Текст книги "Маленькая ручка"

Автор книги: Женевьева Дорманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Итак, молодожены поселились в доме Огюста, который они с годами расширили, чтобы разместить там своих семерых детей: мальчика и шесть девочек. Старея, папаша Бетэн был рад, высадившись на Шозе, войти в удобный дом, где можно обогреться, возвращаясь с рыбалки.

Влюбленная в остров так же, как в мужа – а может быть, и больше, – Лазели позабыла Авранш и свои развлечения. Она жила там круглый год. Когда Огюст уезжал к Менкье за омарами на своей лодке и со своими двумя матросами, Лазели предоставляла детей самим себе, чтобы тоже отправиться порыбачить – пешком, когда море, в дни равноденствия, отступало далеко; в остальное время – на плоскодонке.

Рыбалка была страстью Лазели, ее пороком, и она отправлялась на нее с тем же горячечным нетерпением, с каким одержимый игрой в баккара бежит в казино. Как и он, она делала устоявшиеся ставки на силу ветра, время года, час. Она шла на встречу со всем, что скользит, плавает, прыгает, прячется, зарывается в песок, скрывается между двумя течениями или в норах под скалами. У нее было чутье на ловушки, засады, точно расставленные сети, западни, которые невозможно избежать. Ей нужно было найти и взять. Она всегда находила и забирала.

Неутомимая, порой перебираясь вброд почти по пояс в ледяной воде, она преследовала жирных креветок, притаившихся в лужах после отлива. Быстрым движением сачка она задирала шевелюры водорослей, под которыми таились креветки, укрывшись от солнца. Лазели инстинктивно чуяла самые многообещающие лужи и приближалась к ним, тихо, задержав дыхание, заботясь о том, чтобы ее тень не упала на лужу и не разбудила подозрительных козявок, и когда она подтягивала к себе сачок, полный копошившихся в нем креветок, кудахтала от удовольствия, засовывая их горстями в плетеную корзину, которую носила через плечо.

Бродя по скалам архипелага с самого детства, Лазели знала все его богатства, норы с омарами, лагуны с петушками и гребешками, этими глупыми созданиями, – достаточно изобразить, хлопая в ладоши, звук их захлопывающихся раковин, чтобы они ответили сухим щелканьем и тотчас обнаружили свое присутствие, приподнявшись над песком. Она знала также, где найти плоских устриц, огромных и йодированных, которые в Париже стоили бы целое состояние.

Ее видели ближе к вечеру, во время прилива, когда она уезжала, управляясь с лодкой, как мужчина, расставить сети, за которыми возвращалась на заре. Она знала каждый камешек, каждый голяк, каждый ручей и так хорошо была знакома с течением, что плавала одна между скал, без часов и компаса, принюхиваясь к ветру, приглядываясь к цвету дна, перемещению шапок плавучих водорослей, дававших ей указания относительно времени и приливов.

Затем Лазели часами сидела на причале, чистя сачок, выбрасывая в воду клочки водорослей и слишком мелкую рыбу, выбирая с бесконечным терпением макрель, барабулек и мерлангов, иногда окуней, взятых за жабры, запутавшихся в сетях. Клала начинку в садки для омаров, наживляла кусочки свежей рыбы на проволоку, а иногда, к великой радости детишек, осторожно стоявших в сторонке, сражалась с яростным угрем, убивая его палкой.

Эта красивая молчаливая женщина, охотно бывающая одна, не смешивалась с обитателями острова. Поскольку она приехала из других мест и была из числа владельцев архипелага, она наводила робость. Когда она приходила за Огюстом в единственном бистро на острове, где напивались моряки, разговоры при ее появлении резко обрывались. Огюст расплачивался и шел за ней беспрекословно.

Вежливая, но без малейшей фамильярности, Лазели никогда не задерживалась, чтобы поболтать с другими рыбацкими женами, воспринимавшими ее сдержанность как презрение; и они мстили, рассказывая про нее всякие гадости и посмеиваясь над ней, как только она отворачивалась, ибо стальной взгляд Лазели вогнал бы в землю самых дерзких насмешниц.

