Текст книги "Будь честным всегда"

Автор книги: Жигмонд Мориц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Жигмонд Мориц
БУДЬ ЧЕСТНЫМ ВСЕГДА
Повесть

Жигмонд Мориц

БУДЬ ЧЕСТНЫМ ВСЕГДА

Жигмонд Мориц
(1879–1942)

Жигмонд Мориц… Это имя прочно вошло в сокровищницу венгерской национальной культуры и занимает в ней почетное место наряду с именами пламенного поэта, трибуна революции 1848 года Шандора Петёфи, замечательного композитора Ференца Листа, сурового художника-реалиста Михая Мункачи, выдающегося скульптора, создателя монумента Освобождения на горе Геллерт в Будапеште Жигмонда Кишфалуди-Штробла и многих других.

Жигмонд Мориц родился 30 июня 1879 года в небольшом селе Тисачече, на востоке Венгрии. Детство будущего писателя было нелегким, и, как он сам позднее напишет в автобиографическом произведении «Роман моей жизни», «периоды лишений и унижений чередовались с периодами подъема и счастья». Отец Жигмонда, выходец из крестьян, стремился вырваться из нищеты, выбиться в зажиточные люди. Мать, дочь священника, старалась сохранить «господскую закваску». Учеба в реформаторских школах, затем в гимназии только усилила обостренное восприятие Морицем окружающей его противоречивой действительности. После гимназии он поступает в университет, учится на различных факультетах – теологическом, юридическом, философском, но закончить высшее образование ему не удалось – им овладевает страстное желание стать журналистом, писателем, и он начинает сотрудничать в газетах и журналах, сначала – в провинциальных, а затем – свыше десяти лет – в будапештских.

На формирование взглядов молодого Морица большое влияние оказывает знакомство с творчеством, а затем и личная дружба с крупнейшим венгерским поэтом-лириком, революционным романтиком Эндре Ади. Вдохновенная поэзия Ади как бы открыла глаза Морицу на призвание писателя.

Первая новелла Жигмонда Морица, «Семь крейцеров» (1908), ставшая едва ли не самой знаменитой из всех его новелл и созданная под влиянием тяжелых и горьких впечатлений детства, сразу же принесла ему известность, положила начало его творческому пути. Эта новелла, давно уже ставшая хрестоматийной, рассказывает устами крестьянского мальчика о поисках им с матерью семи крейцеров, чтобы купить кусок мыла для стирки. И вот, когда уже были найдены шесть крейцеров и когда стало очевидным, что седьмого крейцера им в доме так и не найти, недостающую монетку подает им… нищий. Новелла с большой силой рисует страшную нищету венгерской деревни того времени.

«Семь крейцеров» открыли Морица как писателя. Добавим к этому, что они определили и направленность его творчества – суровый обличительный реализм. Оговоримся, правда, что первый его роман, «Самородок» («Золото в грязи», 1910), нес на себе отпечаток натурализма, довольно распространенного в те годы в венгерской литературе. Однако, несмотря на натуралистический налет, «Самородок» раскрывает перед читателем удушливую и жестокую атмосферу деревни, задавленной сельским магнатом, – картину, типичную для тогдашней Венгрии.

Мориц становится профессиональным писателем, бросает место «платного журналиста» и, не убоявшись материальных трудностей, целиком отдается литературному творчеству. Он неустанно работает, пишет и пишет; одна за другой выходят его новеллы и повести, романы и пьесы.

Прекрасно зная жизнь своей страны, которую он исколесил вдоль и поперек, Мориц ставит в центр своих произведений простых людей, людей из народа, – им он отдает свои искренние симпатии. Это – крестьяне, нещадно эксплуатируемые кулаками и помещиками, задавленные беспросветной нуждой, но сохранившие высокие нравственные силы, большую человечность. Писатель метко назвал современную ему Венгрию «страной трех миллионов нищих», то есть трех миллионов неимущих, голодных, бесправных крестьян.

