Текст книги "Маленькая ручка"

Автор книги: Женевьева Дорманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– А где вы… Не дома же у тебя?

– Да нет конечно, и не у него. У нас есть тайное место… Однокомнатная квартира, которую он снял, чтобы встречаться со мной… Я сначала не хотела, но он так настаивал…

– Ты к нему ходишь по ночам? Родители тебя отпускают?

– Да нет, вот балда! Иногда по средам или по субботам… днем…

Корина погружается в мечты.

– А я бы так не хотела, – говорит она, – женатый мужчина… Тебе ничего, что он женат?

– А что? – удивляется Диана. – Жену свою он больше не любит. Он меня любит, я же говорю. Когда мне будет пятнадцать…

– Ты с ним уедешь?

– А, не знаю. Посмотрим.

* * *

На острове знают: каждый год 16 июня, в годовщину смерти Лазели, Огюст Шевире чтит память своей жены с утра до вечера по-своему: с помощью кальвадоса и пива попеременно, чтит до тех пор, пока «тра-та-та-та-та», прикончившее Лазели, не утихнет у него в голове. Это продолжается уже пятьдесят лет. Ни слова о ней, ничего. Он пьет. Он несет свой траур, как здесь говорят, в молчании, с утра прилипнув задом к высокому деревянному табурету у стойки кафе «Трюм».

Округлив спину, втянув голову в плечи, спрятав глаза под козырьком синей фуражки, натянутой по самые брови, он сжимает в левой руке, лежащей на стойке, пачку банкнот, специально для этого извлеченную из коробки из-под печенья, служащей ему сейфом. Это чтобы успокоить Коко Муанара, хозяина «Трюма», прославленного своей скупостью на весь Ла Манш. Ни один житель Котантена не может похвастаться тем, что пропустил задарма стаканчик у Коко Муанара. Этим он известен на самом Джерси и даже Гернси. Еще недавно, когда британские простаки высаживались на Шозе во время регат, когда зал кафе был полон, а официантки едва успевали разносить заказы, в момент подсчетов раздавалось тявканье ржавого голоса Коко: «Это французу или англичанину?» И в зависимости от ответа цена менялась от простой до тройной. Поэтому, само собой разумеется, в один прекрасный день английские суда больше не пришли, и Коко осталось жмотничать только на островных рыбаках и летних туристах. Он это делает с тем большей уверенностью, что кафе «Трюм» – единственный кабачок архипелага. Этого хама все ненавидят, но куда пойти выпить, когда наступает вечер и жены дома прячут бутылки? Время от времени злоба прорывается наружу: парни пускают струю вдоль прилавка. Однажды молодые рыбаки набили ему морду, и Коко Муанар три недели гулял в ортопедическом ошейнике. Но щедрее от этого не стал.

Вот почему осторожный Огюст специально потрясает своими банкнотами перед носом Коко, показывая: у него есть на что утопить свое горе. И когда Коко смотрит на пачку в кулаке папаши Шевире, то открывает в улыбке свои металлические зубные протезы. Он обожает дни траура Огюста и, радуясь поживе, лишний раз проводит тряпкой по жирному прилавку. Когда старик рухнет со своего табурета, он поднимет его, как пушинку, и вынесет через заднюю дверь туда, где держит мусорные ящики. Каждый день бы такое горе, вот бы пошла торговлишка!

Но горюет ли он все еще? К девяноста пяти годам память старика – лишь кружево, развевающееся на ветру, непредсказуемая и взбалмошная. Не стоит спрашивать у него, что он делал на прошлой неделе и даже вчера. Он живет день за днем и забывает свою жизнь из часа в час. Зато он точно помнит имена, даты, мельчайшие детали, самые незначительные события, происшедшие с его детства до возмужания. Он, если захочет, может перечислить все фамилии учеников своего класса выпуска 1908 года и описать лица. Или рассказать про Салоники (1917 год), словно это было вчера.

