать урожай для помещика, и они, ребятишки, возвращаясь из школы – это случилось как раз в полдень, – останавливаются и смотрят во все глаза на необычную процессию. Он тогда даже не понимал, как можно за это арестовывать людей… С тех пор при виде полицейского Миши всегда казалось, будто тот следит за ним и только ждет подходящего случая, чтобы задержать и повести куда-то, ведь он, Миши, тоже не хотел убирать урожай для помещика, а хотел и хочет работать только на тех, к кому лежит у него душа. Не зная еще, кто такой бунтарь, он, маленький мальчик, почувствовал себя бунтарем и, не имея представления, кто такой раб, не пожелал стать рабом. А однажды, в теплый летний вечер, перед их воротами остановились двое верховых жандармов, и один из них крикнул: «Что, Нилаш дома?» Мать, просеивавшая на дворе пшеницу, от испуга уронила решето – к счастью, оно упало не на землю, а на брезент. Увидев побледневшее лицо матери, Миши тоже побледнел, а потом она, собравшись с духом, громко спросила: «Зачем он вам?» Жандармы долго не отвечали. Оба они, черноусые, крепкие, высокие, сидели на огромных конях, держа поводья в здоровых кулачищах. Таким только попади в руки – изобьют, исполосуют. Наконец тот, кто спрашивал, улыбнулся – тут уже все соседи сбежались к забору, услышав, что забирают Нилаша, – и сказал: «Мы на днях вместе гуляли в тарцальском трактире, а раз здесь оказались, хотим заодно и его проведать».
Тут вся семья вхдохнула с облегчением и даже возгордилась: пусть соседи видят, что их отец не лыком шит, со старшим сержантом жандармерии в тарцальском трактире гуляет.
«Передайте ему поклон, хозяюшка, от старшего сержанта Фазекаша».
И они ускакали на своих гнедых конях, а у Миши до сих пор радость на сердце сменяется страхом: а что, если эти гиганты с петушиными перьями однажды превратятся из друзей во врагов?..
Между тем снова прозвенел звонок, двор опустел, и тогда Миши, оставшись опять наедине со своими мыслями, решился выглянуть в окно. Мучительно долго тянулось время до следующего звонка – он был один, совсем один в этой ужасной комнате. Долго ходил из угла в угол на цыпочках, чтобы в коридоре не услыхали шум шагов, не вспомнили про него. Картины, возникавшие в его воображении, то неясные и мимолетные, то вполне отчетливые, завершенные, приносили ему успокоение и душевный подъем. Чудовищной несправедливости, чьей жертвой он стал, Миши противопоставлял будущее. На минуту он представил себя прославленным великим человеком: он будет высоким и сильным, отпустит длинную бороду, как у Сечени [15]15
Сечени Иштван (1791–1860) – венгерский государственный деятель; страдая психическим заболеванием, он некоторое время находился в больнице в Дёблинге, в пригороде Вены.
[Закрыть]на картине «Сечени в Дёблинге», и тогда все эти людишки, маленькие, ничтожные, будут просить у него прощения, называть своим любимым учеником и искать покровительства. И он, конечно, будет им всем помогать, словом не обмолвится о том, как несправедливо с ним поступили.
Потом он то снова впадал в тупое оцепенение, то ощущал в себе силы легендарного Миклоша Толди. [16]16
Толди Миклош – легендарный герой венгерского народного эпоса и известной поэмы «Толди» выдающегося венгерского поэта Яноша Араня (1817–1882).
[Закрыть]И вдруг, закрыв глаза, представил, как дергает дверь, так что ручка остается у него в руках, ударом ноги распахивает обе створки. Пройдя по приемной, входит в директорский кабинет и ударяет по столу, да с такой силой, что дубовые доски разлетаются в щепки, и испуганные учителя смиренно просят у него прощения, а он их прощает. Затем он стоит перед ними голый, как «Адам на скале» с картины Михая Зичи [17]17
Зичи Михай (1827–1890) – известный венгерский художник, много лет работавший в России.
[Закрыть]– с развевающимися волосами, руки назад, застыл на краю скалы. Под ним – мрачная бездна. Он, чистый и невинный, стоит перед престолом господним, вокруг в пшенице цветут дикие маки. И вот он уже дома, снова бедный малыш. Уткнулся в колени матери, а она ему шепчет: «Будь, сынок, добрым, будь, мальчик, всегда добрым, будь всегда честным, сыночек».