Лазели, это верно, ничем не была на них похожа, даже внешне. Она по-прежнему была стройна, несмотря на многочисленные роды, когда прочих разносило сразу после свадьбы. Шиньон мешал ей на рыбалке, и Лазели коротко обрезала волосы, задолго до того, как это вошло в моду в Гранвиле. И потом манера подтыкать юбку под пояс, чтобы удобнее было залезать в плоскодонку. Однажды она даже натянула брюки Огюста и бесстыдно уселась так на причале, у всех на виду. Ее упрекали еще в том, что она не ходит в церковь с того дня, когда кюре, бывший также школьным учителем, публично сделал ей замечание, что ее дети слишком часто пропускают школу.

Правда, что дети Лазели и Огюста росли, как трава, свободно бродя по этому счастливому острову, лишенному дорог и опасностей. Они разбегались с утра, часто забывая пойти в школу, возвращаясь домой, только почувствовав голод или с наступлением вечера. Особенно девочки, ибо Лазели, перегруженная заботой о своих многочисленных детях и рыбной ловле, сосредоточила все свое материнское внимание на своем старшем, Жане-Мари, первом плоде их с Огюстом любви. Она явно предпочитала его остальным. Этот мальчик был похож на нее больше, чем девочки. С согласия Огюста, она поклялась обеспечить их единственному сыну блестящее будущее. Для этого будут принесены все необходимые жертвы. Девочки, которым предстоит выйти замуж, не потребуют такого самоотречения.

В глазах женщин острова Лазели была странной матерью. Разве не видели часто летом, как она отправляется на рыбалку с одним из своих грудничков, уложив его на охапку овса в грубой корзине и перетянув бечевкой верх, чтобы малыш не вывалился при качке? Сидя в лодке, поставив у ног корзину с ребенком, она удалялась по протоку Санда, широко взмахивая веслами. Исчезала за островками, выходила, в зависимости от погоды, к Гран-Ромону, Соньеру или Ансеню. Там, вытащив на берег лодку, вынимала из нее свои рыболовные снасти и корзину с ребенком, положив ее на самой высокой точке островка, куда не доходит прилив, где трава зелена и суха, и устраивала ее в безопасности, под защитой от ветра, солнца и чаек. В перерывах между ловлей она приходила кормить его грудью и снова уходила рыбачить до того самого часа, как море начинало прибывать. Тогда она возвращалась на большой остров, время от времени бросая весла, чтобы не дать крабам, лежащим на дне лодки, забраться в корзину с ребенком.

Такая манера обращения с младенцем шокировала, ведь в ту эпоху считалось необходимым держать их тесно закутанными в пеленки и одеяльца в завешенной люльке, недосягаемой для воздуха. Тайно кумушки надеялись на какое-нибудь несчастье, которое наказало бы Лазели за то, что она ведет себя так странно. Внезапная буря, которая выкинула бы ребенка в море, угорь, который бы его укусил, – что угодно, лишь бы можно было наконец осудить беспечную, неосторожную Лазели Шевире. Но ее плоскодонка, направляемая твердой рукой, никогда не давала течи, и ее методы воспитания, какими бы странными они ни казались, словно бы пошли на пользу ее детям, бывшим более живыми и красивыми, чем другие, что было в высшей степени досадно.

Зимой Лазели, вынужденная из-за погоды оставаться на твердой земле, занималась своим потомством, но как только возвращались погожие дни, ничто больше не могло ее удержать. Тогда она обращалась к Виолетте, приемной дочери Лепертюи, тридцатилетней карлице, которой на вид было двенадцать.

Странное создание, считавшееся на острове дурочкой, обладало тем не менее поразительно ловкими руками. Ей не было равных в починке сетей, вязании, плетении корзин и выполнении тысячи других видов ручных работ, требующих терпения. Не было на свете более уродливого существа. В ширину ее жирненькое тело на коротеньких мохнатых ножках было больше, чем в вышину. Чаща черных вьющихся волос, низко растущих на ее скошенном лбу, курносый нос, глаза навыкате и рот, челюсти которого ложились друг на друга наперекосяк, как коробка с плохо пригнанной крышкой, превращали ее в маленькое чудовище. Единственным светлым пятном была вечная улыбка от уха до уха, открывавшая веером растущие зубы. Никто никогда не видел, как она плачет или дуется, даже когда она терпела насмешки моряков, преследовавших ее, называвших ее «Прямососущей».