Рисуя картину городской жизни, Мориц с большой реалистической силой воссоздает узкий затхлый мирок провинциальных венгерских городов того времени. Перед читателем проходят яркие образы чиновников – подхалимов, льстецов, интриганов, мелких жуликов, крупных казнокрадов и дельцов. Происходит ли действие в большом провинциальном городе или в захолустье, писатель гневно обличает жизнь современной ему Венгрии.

Новелла «Бедные люди» (1916) стала одной из лучших антивоенных новелл венгерской литературы. Она проникнута глубокой симпатией писателя к обманутым венгерским трудящимся, в первую очередь крестьянам, вынужденным играть роль пушечного мяса во имя совершенно чуждых им интересов.

Первая мировая война, ее бессмысленные кровавые потери вызвали у Морица глубокое возмущение. Он смело выступает против ее человеконенавистнической сущности.

Когда в октябре 1918 года в Венгрии произошла буржуазно-демократическая, а вслед за ней пролетарская революция, Мориц всей душой принял их. Он верил, что Венгерская советская республика сможет решить насущные проблемы венгерских трудящихся и прежде всего – крестьянской бедноты. «Поднимите выше головы все, кто живет в нашей стране, – писал Мориц в „Народной газете“, приветствуя победу пролетарской революции в Венгрии. – Взгляните на небо, вдохните полной грудью свежий воздух и знайте, что с наступлением весны перед вами открывается новый мир. Мы стали братьями, мы стали настоящими братьями! Мы стали людьми! Только теперь, впервые, мы стали людьми!» Мориц включается в активную общественную деятельность. Весной 1919 года он принимает участие в образовании первых сельскохозяйственных кооперативов и рассказывает об этом в своих полных оптимизма репортажах.

Падение Венгерской советской республики и наступивший белый террор означали крушение чаяний и надежд демократической интеллигенции Венгрии. Волна политических преследований, развязанных реакцией, коснулась и Морица: его бросают в тюрьму, пытаются сломить его дух. Этот период был для писателя периодом тяжелого духовного кризиса, спасение от которого он находит в работе, в упорной, неустанной работе.

Мориц обращается к прошлому своего народа, рисует картины жизни мелкопоместного венгерского дворянства начала нашего века, пишет о детстве. Однако во всех этих произведениях ощущается современный подход писателя к изображаемой действительности. В них отчетливо звучит критический голос Морица-реалиста, сумевшего связать воедино прошлое и настоящее.

В конце 20-х – начале 30-х годов Жигмонд Мориц уделяет все больше времени общественной и журналистской деятельности. С записной книжкой в руках он объезжает города и села страны. В очерках, репортажах и публицистических статьях Морица, как в зеркале, отразились его глубокие раздумья о судьбах своей родины, о судьбах венгерских тружеников.

В начале 30-х годов Мориц создает одно из самых значительных своих произведений – известный роман «Родственники». Действие этого романа происходит в провинции, в небольшом городе, который, как и вся Венгрия, бьется в лихорадке, вызванной последствиями мирового экономического кризиса. Мориц беспощадно обличает коррупцию, разъедавшую всю страну и охватившую господствующие классы Венгрии. В «Родственниках» писатель-реалист поднимается до осознания необходимости коренной ломки существующего в буржуазно-помещичьей Венгрии строя. «Не пришла ли уж пора для наступления новой эры? – читаем мы в романе. – Не время ли сменить все это скопище старого мира, которое родилось, чтобы повелевать, срослось с властью и безраздельно пользуется ею?»

В последние годы жизни Жигмонд Мориц обращается к эпическим темам, стремится к философским обобщениям. Этими чертами отмечены и роман «Бетяр» («Разбойник», 1937), героем которого является крестьянин-бедняк, взбунтовавшийся против существующих порядков, и «Роман моей жизни» (1939), и двухтомный роман о знаменитом венгерском бетяре Шандоре Рожа (1940–1942). В этом своем последнем произведении, задуманнном как трилогия, но незавершенном писателем, Мориц воскрешает события почти столетней давности, пишет о необходимости крестьянского восстания, явственно проводит параллель с современностью, словно желая сказать людям: нельзя дальше мириться с кошмарной атмосферой, порожденной фашизмом.