Прошла еще одна перемена, а дверь так и не отперли. Миши вспомнилась легенда о великане, который таскал на себе гору, пока не стерлись до крови ноги, спина и шея, а голова не скатилась с плеч. И потом явился Иисус Христос и, подняв с земли его череп, сказал: «Прощаю тебя, сын мой» – и поцеловал источенные червями старые кости. И великан превратился в белого богатыря и на белом коне поскакал в рай… Так и он, Миши, чахнет здесь от страданий, но в конце концов прославится, люди будут перед ним преклоняться, и, если когда-нибудь он приедет в Дебрецен, все жители города встретят его на вокзале, запрягут в карету пятерку лошадей, и сам бургомистр и епископ будут его приветствовать. Миши даже стушевался, представив, какой торжественный прием ему устроят…
А со своими одноклассниками он и знаться не станет. Они точно чужие, сидят себе в классе и учатся, а чему учатся? Это учение – сплошной вздор: зубри то, что тебе задали, прочее знать не следует… Он же хочет знать все разом. Знания, как казалось ему, заложены в самом человеке, и кто хочет, тот знает: у кого раскрыта душа, от того исходят знания, и люди прислушиваются к его словам, читают его сочинения, – надо творить, вот в чем великая правда…
Шимони-полковник —
В детстве было это —
На верхушку колокольни
Влез поближе к свету.
Башенкой верхушка
В небеса глядела,
И на ней полным-полно
Воробьев сидело.
Шимони-полковник
Как герой стоял.
Целый мир перед собой
Он внизу видал.
На груди мальчишки
Воробей драчливый.
Ни на что он не сменяет
Этот миг счастливый.
Нет, меня не сбросить:
Я – тысячекрылый.
На меня враги бросают
Снизу взгляд унылый…
У кого сто тысяч
Крыльев в сердце бьется,
Не к земле летит безвольно,
А в небо несется.
Миши беззвучно смеялся, душа его ликовала, ему чудилось: вот-вот он и в самом деле оторвется от пола. Будь открыто окно, он вылетел бы во двор, сначала поднялся бы к птицам на красивые тополя, акации и там заговорил бы не на бедном человеческом языке, а запел бы, закричал, защелкал, защебетал, как пташки небесные. Слава тому, кто посадил эти деревья, и проклятье тому, кто когда-нибудь их срубит, как аллею Шимони. А потом он набрал бы полные легкие воздуха и полетел, полетел бы прочь отсюда… Миши даже почувствовал, как разрезает сверкающую голубизну неба…
И он громко запел, подражая какой-то птице:
– Тю-лю-лю!
Тут дверь распахнулась, и вошедший сторож увидел, что мальчик машет руками, как крыльями, и поет: «Тю-лю-лю».
Миши страшно смутился; опустив голову, закрыл пылающее лицо руками и пролепетал:
– О боже!
Дядюшка Иштван ничего не сказал, только с подозрением взглянул на него, в своем ли он уме, и махнул рукой: ступай, дескать, за мной.
Мальчик покорно поплелся за сторожем. Он еще улыбался, считая, что стал уже великим поэтом, надо только, пока не забыл, записать стихи. Но вскоре сердце его сжалось…
Миши повели не к директорскому кабинету, а в другую сторону. Пройдя через большой пустой класс, он очутился в маленькой, длинной учительской, где сидело пять-шесть преподавателей. Стулья стояли в ряд до самой двери, тесно придвинутые друг к другу, видно, обычно в этой комнате никогда не собиралось столько людей.
Все учителя были Миши незнакомы. Некоторых он встречал в коллегии, но ни один из них не преподавал в его классе. Он со страхом всматривался в их лица. «Учительский суд», – подумал он.
Бледный, дрожащий стоял он перед ними.
– Михай Нилаш, – заговорил седовласый учитель в пенсне, – гимназист второго класса, ответь на следующие вопросы… Но предупреждаю, отвечай по чести и совести, ибо решается твоя участь. Ты должен ответить на четыре группы вопросов: прежде всего – при каких обстоятельствах поручили тебе приобрести за один форинт лотерейный билет для господина Пошалаки, когда и у кого ты его приобрел, какие номера на нем стояли и куда девался лотерейный билет?
Миши широко раскрытыми глазами смотрел на учителя и не сразу смог собраться с мыслями.
– Я… господин учитель… я хранил билет вот в этом кошелечке, и потом он пропал куда-то.