Странно, но это ходячее проклятие природы была единственной жительницей острова, способной вызвать улыбку у Лазели. Виолетта ее обожала и начинала скакать вокруг нее, как только та появлялась на дороге.

Однажды Лазели решила нанять ее в служанки и отправилась к Мари Лепертюи договориться о годовой плате за услуги карлицы. Это тоже вызвало пересуды на острове. Сначала из ревности, так как многие другие девушки, считавшие себя более расторопными, чем Виолетта, хотели бы получить ее жалованье. Да за кого себя принимает эта Шевире, что все время проводит на рыбалке, вместо того чтобы самой вести хозяйство, уродовать руки, стирая белье и возиться с детьми, как все мы? И все заранее смеялись над глупостями, которых не преминет наделать у Шевире бедняжка Виолетта Лепертюи.

Она не была так глупа, как считалось. И даже способна выполнять работу по хозяйству, которую ей поручали, при условии, однако, что ей подробно объяснят, чего от нее ждут. Наделенная чудесной памятью, восполнявшей полное отсутствие личной инициативы, карлица принималась за работу, как робот, и ничто не могло ее остановить до выполнения задания. Однажды, в сильную засуху, когда Лазели приказала ей полить цветы в саду, опорожнив по меньшей мере двадцать леек, разразилась гроза, и, несмотря на сильный ливень, полоскавший землю, Виолетта продолжала под проливным дождем таскать и опорожнять лейки, считая их по дороге: «…двенадцать, двенадцать, двенадцать, тринадцать, тринадцать, тринадцать…» чтобы ни одной не забыть. Никто не смог бы убедить ее прекратить поливку, когда за нее взялось небо.

Лазели и Огюст были дружной четой до того самого дня, когда Огюст совершил ошибку, которой Лазели так ему и не простила.

Одна компания по недвижимости, основанная в 1918 году и объединявшая три-четыре семьи, проживавших в регионе, владела большой частью островов архипелага. У Огюста Шевире была в ней своя доля за три гектара разрозненных земель, унаследованных от родителей. Двадцать лет спустя, в 1938-м, остальные акционеры, связанные между собой семейными узами, предложили Огюсту выкупить у него его долю для воссоединения владений. Огюст подумал. Но недолго. Он был в расцвете лет – сорок два, – и ловля омаров была очень доходным делом, если у тебя есть достаточно крепкое судно, чтобы без последствий вынести плавание и опасности скалистого плато Менкье, где совершенно точно можно взять самый хороший улов. Лодка Огюста была старой и слишком маленькой для его планов на будущее, но у его не было денег, чтобы купить ту, о которой он мечтал. Конечно, он мог бы занять у тестя, который не отказался бы помочь, но у Огюста была собственная гордость, и он хотел выкрутиться один. К тому же папаша Бетэн часто разговаривал с ним свысока, что его раздражало.

Предложение компании попало в точку. Перспектива расстаться со своей долей его не радовала, но было решено, что за ним останется дом и сад на большом острове; в конце концов, остальное было лишь невозделанной землей, пустошью, не поддающейся обработке; он подумал, что, если это продать, оно никуда с архипелага не денется. Никто не помешает ему там гулять. И потом, мысль о новой лодке, которую он наконец сможет купить, настолько его возбуждала, что он подписал акт о продаже. Но не сказал об этом жене.

Впервые в жизни он что-то от нее скрыл. Почему? Ему было бы трудно сказать: в конце концов, земли принадлежали лично ему, и он имел полное право делать с ними все, что захочет. Однако инстинктивно он предпочел промолчать. При ее характере, Лазели была способна устроить скандал из-за этой продажи, он бы поддался на уговоры – и прощай, лодочка! Огюст и не догадывался, до какой степени эта ложь через умолчание усложнит ему жизнь.