Хортистские власти травили писателя. Некоторые его произведения были запрещены. Писатель испытывал острую нужду. Морально надломленный, сраженный тяжелой болезнью, Жигмонд Мориц умер в Будапеште 4 сентября 1942 года.

Жигмонд Мориц охотно писал для детей и о детях. Известны его стихотворные и прозаические сказки и шутливые побасенки, адресованные детям и свидетельствующие не только о его любви к самым юным читателям, но и о замечательном умении найти с ними общий язык, постичь их духовный мир.

Это его умение, тонкое понимание им детского и юношеского склада ума, мироощущения, особенностей характера во всей полноте раскрылось в произведениях Морица, посвященных юным героям или, точнее говоря, поставивиших в центр повествования ребёнка («Сиротка», 1941) или подростка («Будь честным всегда», 1920). [1]1
  В 1959 году повесть выходила в «Детгизе» под названием «Будь честным до самой смерти».


[Закрыть]

«Будь честным всегда» – книга, созданная Морицем после падения Венгерской советской республики, когда писатель переживал тяжелый кризис, в чем-то автобиографична. Особенно это относится к образу главного героя – гимназиста Миши Нилаша. Неуемное желание юного Миши «доискаться до истины», разобраться в этом суровом и непонятном мире взрослых, найти в нем свое место, суметь сохранить, несмотря на все жестокие испытания, чистое стремление к добру и правде, – испытал когда-то в свои гимназические годы и сам Мориц. Однако было бы неправильным отождествлять Миши Нилаша и юного Морица, ставить знак равенства между их горестями и радостями, полными надежд поисками и разочарованиями. Точно так же нельзя сводить основное содержание романа только к описанию нравов и порядков Дебреценской гимназии. Существует весьма примечательное высказывание самого Жигмонда Морица, раскрывающее идейную суть книги. «Не страдания учеников Дебреценской коллегии описал я, – отмечает Мориц в одном из своих писем, – а выстраданное во время Коммуны и после нее… Я стал тогда жертвой страшнейшего вихря. Я прошел через такие наивные и детские страдания, что только через таинства детского сердца я смог показать то, что чувствовал, и вот – все это приняли и увидели в романе судьбу ребенка. Человек – вечный ребенок и остается им даже с седой головой…»

«Будь честным всегда» – одно из самых популярных в Венгрии произведений Морица. Только в юношеской библиотеке оно выдержало пятнадцать изданий, включено в список книг обязательного чтения для школьников.

Жигмонд Мориц хорошо известен в Советском Союзе. Книги его выпущены многими изданиями на русском языке и языках народов СССР, его творчеству посвящены многочисленные исследования.

Первое произведение Морица, увидевшее свет на русском языке (правда, в переводе с немецкого), был роман «Самородок» («Золото в грязи»), выпущенный в 1926 году московским издательством «Земля и фабрика». Вскоре, в 1928 году, в одном из ленинградских журналов была напечатана знаменитая новелла Морица «Семь крейцеров» (в переводе она прозвучала как «Семь грошей»).

Систематическое издание произведений Жигмонда Морица в нашей стране началось после второй мировой войны, когда бурное развитие получают всесторонние связи между СССР и странами народной демократии. Пионером послевоенных публикаций Морица явилась небольшая книжечка «Рассказы», вышедшая в 1953 году. Затем одно за другим появляются новые издания произведений Морица: это его романы и повести («Родственники», «Счастливый человек», «Барские затеи», «Жаркие поля», «Будь честным всегда», «Мотылек», «Птица небесная»), пьесы («Господский пир», «Староста Шари», «Мати Лудаш», «Будь добр до самой смерти», «Родственники», «Пташка»), многочисленные новеллы и рассказы, очерки и статьи. Советский читатель смог познакомиться с лучшими произведениями этого прославленного мастера венгерской прозы не только на русском, но и на украинском, литовском, эстонском, грузинском, молдавском и других языках народов СССР. Общий тираж книг Жигмонда Морица, изданных в Советском Союзе, составляет несколько миллионов экземпляров.