– Неужели? – строго спросил тот. – Пропал? Это относится уже ко второй группе вопросов, но, поскольку предшествующие события ясны, перейдем к этой группе вопросов: откуда ты знаешь Яноша Терека, сколько он пообещал тебе заплатить за лотерейный билет и когда заплатил обещанное?
– Он мне пообещал заплатить?! – воскликнул мальчик.
– Тебе, тебе! – Сейчас я освежу это в твоей памяти. Вот письмо Яноша Терека. Он пишет, что пообещал тебе за лотерейный билет десять форинтов и отдал их, когда ты донес его чемодан до коллегии.
Голова у Миши закружилась, и все поплыло перед глазами. Смертельно бледный, смотрел он на этих людей, пронзавших его строгими взглядами, – своих наставников и врагов.
– Где эти десять форинтов?
– Он потихоньку сунул мне их в карман, я только на следующий день их увидел, – пролепетал мальчик.
– Где эти десять форинтов?
– Я отослал их дядюшке Тереку, – солгал Миши, – отцу господина Яноша.
– Вот как? Это улучшает твое положение, но факт остается фактом. Польстившись на материальную выгоду, ты легкомысленно сбыл с рук доверенную тебе чужую вещь.
Миши не решился сказать, что это чудовищная ложь. Он только что солгал, будто отослал уже деньги, но то была святая ложь, внушенная богом, – убеждал он себя, чтобы заглушить угрызения совести. Но их ложь возмутила его, повергла в отчаяние. Он готов был усомниться в том, что светит солнце и камень тверд.
– Теперь остановимся на третьей группе вопросов: что происходило в аудитории пятого класса, сколько раз ты там был, как отнесся к пению куплетов, порочащих преподавателей, в каких кутежах участвовал?
У Миши глаза полезли на лоб. В аудитории пятого класса? Он ни разу в ней не был. Ему смутно припомнилось, будто по вечерам в среду и субботу там собирались мальчики. Аудитория пятого класса находилась в стороне от других, и к ней примыкала прихожая. Этот уголок старого здания представлялся разыгравшемуся воображению гимназистов чем-то вроде романтического замка. Там, возможно, и устраивались тайные сходки. Он даже слышал однажды, что распивали водку, но его туда, конечно, не пустили бы.
– Следует предположить, – сухо продолжал председательствующий, учитель в пенсне, – что этот мальчик продал лотерейный билет, предпочтя верный доход сомнительному выигрышу, чтобы располагать наличными деньгами и тратить их на эти безнравственные сборища.
– Я никогда там не был и только сейчас узнал, что там происходит, – решительно ответил Миши.
– Тогда перейдем к четвертой группе вопросов, – сказал учитель. – Нам стало известно, что ты иногда посылаешь деньги по почте. Кому, сколько? Откуда ты их берешь?
Горло у Миши сжалось от жгучей боли, глаза наполнились слезами. Он молча смотрел на этих лысых и седых, враждебных ему людей: значит, они его не понимают или вообще невозможно одному человеку понять другого?
– Простите, но я никого не обижал и никому ничего плохого не делал.
– Это испорченный мальчишка, – заявил сидевший справа преподаватель, – он как-то раз съел сапожную мазь.
От подступивших рыданий у Миши перехватило горло: выходит, он съел сапожную мазь? Не Бесермени, а он? Свою сапожную мазь! Он с недоумением глядел на этого учителя с румяной упитанной физиономией и подкрученными каштановыми усами.
– Недопустимо разрешать детям, – заговорил тут другой учитель, – под каким-либо предлогом разгуливать по городу. Что ты делал однажды вечером на улице, после того как погасили фонари? Глазел на девиц?
Теперь мальчик перевел взгляд на этого маленького, пузатого человечка. Он сидел, откинувшись назад и сплетя на груди пальцы. Одной ногой обхватил ножку стула, а локтем опирался на спинку. Мешковатый, обрюзгший, смуглолицый, с толстыми губами и жиденькими усиками, он был отвратителен, как жаба. Миши испуганно смотрел на него, не представляя, что тот имеет в виду и где мог его видеть. Он уже был не в силах ни плакать, ни смеяться, лишь смотрел с ужасом на учителя, пытаясь припомнить, встречал ли его на улице. И отвести глаза не мог – такое ошеломляющее впечатление производил его омерзительный облик.