Лазели потребовалось немного времени, чтобы вывести его на чистую воду. Покупка новой лодки ее удивила, но Огюст выкрутился, рассказав про сбережения и кредит, который якобы взял. Именно слово «кредит» и встревожило Лазели. Кредит – это означало векселя. Когда она была маленькая, то слышала, как отец с презрением говорил о «смазливых молокососах, что живут на векселя и долговые расписки». Она сначала подумала, что вексель – это род киселя, чем насмешила папашу Бетэна. Он объяснил ей, что векселя выдают малодостойные люди, которые, пытаясь прыгнуть выше головы, живут не по средствам, покупая то, за что не могут заплатить; что это всегда заканчивается плохо; что лучше себя ограничивать и ждать, пока у тебя будет, на что приобрести то, что ты хочешь, не влезая в долги.

И Лазели принялась трясти Огюста, чтобы выжать из него подробности, и тот, не умевший врать и уставший от разговора, клонившегося к буре, в конце концов сказал правду.

Лазели потеряла дар речи, и Огюст впервые в жизни увидел, как из глаз его жены брызнули слезы. Несколько слезинок, не больше. Дар речи к ней быстро вернулся. Вместе с глухим голосом, который ему тоже был незнаком.

– Ты это сделал? Ты посмел со мной так поступить? И мне не сказал? Ты продал Субретань и Жентэ?

Последовал поток бранных слов. Огюста называли дырявым башмаком, взбесившимся угрем, конопатчиком проклятым. Под конец Лазели, чьи глаза искрились от гнева, пообещала ему, что никогда, никогда больше с ним не заговорит. Дорого он заплатит за свою новую лодку! Всю жизнь она заставит его платить за нее!

Покуситься на земли, лишиться их было для этой потомственной крестьянки страшнее, чем самой покалечиться. Да еще Шозе! Эти острова занимали все ее сердце и мысли еще с самого детства. Она гордилась тем, что владеет несколькими их пядями, пришедшими к ней в браке с Огюстом Шевире. Может быть, то, что он был законным владельцем частички островов, в какой-то мере и помогло Огюсту тогда ее соблазнить и заставило ее согласиться разделить его жизнь. Никогда Лазели не хотелось владеть драгоценностями, красивой одеждой или даже роскошным домом. Ей было достаточно маленького каменного домика Шевире, особенно когда провели водопровод и электричество. Бесценным подарком казались ей эти три гектара, ставшие ее собственностью. Благодаря этим семейным владениям она больше не была чужой, которую остров терпел лишь, так сказать, на один прилив. Отныне у нее была собственная земля под ногами; она чувствовала себя здесь желанной, хозяйкой и госпожой. И вот эта тайком совершенная сделка выбрасывала Лазели из ее королевства и оставляла обкраденной, снова чужой и безутешной, как разбитые лодки, гниющие на дне проливов.

Никогда Лазели, больше интересовавшаяся рыболовными крючками, чем ботаникой, не чувствовала, до какой степени она привязана ко всему на острове, что не было связано с морем; ко всей этой каменистой суше, к тропинкам, перелескам, лужкам, растительным формам и запахам. Годами она шагала по острову, почти не видя его, поглощенная приливами, не заботясь ни о чем, что не было побережьем, пляжем, лодкой, утесом, куда можно вытащить лодку или откуда столкнуть в воду. Она машинально шла в свете зари или сумерек, дышала воздухом, а не вдыхала аромат острова, такой сложный, в котором смешивается резкий запах утесника и нежный – жимолости, лекарственная смола сосен и горький миндаль с примесью лаванды, аромат, исходящий от сухой травы, под дождем или росой, и паров йода, таких крепких, что голова кружится, когда после отлива страдают жаждущие водоросли. Внезапно она открыла все это с восторгом и отчаянием. Даже запах коровьих лепешек на влажной дороге вдоль стены фермы казался ей чудесным.

Как же этот болван Огюст, родившийся на Шозе, сам-то был равнодушным ко всему этому? Каким же надо быть бессердечным, бесчувственным, безмозглым, чтобы ранить ее, лишив самого дорогого?