Летом 1979 года вся Венгрия, широкие круги общественности братских социалистических стран торжественно отметили 100-летие со дня рождения классика венгерской литературы Жигмонда Морица. Вместе с нашими венгерскими друзьями достойную дань славному юбилею отдали и в Советском Союзе.

Существует давняя поговорка – «Книги имеют свои судьбы». Можно только порадоваться судьбе книг Жигмонда Морица! Они имеют широкую и благодарную читательскую аудиторию. Среди почитателей его таланта – и многомиллионный юный советский читатель!

Олег Громов

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Коллегия – большое четырехугольное угрюмое здание. Угрюма, правда, только его старинная часть, обращенная к собору, а три пристройки, образующие внутренний двор, скорее, просто унылы. Но маленькому гимназисту нравится внушительный вид коллегии, здание нравится ему целиком, со всех сторон, и, когда в комнату, где он живет, врывается оглушительный щебет тысяч воробьев с исполинских пирамидальных акаций во дворе или из пустынных коридоров доносится гулкий стук каблуков, он каждый раз испытывает какой-то благоговейный трепет.

Сейчас, в эту самую минуту, мальчик выдвинул нижний ящик стоящего посреди комнаты большого стола и роется в нем. Весь стол выкрашен зеленой краской, и, хотя крышка его уже основательно поистерлась, ящик все еще ярко-зеленый. Это очень нравится маленькому гимназисту, только вот жаль, что прежние владельцы умудрились исцарапать ящик ключом.

Ящик битком набит учебниками и тетрадями. Мальчик хотел достать из него латинскую грамматику Бекеши и пойти в ботанический сад, чтобы выучить наконец загадочный раздел о герундии и герундиве. Но прежде украдкой взглянул на Бесермени, тоже второклассника, только повыше ростом, который, несмотря на строжайший запрет старшего по комнате, развалился на кровати. Бесермени мерно покачивает правой ногой и, кажется, весь погружен в созерцание паука на потолке, а это значит, что можно несколько минут побыть наедине со своими сокровищами. В ящике у маленького гимназиста находится книга о Михае Чоконаи-Витезе, [2]2
  Чоконаи-Витез Михай (1773–1805) – выдающийся венгерский поэт. Родился и жил в Дебрецене. Учился в Дебреценской гимназии.


[Закрыть] купленная им у букиниста за тридцать крейцеров. Весь прошлый год книга пролежала на витрине, а мальчик – в то время он жил ещё на частной квартире, – проходя мимо лавки по дороге в коллегию, всегда поглядывал на витрину: там ли еще эта книга? Конечно, сказать, что это продолжалось целый год, – значит немного преувеличить, потому что в действительности он обратил на нее внимание примерно в мае, то есть в конце учебного года. Да и чему тут удивляться – ведь в начале года он был совсем еще маленьким мальчиком и только к концу первого класса гимназии подрос настолько, чтобы заметить витрину букиниста и в ней – книгу о Чоконаи.

И только дома, во время летних каникул, мальчику пришло в голову, что книгу надо было бы купить.

Эта мысль тогда отравила ему все лето, он каждый день вспоминал о книге: цела ли она еще? И по дороге в Дебрецен, глядя на ровные альфёльдские поля из окна вагона, он снова подумал: там ли еще Чоконаи?

В коллегии мальчик устроился в комнате номер 19, на третьем этаже, где ему досталась самая последняя кровать; шесть кроватей в комнате расставлены были вдоль стен, по три друг против друга, а седьмая стояла отдельно, у двери, – этой кроватью пренебрегли остальные гимназисты, а мальчику как раз понравилось, что она не втиснута в общий ряд с другими, а обособлена, словно маленькая крепость. Даже не отметившись в канцелярии, маленький гимназист сразу же после обеда кинулся к букинистической лавке Хармати. Слава богу, книга была в витрине! Нарядная розовая обложка, правда, немного выцвела под палящими лучами солнца, да и пыли на ней было порядочно, но главное – книга была цела.

Мальчику хотелось ее купить, но не хватало решимости истратить полученные от родителей деньги на такую, казалось бы, бесполезную вещь.