Потом преподаватели принялись что-то горячо обсуждать, но Миши не в состоянии был прислушиваться к их разговору, стоял перед ними и чувствовал себя одиноким не потому, что его обижали, а потому, что просто-напросто не понимал этих людей, так же безнадежно не понимал их, как они – его. В голове промелькнула мысль: рассказать бы им все, но тогда придется расхваливать себя, утверждать, что он лучше других мальчиков, лучше всех, так как не только не делал, но и не желал никому ничего плохого. Но разве повернется язык сказать такое, да, верно, это неправда и правы учителя: он злой, скверный. И мысленно перебрав последние свои поступки, он решил признаться в краже ножичка, который забросил за мусорный ящик.
– Какой упрямый мальчишка, – сказал председатель, – ни на один вопрос не отвечает, испорченный до мозга костей. Не желает открыть свое сердце, чтобы мы прочли в нем, как в книге, и молчанием усугубляет свою вину. Говори же!
Тут Миши подумал: «Когда я стану знаменитым, вы все придете ко мне и будете целовать мои руки».
– Господин учитель, я ничего плохого не сделал! – громко заявил он.
И, услышав собственный голос, устыдился, что ведет себя, как сопливый мальчишка, вместо того чтобы совершить какой-нибудь прекрасный подвиг.
– Давно ты даешь уроки в доме Дороги?
Миши задумался, они никак не мог вспомнить.
– Я только один раз получал у них деньги.
– Так. Что ж, ты можешь судить только по оплате? Прекрасно. Сколько тебе платят?
– Два форинта.
– В месяц?
– Да.
– Ты занимаешься со своим одноклассником?
– Да.
– По каким предметам?
– По арифметике и латыни.
– И все?
– Да.
– А география, венгерский язык?
– Нет…
– Стало быть, ты считаешь, что по остальным предметам он может не успевать?
Миши молчал.
– Но это, конечно, к делу не относится, – заметил другой учитель.
– Нет, относится, – настаивал председатель, – поскольку определяет его нравственные принципы: это натура эгоистичная, алчная, корыстолюбивая. Как ты познакомился с сестрой своего ученика… как же ее зовут?.. с Беллой и в каких отношениях был с ней?
– В хороших, – удивленно подняв брови, тихо ответил Миши.
– Как так?
– Она прекрасная девушка, – сказал мальчик.
– Прекрасная девушка! – воскликнул председатель. – Девица, которая дошла до такого нравственного падения, что сбежала из дома с мошенником, и это, по его мнению, прекрасная девушка! Ну говори же, говори, почему каждое слово приходится вытягивать из тебя клещами?
Но Миши, потупившись, молчал. Все казалось ему шатким, неопределенным. Он чувствовал, что эти люди, хотя и взрослые, умные, никогда ничего не поймут. Разве способны они понять чью-либо душу, если пытаются пробить в ней брешь и, как воры, убийцы, похитить чужую тайну? О, господи, был бы рядом человек, которому можно излить душу, с глазу на глаз, с полной откровенностью! Он посмотрел на окно, и взгляд его с грустью остановился на темной, затянутой паутиной раме, такой же мрачной и пустой, как его жизнь.
– Позвольте мне, коллеги, задать мальчику несколько вопросов.
– Пожалуйста.
– Скажи-ка, скажи, дитя мое, – обратился к Миши учитель с черной бородой, – как ты отважился… Это ж не пустячное дело – продать лотерейный билет, уясни себе, продать лотерейный билет за десять форинтов! Неужели ты не понимал, что это недопустимо? Ты, верно, считал, что он все равно не выиграет?
– Я не продавал билета!
– Постой, ну хорошо, предположим, это так. Но зачем тогда ты лгал господину Пошалаки, что купил билет будапештской, а не брюннской лотереи, и не прочитал ему брюннский тираж?
– Его не было в газете, господин учитель.
– Не лги!
– Не было.
– Не прекословь! Не следовало продавать билет! А ты продал! Продал, мерзавец! Не ври мне прямо в глаза, маленький мерзавец, не то съезжу тебе по физиономии, да так, что голова слетит! Как ты смеешь лгать мне в глаза? Из какой ты семьи? Кто твой отец?
Миши не отвечал.
– Разве ты не слышал? Кто твой отец?
– Плотник.
– Оно и видно. Приучен лгать… Он изощренный лгун. От плохого семени не жди доброго племени.