Она слишком поздно обнаружила, до какой степени дорожила самой чахлой растительностью на диких землях, проданных Огюстом. Проданных! Ей казалось, что из-за глупости этого человека она потеряла мерцающие желтые цветки сурепки, цветы шиповника, сплетшиеся с ежевикой, фиолетовые ягоды терна, сентябрьскую морошку, майский боярышник, высокие заросли пурпурной валерьяны, вытягивающиеся на насыпях. Прощайте, морские лилии и синие звезды огуречника! Прощайте, лесные гиацинты, неприкаянный вереск и розовые кусты кровохлебки! Прощайте, дурман и белладонна! Прощайте, кермек и морской камыш! Прощайте, «медвежьи уши» с бархатными листьями, мягкими, как уши кролика. Кстати, эти слово – «кролик», проклятое, ненавистное морякам, которым оно несет столько невзгод, что они не смеют его произносить и называют это животное лишь «зверьком с большими ушами», – это слово она будет повторять до головокружения, до геенны огненной! Кролик! Кролик! Кролик! И пусто потонут все лодки, предательски купленные кровью ее островов!

Огюст ничего не ответил, уверенный в том, что гроза пронесется и с наступлением ночи он сумеет укротить Лазели, по крайней мере утихомирить. Он знал свою буйную женушку, знал, что надо сделать, чтобы она стала нежной, как морская капуста весной. Бояться нечего, у него все козыри на руках.

Но Лазели сдержала слово. Она постелила себе в столовой, чтобы унизить его, чтобы все видели, что она покинула супружескую спальню, она отняла у него возможность говорить, даже перекинуться самыми обычными словами в повседневной жизни. Она даже не смотрела на него. Словно его и не было. Ему казалось, что она проходила сквозь него. Когда он был нужен, она использовала детей: «Скажи твоему отцу, что суп готов… Скажи твоему отцу, что надо принести с лодки газовые баллоны…» И все это у него на глазах, словно он был далеко или его не было вообще. Поначалу дети решили, что это игра, а потом привыкли. Огюст от этого страдал, но в конце концов отказался от мысли снова вернуть расположение жены. Характер у Лазели испортился. Только старший сын, Жан-Мари, был способен выманить ее из гранитной башни, в которой была замурована ее душа. Но Жан-Мари редко бывал дома. Его отправили в пансион в Авранш, где он готовился к выпускным экзаменам. Лазели проталкивала своего ненаглядного в Высшее Военно-Морское училище.

Жан-Мари был похож на мать: длинный, худой и замкнутый мальчик с бледным цветом лица, темными волосами, серыми глазами. Девочки же пошли в Огюста: маленькие крепкие нормандки-хохотушки, белобрысые и с цветом лица как у омара.

Огюст, возвращаясь с рыбалки, все дольше задерживался в трактире «Трюм», куда Лазели больше никогда за ним не приходила. Отныне он мог напиваться вдрызг – ей было все равно. Он часто возвращался затемно, выписывая кренделя, с кирпично-красным лицом. Иногда останавливался под луной и принимался горланить «Жалобу Жана Кеменера», которая раньше приносила ему успех на свадебных обедах. Ветер доносил до самого Порт-Мари обрывки этой грустной истории и припев «На Рекувра-анс…» Свернувшись под одеялами и сгорая со стыда, Лазели слушала своего пьяницу, чей голос раздирал ночную тишину. Она точно знала, где он находился, так как двенадцать куплетов его любимой песни доводили его от трактира «Трюм» до самого дома. Когда он заводил:

 
Они купалися в деньгах
И разряжались в пух и прах,
Когда плясали на балах
Лишь контрданс.
Все в модных шляпках до одной
И были чуть ли не родней
Графьям, что ездят четверней
На Рекувра-анс…
 

Лазели знала, что он вышел на холм у церкви. Толкая калитку сада, он переводил дух и запевал:

 
Бедняга Жан, чтоб все забыть,
Стал игроком и начал пить
Джин в «Эсперанс».
Так шлялся он по кабакам,
А по утрам и вечерам
Являлся неизменно сам
На Рекувра-анс…
 

Понемногу Огюст тоже привык обращаться к жене только через посредничество кого-нибудь из детей, даже когда был рядом с ней. «Скажи твоей матери, что…» – это придавало странность их общению.