Но теперь он то и дело бегал к витрине посмотреть, там ли еще книга.

Как-то утром он был страшно напуган: он увидел, что возле лавки стоит приказчик и открывает витрину. Затаив дыхание, мальчик издали следил за ним: не Чоконаи ли ему понадобился?

Но приказчик стал одну за другой снимать с витрины все книги, складывать их в высокие стопки и относить в лавку.

Посмотреть, что будет дальше, мальчик уже не мог – зазвонил звонок, и пришлось идти в гимназию. Но на первой же перемене он выскочил за ворота коллегии и что было сил помчался к лавке. Витрина была пуста и приказчик не спеша выметал из нее перьевой метелочкой густую пыль.

Мальчик только взглянул на витрину и не переводя дыхания побежал обратно.

В тот день он не мог сосредоточиться на уроках, стараясь угадать, что произошло с книгами, которые приказчик убрал с витрины. Наверное, мимо лавки проходил какой-нибудь богач, увидел книги и сказал: «Я покупаю все!»

Сердце у мальчика ныло, словно у него умер брат или кто-то, кого он очень любил. Лишь спустя несколько дней он решился приблизиться к лавке и с удивлением обнаружил, что на витрине полно книг, да еще таких, каких он не видел никогда в жизни! Поздно ночью, лежа без сна, мальчик догадался: книги сняли с витрины только потому, что хозяину лавки не удалось их сбыть. Ведь старик Хармати всего-навсего бакалейщик, а букинистическую лавку открыл недавно, после того, как скупил в городской типографии залежавшиеся книги. С тех пор, ужасно злой, он торчит в дверях своей лавки и, только когда к нему забредет покупатель, становился приветливым. Он и велел теперь заменить книги: а вдруг новые больше понравятся прохожим? Но лавка была в неудачном месте – мимо нее никто не ходил, кроме девушек-служанок с бидонами в руках, да одного учителя, возвращавшегося домой этой дорогой.

И вот к середине октября желание иметь книгу настолько завладело мальчиком, что он решился, наконец, войти в лавку и, пунцовый от смущения, обратился к приказчику, который вытаращил на него глаза: «Будьте так добры, на витрине я видел одну книгу, Чоконаи, посмотрите, пожалуйста, может быть, ее еще не купили».

Приказчик нашел книгу и попросил за нее тридцать крейцеров, что немало удивило мальчика: он приготовился к самому худшему, к тому, что книга будет стоить целый форинт – все его состояние.

Он бежал со своей книгой, словно собачонка, которой бросили лакомый кусок: кость она обычно грызет тут же, под столом, но, если ей достанется что-нибудь особенно вкусное, она убегает, остерегаясь, что хозяин заметит свою ошибку и отнимет у нее лакомство…

Но оказалось, что это вовсе не та книга, о которой мечтал мальчик: в ней были не стихи Чоконаи, а какие-то разглагольствования о его жизни. На первой же странице он прочитал такое, из чего не понял ни слова: «Благодаря развитию психологии подтвердилась истинность предположения, что духовные качества передаются по наследству точно так же, как и физические; интересным примером такой духовной наследственности может быть Михай Чоконаи-Витез…»

Множество раз перечитывал он это предложение, но так ничего и не понял.

Да и весь остальной текст был нелегким – быстро и не прочтешь. И все таки маленький гимназист был счастлив, что купил эту книгу. Он часто смотрел на титульный лист, где сверху, в правом углу, твердым почерком вывел свое имя: «Михай Нилаш, 1892 год». В нижней части листа стояла синяя замысловатая печать: «Юрист Эден Шпиц», которую мальчик безжалостно перечеркнул.

Он испытывал невыразимое наслаждение от сознания того, что у него есть купленная им самим настоящая толстая книга, на которой написано его имя.

А теперь в его ящике было и еще кое что. У одного из своих одноклассников он купил за пять крейцеров несколько репродукций из Альбома исторической портретной галереи, которые тот наверняка стянул из дома и продал на перемене, пообещав принести еще. Этого мальчика звали Имре Келемен – вообще-то он был неважным учеником. На эти пять крейцеров он тут же купил два яблока и булочку и съел их прямо на глазах у Миши, вмиг разделавшись с пятью монетами. Зато Миши был несказанно счастлив: отныне в его ящике поселились рыцари и короли, и, как только альбом попадался ему на глаза, его охватывала радость. Он даже решил, что перерисует все портреты, и купил уже пять листов бумаги для рисования.