Услышав это, Миши оцепенел. Стиснув зубы, негодующе пронзил учителя глазами. И тот, всего несколько минут назад пытавшийся умильными взглядами и медоточивыми речами задобрить мальчика, заставить его оклеветать себя, теперь не сдержал своей ярости и, взбешенный, вскочил с места:
– Ах ты негодяй! Ты даже не боишься меня, подлая душонка! Я тебя за уши отдеру, ты…
Миши стоял как вкопанный. Челюсти у него были стиснуты, ноздри раздувались, как у загнанной лошади, бледное лицо еще больше побледнело, и казалось: вот-вот он бросится на учителя.
– У него совершенно порочная натура, – нетерпеливо проговорил председатель, – я понял это с первого взгляда. Лишь такие предпосылки могут доступно объяснить сложную совокупность уголовных преступлений, которая здесь налицо и которая сделала бы честь не одиннадцати-двенадцатилетнему ребенку, а опытному, изощренному преступнику.
– Как жаль, отличный ученик – и отпетый негодяй!
– «Отличный ученик, отличный ученик»! – воскликнул председатель. – Разум может быть и даром господним и бесовским наваждением. Главное – не какая голова, а какая душа у человека. Умница с порочной душой не способен совершить благие деяния во имя человечества, а самый ограниченный человек с честной, благородной душой будет полезным членом общества. Дебреценской коллегии с ее славными традициями не пристало растить известных всему миру преступников, ей подобает воспитывать верных и полезных родине, достойных и высоконравственных граждан.
– Я не хочу больше учиться в Дебреценской коллегии! – выкрикнул Миши.
Все застыли от изумления.
– Не хочешь? Не хочешь учиться в Дебреценской коллегии? Во-первых, дружок, это едва ли от тебя зависит, а во-вторых, даже на виселице ты сможешь гордиться, что некогда, хотя и недолго, но все же учился в Дебреценской коллегии… Подлые людишки!
Он с каким-то особым почтением, восторгом и священным трепетом произносил слово «дебреценский» и при этом преисполнялся столь возвышенных чувств, что наконец встал – а его примеру не могли не последовать остальные, – чтобы почтить свой город и засвидетельствовать перед лицом всевышнего, что значит для него само слово «Дебрецен»! Эта минута навсегда запечатлелась в памяти мальчика, ведь никогда в жизни не видел он проявления такого высокого, горячего патриотизма, и, как всякое искреннее большое чувство, оно увлекло и его. Ему стало вдруг стыдно за свою слепоту и несчастную участь, за то, что он хоть на мгновение мог утратить переполнявшее его сейчас волшебное ощущение причастности ко всему дебреценскому.
Но как только учителя встали, судебное разбирательство сразу утратило прежний сдержанный, официальный тон. Все зашевелились, задвигались, стали ходить по комнате, перебрасываясь возмущенными замечаниями о безнравственности молодежи и будущем родины…
– Ступай отсюда, – немного погодя сказал председатель мальчику.
– Если понадобится, мы тебя вызовем.
Тогда Миши обратился к директору, который на протяжении всего заседания хранил молчание:
– Простите, пожалуйста, господин директор, и вы считаете меня плохим?
– Гм!.. Какой ты, мы и хотим знать… – после минутного раздумья, подняв брови, сказал директор. – Именно это выясняют собравшиеся здесь господа…
Понурив голову, мальчик вышел из учительской, оставив частичку своего сердца старому директору.
Он еще слышал дебаты, оживившиеся после его ухода, как вдруг кто-то появился в дверях аудитории. С радостным счастливым волнением Миши почему-то сразу почувствовал, что пришли к нему. Это был его дядя Геза Ижак, одетый как барин, в огромной коричневой шубе и черном котелке. Большими карими глазами он окинул аудиторию и, завидев племянника, с распростертыми объятиями кинулся к нему.
– Миши, родной мой, – сказал он, прижимая мальчика к груди.
И слезы брызнули из глаз Миши, который столько времени прожил среди чужих и ни от кого тут не слышал ласкового слова. Он повис на руках дяди и, уткнувшись лицом в его холодную шубу, разрыдался.
Долго-долго плакал он от невыразимого счастья. Наконец-то есть у кого выплакаться на груди: здесь дядя Геза, его идеал, гордость всей семьи, милый, добрый дядя Геза, так давно не посылавший о себе весточки. Миши, попав в большую беду, и не надеялся, что тот его выручит…
– Меня обижают, – захлебываясь слезами, пролепетал он. – Дядя Геза, меня обижают…
И дядя Геза, сняв перчатки, погладил его по голове, поцеловал в лоб, ласково заглянул в глаза. Его большие карие глаза тоже были полны слез. Ах эти милые, серьезные глаза!