Потом, чтобы еще больше все усложнить, разразилась война. В одно воскресенье в июне 1940 года, когда вся семья была за столом, Лазели обратилась к третьей дочери, Алисе, более смышленой, чем другие, которую она часто выбирала своим представителем:

– Скажи твоему отцу, – начала она, что надо отсюда уезжать. Плохи дела. Фрицы наступают. На маяке говорят, что нас могут отрезать от Гранвиля и Сен-Мало…

Огюст повернулся к своей любимице Элен, старшей сестре Алисы:

– Скажи твоей матери, что мне плевать на фрицев! Они уже были здесь в шестнадцатом. Пленные. Им не привыкать, и нам тоже. Весело им было, когда они здесь увидели пулеметы, две 75-миллиметровки, эскадренные миноносцы и все такое прочее, почему, думаешь? Так просто… Я не уеду! Я не брошу свою лодку!

Глаза Лазели сверкнули. Она нервно схватила руку Алисы и стала ее трясти:

– Скажи твоему отцу, чтоб перестал валять дурака! На этот раз они не будут пленными! Скажи ему, отцу твоему, чтоб послушал немного радио у Муанара, пока там нарезывается, если может!.. Нам есть будет нечего! Фрицы займут форт, захватят наши дома, выставят нас за дверь!.. Они отберут ферму… Мы не сможем больше рыбачить. Фернан с Люсьенной уехали, с детьми, Леон тоже… Остальные долго не задержатся… Что мы с детьми будем делать?

– Скажи твоей матери, – ответил Огюст, – что я фрицев не боюсь!

– Ах, вот как, – сказала Лазели, испепеляя взглядом Алису, словно она ей перечила, – ну что ж, скажи ему, отцу твоему, что я – я уезжаю со всеми вами в Авранш. И не позднее завтрашнего утра!

И Лазели как сказала, так и сделала. На следующее утро она погрузилась с детьми на «Менизу», лодку папаши Ле Тузе, перевозившим в Гранвиль, запихала детей в автобус и помчалась прямо в Авранш, предупредив отца о своем приезде. Огюст несколько дней спустя приехал туда к ней с Жаном-Мари.

Дом, расположенный в городском предместье, был большой богатой виллой, уродливой и просторной, с садом и огородом. Папаша Бетэн построил ее в двадцатых годах в дурном вкусе того времени. Со своими двумя верхними этажами с арочными окнами, четырьмя неоготическими башенками и внушительным крыльцом, она выделялась среди более скромных окрестных строений. Так выделялась, что, когда пришли немцы, они отвели ее под штаб.

Однажды утром явились офицеры с ордером на реквизирование. Их встретила Лазели на верхних ступеньках крыльца. Один из серо-зеленых, казавшийся старшим по чину, щелкнул перед ней каблуками.

– Матам, – сказал он, – мы путем шить в этом томе.

Лазели была одна с детьми, с любопытством толпившимися у входа в дом. Огюст и папаша Бетэн уехали за машиной в соседский гараж.

Офицер все еще стоял внизу у крыльца. Лазели увидела солдат, открывавших обе створки садовой решетки, чтобы впустить военные машины. Одна из них обогнула угол аллеи, раздавив край клумбы с петуниями.

– Нет! – закричала Лазели. – Вы не имеете права сюда входить!

Позади офицера, начавшего подниматься по ступенькам крыльца, сомкнулись вооруженные люди.

Лазели, с кухонным ножом в руке, отступила на шаг, встала грудью перед дверью в дом, запрещая туда входить и указывая пальцем на выход из сада:

– Вон! – закричала она.

– Ошарашенный серо-зеленый сунул ей в нос бумагу и пролаял:

– Hier den Requisitionsbefehl! Befehl zur Beschlag nahmung! Zwingen Sie mich nicht, Weib [4]4
  Вот приказ о реквизировании! Ордер на конфискацию! Не заставляйте меня, женщина… (нем.).