Но самое последнее и самое главное его сокровище превосходило все остальные.

Когда в прошлом году Миши жил у учителя, на улице Надьмештер, он нашел там в чулане книгу в пергаментном переплете – мальчишки играли ею вместо мяча. Как только книга попалась ему на глаза, он тут же решил ее присвоить. Собственно, нужна была ему не сама книга, заглянув в нее, он увидел, что она написана по-латыни, а латынью маленький гимназист был сыт по горло и в школе, – Миши нужен был переплет! Ужасно хотелось им завладеть. Три воскресенья подряд мальчик провел у учителя, и вот страсть победила: улучив момент, он с большим трудом выдрал книгу из переплета, бросил ее в чулане, а переплет спрятал под пиджак.

Не попрощавшись толком с хозяевами, Миши побежал в коллегию. Никому и ни за что на свете он не показал бы свое сокровище! Но ни спать, ни учиться он не мог до тех пор, пока не купил пятьдесят листов белой бумаги и не пошел к переплетчику, который живет на улице Дарабош, рядом с домом, где родился Чоконаи, и не попросил переплести все пятьдесят листов в роскошный пергаментный переплет.

Как лелеял Миши эту книгу в красивом желтоватом переплете! Вытирал рукавом царапины и остатки земли, напоминавшие о времени, когда она была мячом… Он хотел записать в нее все на свете. Когда мальчик смотрел на книгу, его начинало лихорадить: он хотел написать что-нибудь такое прекрасное, такое, чего никто еще никогда не писал… Что это будет он не знал, но обязательно должно быть что-то совершенно необыкновенное… На первой странице он написал свое имя и оформил ее как титульный лист. Заглавие мальчик выбрал совсем простое: «Заметки». Уж к этому никто бы не мог придраться. А в середине страницы крупным энергичным почерком опять написал свое имя: «Михай Нилаш», под ним – «Дебрецен», а еще ниже – «1892 год».

Но дни проходили за днями, а Миши больше ничего не написал.

Он боялся, что кто-нибудь заглянет в его книгу, прочитает… начнет критиковать, еще и донесет на него… украдет… или высмеет. Да и самому-то ему книга уже не очень нравилась… Первый лист не казался таким красивым… Для второклассника гимназии, правда, и это было неплохо, но он ведь хотел, чтобы было так хорошо, как бывает только во сне… Теперь он уже видел, что написано было ничуть не лучше, чем в обычной школьной тетрадке, а ведь он думал, что в этой книге будет писать в сто раз лучше. Так что, кто ни посмотрит, сразу же воскликнет: «Вот это да!»

Какое там красиво!.. Вышло даже хуже, чем в школьной тетради, потому что там надо было стараться, здесь же ему хотелось писать смело, а получились какие-то детские каракули. Этот титульный лист заставил его страдать, заставил разочароваться в своих способностях… И все-таки к страданию примешивалась радость: книга представлялась ему то какой-то трудной задачей, которую надо было решить и которую он в конце концов решит, то крепостью, взятие которой должно прославить его имя…

Бесермени шевельнулся, Миши вспыхнул и покосился в его сторону.

Нет-нет, можно не беспокоиться, Бесермени на него не смотрит.

Но зачем же тогда он торчит здесь, в то время как все остальные играют в мяч на заднем дворе или пошли в Большой лес, на песчаный холм? «Уж не краска ли ему опять понадобилась?» – с испугом подумал Миши. Вчера он купил прекрасный кармин у Понграца за пять крейцеров, а Бесермени, вероятно, заметил краску и теперь попросит немного порисовать, а потом как и в прошлый раз, всю изведет – только ее и видели.

Миши хотел поскорее улизнуть в ботанический сад со своим учебником, но, как только он захлопнул ящик, Бесермени окликнул его:

– Эй, ты!