[Закрыть]…

– А я вам говорю – уходите! – закричала Лазели вне себя. – Здесь мой дом, и вы не войдете!

Она раскинула руки, чтобы окончательно преградить путь, и добавила:

– Только через мой труп.

Через несколько секунд они последовали ее совету.

Офицер, красный от гнева, посторонился, сделал знак одному из сопровождавших его вооруженных людей – тра-та-та-та-та! Раздалась очередь, и Лазели рухнула лицом на ступеньки. Осенью ей должно было исполниться сорок.

Пятьдесят лет спустя треск немецкого автомата, прикончившего Лазели, еще отдается в ушах старого Огюста Шевире. В свои девяносто четыре года он все еще живет на Шозе, в доме своего детства. Хотя он давно уже больше не рыбачит, хотя он уже гораздо медленнее семенит из дома в трактир «Трюм» перекинуться в картишки с шестидесятилетними пацанами – он несколько горд тем, что теперь самый старый на острове, – хотя его память слаба настолько, что он уже не помнит, что делал вчера или даже час назад, хотя он путает имена своих детей и внуков, его давняя память заострилась и стала невероятно точной. Жена в его старой голове совсем живая, так что он иногда теперь даже с ней разговаривает. Лазели владычествует у его постели на фотографии в черной деревянной рамке, рядом с помещенной под стекло медалью Сопротивления, врученной посмертно.

Если кто-нибудь произносит при нем имя Лазели, Огюст, уставившись в пустоту, трясет головой и неизменно отвечает: «Тра-та-та-та-та!.. Красивая, сукина дочь!»

Он часто рассказывает о конце Лазели своему внуку, Сильвэну, единственному, кого он не путает ни с кем из своего потомства, да и единственному, кто тратит время на разговоры с ним. Сильвэна Шевире всегда очаровывала эта незнакомая молодая бабушка, расстрелянная в сорок лет, как героиня романа. Его отец, Жан-Мари, присутствовавший при этой трагедии, обжегшей ему сердце, когда он был ребенком, никогда об этом не говорил. Напротив, Огюст, живущий вне всякой скорби, гораздо более речист. Он даже выказывает некоторую гордость, когда – тра-та-та-та-та! – держа кулаки перед животом, изображая автомат, поливает очередями пустоту.

С кем же еще Огюсту говорить о Лазели? Те, кто знал его жену, умерли. Его дочери вышли замуж и рассеялись по материку, кроме последней, Арлетты, что замужем за рыбаком и живет в островном форте. Но Арлетта была маленькой, когда умерла ее мать, и никогда не говорит об этом, когда приходит к отцу прибраться или приготовить еду.

Единственным из детей, с кем Огюст мог бы поминать расстрелянную, должен был быть Жан-Мари, отец Сильвэна, любимый ребенок Лазели. Но Жан-Мари тоже умер. Он взорвался в тридцать шесть лет на грузовом судне «Либерти», которым командовал там, далеко, в Техас-Сити. Грузом был нитрат аммония, начался пожар, и судно взорвалось, винт улетел на два километра. Итог: пятьсот погибших, среди которых улетучившийся капитан Жан-Мари Шевире. В Гранвиле были похороны без покойника. Сильвэну было тогда пять лет, и у него сохранилось мало воспоминаний о его периодически исчезавшем отце.

Позже, когда он стал проходить в школе Закон Божий, его обеспокоил вопрос о том, как взорвавшийся и развеянный по ветру капитан воскреснет в день Страшного Суда.

Этот вопрос рассмешил деда Огюста.

– Не бойся, малыш, он выкрутится!

Для Огюста моряк, исчезнувший со всеми потрохами, пустая могила были в порядке вещей. Он видел гораздо больше «взятых морем», после которых ничего не оставалось, чем умерших в своей постели. Его собственный отец, Леон, исчез во время крушения «Шаривари». И Огюст резюмировал тремя словами, часто попадавшимися в его речах: «Так сказано в Руководстве!» То есть в «Руководстве моряка», этакой Библии, неизменно дающей ответы на все повседневные вопросы жизни на борту, единственной книге, которую Огюст читал и перечитывал в своей жизни, так что знал ее наизусть. В этом руководстве неоспоримо и подробно объяснялось, как завязывать канаты, отдавать швартовы, ставить такелаж, вооружать судно парусами, чинить поломки, грузить судно, разгружать, избегать заносов при кормовом ветре на бурном море или переходить с волны на волну, не трогая штурвала. Там были все ответы на могущие возникнуть вопросы, от формы одежды, приличествующей рулевому, – «блуза, заправленная в брюки, и тщательно прикрепленный нож…» – до способа топить порох по приказу капитана, когда на борту военного судна пожар. Руководство говорило правду, что было мудро и хорошо. С руководством не спорили, и фраза «так сказано в Руководстве» выражала одновременно роковую неизбежность и покорность. Это так и не иначе, и нечего спорить и попусту голову ломать.

Хотя печальный конец взорвавшегося сына его почти больше не беспокоил, Огюст часто рассказывал о нем Сильвэну, который, как он говорил, был похож на отца. Он был горд блестящим жизненным дебютом своего Жана-Мари, который, несомненно, порадовал бы мать, если бы она могла его видеть. Конечно, Жан-Мари не прошел по конкурсу в Военно-Морское училище, но переключился на торговые суда и очень быстро стал первоклассным капитаном дальнего плавания. Мечта Лазели сбылась: Жан-Мари стал важным господином. В двадцать пять лет он женился на дочери известного парижского врача. «Красивая она женщина, твоя мать, нечего сказать. Да и хитрая!» Неудивительно, что их дети так хорошо устроились. И старый Огюст с гордостью перечислял успехи своего потомства со стороны сына Жан-Мари: «Пьер, старший брат Сильвэна, стал адвокатом; Зели, вторая дочь, вышла замуж за дипломата, Этьен – архитектор… а ты, Сильвэн, в старшинском составе в правительстве, и жена у тебя красавица!»

Ведь Сильвэн, открыв Каролину Перинья, счел необходимым срочно привезти девушку на Шозе. Так можно было объединить все, что отныне он любил больше всего на свете: остров его детства и ту, кого он хотел взять в жены. Он был также горд представить ее деду, как в детстве, возвращаясь с рыбалки, вываливал к его ногам королевскую дораду или здоровенного окуня ради удовольствия услышать похвалу от того, кто был самым ловким рыбаком на острове.

Как и внук, старый Огюст сразу же влюбился в Каролину. В свои восемьдесят с лишком лет старый волокита не ошибся: Сильвэн действительно захватил хороший улов. И худой старик, походивший на Пикассо своим крупным носом и короткими волосами, принялся восторженно приплясывать вокруг Каролины. Он хлопал в ладоши, смеялся, довольный, ребячливый, без устали повторяя: «Ну и красивая девчонка! Красавица, красавица!»

Сильвэн и Каролина поженились следующей весной. Не на Шозе, в маленькой гранитной церкви, где крестились все дети Шевире, что доставило бы радость Сильвэну, а в Аржантане, в угоду желанию родителей Перинья, чьи земли были расположены поблизости. Поди поспорь с таким процветающим тестем, хорошо расположенным к зятю! Сильвэн Шевире, нежданно-негаданно влюбившись, вдруг узнал, что Перинья очень богаты, недавно сколотили состояние, возможно, путем сомнительных предприятий во время и после войны, но состояние это приличное. Перинья желали устроить пир горой и пригласить к себе в замок всю округу, чтобы отпраздновать свадьбу единственной дочери, и Сильвэн скоро понял, что противиться этому бесполезно.

* * *

То, что такая деликатная и соблазнительная девушка, как Каролина, была дочерью четы Перинья, заставляло задуматься о капризах и причудах генетики.

Ее отец, Жерар Перинья, подкидыш, подобранный и воспитанный в приюте, в ранней молодости нанялся сезонным сельскохозяйственным рабочим в Бос. Не долго он оставался «мальчиком на побегушках»; он начал зарабатывать деньги, основав небольшую живодерню в Луарэ. Подбирать и разделывать сдохших животных не вызывало никакого отвращения у этого молодого человека, готового на все, чтобы избежать бедности.