Миши испуганно посмотрел на Бесермени, лицо которого не предвещало ничего хорошего: наверняка ему нужна была краска.

– Скажи-ка, у тебя есть краска? – спросил Бесермени.

Миши так ждал этого вопроса, что совершенно не удивился.

– Какая? – спросил он дрожащим голосом.

– Сепия.

– Сепии нет.

Наступила небольшая пауза, Миши облегченно вздохнул: может, только сепия ему и нужна?

– А кармин?

– Кармин?

– Да, кармин.

– Есть, – еле слышно проговорил Миши и заморгал. Пропал его кармин – он ведь так быстро растворяется!

– Правда? Есть? Вот здорово! – заорал Бесермени.

Он тут же спрыгнул с кровати и подскочил к столу.

А Михай Нилаш, который был таким маленьким, что когда на уроке гимнастики всех ставили по росту, то он оказывался пятым от конца, без всяких препирательств полез за краской, потому что она была спрятана совершенно отдельно от других и, кроме него, никто не смог бы ее найти: для этого нужно было засунуть руку в левый дальний угол ящика.

Миши вытащил краску и положил на стол.

– Здорово, – повторил Бесермени и стал смотреть на кармин. Смотрел долго, внимательно, прищурившись. Затем протянул руку, щелкнул по краске ногтем, ловко подцепил ее, подбросил высоко в воздух, поймал другой рукой и еще раз сказал: – Здорово!

Маленький Михай Нилаш провожал взглядом летающий кармин – сам бы он никогда не решился подбросить его в воздух, ведь краска может упасть, разбиться, или он слишком сильно сожмет ее в руке – и она прилипнет к ладони, или… В общем, многое его пугало, но самое неприятное, когда краской играют как мячом…

– Где ты ее купил? – серьезно спросил Бесермени.

– У Понграца.

– За три крейцера?

Это было обиднее всего. Конечно, и за три крейцера можно купить кармин, но такой тоненький и сухой, что и слепому ясно, что краска так себе, за три крейцера. Но ведь его краска – мягкая, нежная, и без воды тает, так и липнет к пальцам, – словом, превосходная, жирная краска. Этот Бесермени – самый большой тупица во всем классе, а вот дерется здорово, так что не стоит с ним связываться. А в красках не разбирается!

– За пять, – коротко ответил Миши.

Бесермени вытаращил глаза и так уставился на краску, словно хотел ее проглотить.

– Хорошая краска! Да, хорошая! – проговорил он наконец и даже чуть-чуть покраснел. – Я куплю такую же. Вот только получу из дому деньги.

С этими словами он положил краску на прежнее место. Маленький Миши обрадовался: возможно, за это время Бесермени умерит свой пыл художника.

А Бесермени не унимался.

– Вот получу из дому деньги, – хвастался он, – и сразу куплю шесть красок. Даже не шесть, а десять. На пятьдесят крейцеров. Ей-богу!

Миши стало немного стыдно: он купил всего одну краску и не мог похвалиться, что ему тоже пришлют из дому деньги. А ведь он слышал, что и у Бесермени родители не очень-то богаты. Правда, однажды он сам видел, как почтальон принес ему пять крон; сколько он получил во второй раз, Миши не знал, а спросить постеснялся, не хотел прослыть любопытным.

Мальчики молча смотрели друг на друга. Затем Бесермени снова взял краску. Но не просто протянул руку и взял, а наклонился и посмотрел на нее сначала левым глазом, потом, зажмурив его, уставился правым. Он так разглядывал краску, словно увидел на ней пылинку, волосок или даже качество краски подвергал сомнению. Затем, положив ее на ладонь, с такой осторожностью понес к окну, будто это была не краска, а птичка, которая может улететь.

Миши следил за ним взглядом, с испугом думая об открытом окне, точно его и надо бояться, но Бесермени только смотрел на краску, и она никуда не улетала.

В окно заглянуло полуденное солнце, и донеслось пиликанье на скрипке. Этажом ниже жили будущие педагоги, каждый день они извлекали такие жуткие звуки из своих скрипок, что мальчик на всю жизнь возненавидел скрипичную музыку. А сейчас, когда его краска была в опасности, музыка эта, походившая скорее на кошачий концерт, особенно раздражала слух. Он так и не понял, заберет Бесермени его краску или нет, а тут еще это открытое окно…

– Да, неплохая краска, – Бесермени наконец отошел от окна, но на ходу снова правой рукой подбросил краску под потолок и левой поймал.

Мальчик хотел было ему сказать, чтобы тот не швырял краску, но промолчал, потому что не любил драться, особенно с тем, кто сильнее.

Тем более что Бесермени положил краску на стол целой и невредимой.

– А где эти разбойники? – спросил Бесермени.

У Миши появилась надежда.

– Играют в мяч во дворе, – с готовностью ответил он: может быть, удастся отвлечь внимание Бесермени от краски?

– В мяч?

– Да.

– А во что?

– В лапту.

– В лапту? – рассеяно переспросил Бесермени, как бы прикидывая, чем бы ему заняться.

– Ну да, в лапту.

– Гм… В лапту… Это хорошо… Только вот много надо народу…

– Михай Шандор сказал, что много будет, – не сдавался Миши.

– А ты чего не пошел? – спросил Бесермени.

Миши покраснел. Обычно его и не приглашали: не очень-то, мягко говоря, он был ловок в этой игре.

– Я пойду в ботанический сад учить латынь.

– Так, – одобрительно кивнул Бесермени, будто только это и хотел узнать, – а я буду рисовать.

Миши промолчал. Да и что тут скажешь? Хотя вообще-то у него было свое мнение насчет способностей Бесермени, который, видите ли, предпочитал рисование игре в мяч… Не надо думать, что Бесермени был второй Мункачи. Все его творчество – просто перевод красок. Ему доставляло огромное удовольствие смешивать разные краски сразу в нескольких баночках из-под туши, и этот процесс уже вполне удовлетворял его. Он испытывал какое-то варварское наслаждение, растворяя в воде маленькие, твердые, похожие на пуговицы краски. Дальнейшее его не интересовало, потому что рисовал он только кончиком кисточки, водя ею, как карандашом. Цветы в горшках, как рисуют первоклассники, да носы – здоровенные крючковатые носы, – но все это очень быстро расплывалось, и тогда он превращал свое художество просто в разноцветную кляксу, что доставляло ему новое удовольствие, только на этот раз порче подвергались еще и листы белой бумаги. Демон разрушения постоянно жил в нем, проявляясь, разумеется, только в случае, если и краски, и бумага не были его собственными.

В полном отчаянии распростившись с краской, Миши сунул под мышку латинскую грамматику и собрался уже надеть шляпу.

Это на некоторое время задержало его. Прежде чем надеть шляпу, он с тоской оглядел ее: она была незаживающей раной в его сердце, очень уж он ее не любил, потому что сзади для красоты к ней была приклеена щетинка, такая белая свиная щетинка с черными кончиками, растопыренная, словно маленький веер. Эта шляпа совершенно ему не подходила, она пошла бы какому-нибудь задире, который, залихватски сдвинув ее на затылок, вызывающе дерзким взглядом смотрит в глаза прохожим: «Ну что, браток, не хочешь ли по морде?..» Себя же Миши представлял в серьезной коричневой шляпе с широкими загнутыми полями. Надвинешь ее поглубже на глаза, идешь себе и размышляешь. Сегодня эта нахальная шляпа раздражала его особенно. Ему не нравился ни ее зеленый цвет, ни то, что вместо ленты на ней был тонкий плетеный шнурок, оканчивающийся двумя фарфоровыми коготками. Эти самые коготки он уже ловко отодрал и в надежде, что шляпа станет лучше, пытался расправиться и со щетинкой, но, заглянув под нее, вдруг с ужасом увидел, что если ее оторвать, то там останется большое пятно от клея и шляпа будет выглядеть еще нелепее. А сейчас, надевая шляпу, Миши, как всегда, проверил, не слишком ли оттопыривается щетинка из-за того, что он ее отдирал…