Но кульминационный момент его воспоминаний – именно тра-та-та-та-та, смерть той сукиной дочери Лазели на пороге дома в Авранше. Он уже давно перестал ее оплакивать, но каждый год она вновь предстает перед его старыми глазами, 16 июня, с самого утра, в зеленом платье в белый горошек и большом синем фартуке, который не успела снять. Он видит раскрытый рот Лазели, который не смогли закрыть, перед тем как положить ее в гроб, и который даже пришлось подвязать лентой, протянув ее под подбородком и завязав на макушке; это, возможно, придавало ей вид пасхального яйца, но покойница с открытым ртом – так не полагается. С глазами сделать ничего не удалось. В суматохе после расстрела прошло время, Лазели остыла, а потом черта с два закроешь ей веки. Она смотрела на него, Огюста, до самого конца, пристально, своими серо-голубыми глазами, на этой раз без злобы; глазами, какие были у нее вначале, когда она была юной девушкой, которую он завалил на Вирго. Удивленными глазами, словно задающими вопрос, на который он не мог ответить. Смущающий взгляд. Ему стало легче, когда ей прикрыли лицо простыней и закрыли сверху крышкой. Да, легче, но не надолго, черт побери! Последний, вопрошающий взгляд Лазели так с него и не сходил. И все прошедшие с тех пор 16 июня ничего не изменили, и сегодняшнее тоже. Огюст мучительно ищет на дне стакана ответ, что надо сделать, чтобы ужасные глаза Лазели, наконец удовлетворившись, закрылись, исчезли и перестали его терзать. Но пойди найди ответ на вопрос, которого даже не знаешь! В «Руководстве» на сей счет ничего не сказано. И вообще нигде. Он смутно припоминает, что прочел когда-то книгу, где было написано, что время стирает все – и самое хорошее, и самое плохое. Враки! Ни черта время не стирает! Время даже не смогло закрыть веки Лазели. Пиво и кальвадос понадежнее будут в этом деле, это уж точно!

– Коко, еще плесни!

Однако от Лазели осталось меньше, чем от остова лодки, носившей ее имя: Ла Зели, в два слова, нарисованных белым на ее синем заду, над рулем. Все это сейчас растрескалось, полустерлось. Лодка раздора! Лодка молчания! Красивая лодочка, построенная в Сен-Назэре, одновременно пузатенькая и стройная, с маленькой каюткой, где можно укрыться в непогоду. А мотор такой, что она из воды выпрыгивала. Он дал лодке имя Лазели, думая умаслить жену, что она смягчится и забудет, как он добыл денежки на покупку… Черта лысого умаслил! Такой безделицей ее не обезоружишь, эту Зели Бетэн! Она даже не пришла на крещение лодки. Единственная на острове не пришла, чертова кукла! Ее всюду искали! Улетела! Исчезла! Пришлось святить без нее. Ну и ладно, уж и пришлось им поплавать с этой лодочкой. Он измотал ее за тридцать лет в море. Под конец она скрипела всем корпусом и пропускала воду в щели. Понемногу матросы покинули его, чтобы работать самостоятельно, как они говорили. Ага! Да им страшно было! Они предпочитали ходить на крепкой лодке… Он остался один и в конечном счете не был этим недоволен. Он в то время был еще молод: семьдесят два-семьдесят три года… Они не могли прийти в себя, видя, как он снаряжает садки – совсем один, сидя на причале. Он посвистывал, чтобы их унизить, и притворялся глухим, когда его предостерегали: «Вы не боитесь ходить на такой старой галоше, папаша Шевире?» Словно бы они и не крестились, видя, как он отчаливает! Ладно, он не уходил далеко, но все-таки исчезал из виду, двигаясь на Менкье, довольный их тревогой. Он увозил удочки и бутылки, охлаждая их в ведре, спрятанном в каютке. И брезент, чтобы спрятать от глаз насмешников пустые садки, которые привозил обратно слишком часто.

Его сын Сильвэн – да что это я болтаю? Не Сильвэн, а Жан-Мари… Сильвэн – это сын Жана-Мари, или наоборот? В общем, сын даже предложил ему купить новую лодку. Славный паренек этот Сильвэн! Жаль, что он взорвался на своем судне. Далеко бы пошел… Новую лодку, легко сказать! Новую лодку, в его-то возрасте! Незнакомую лодку, которую надо будет приручать? Ни за что. «Ла Зели» не заменишь, черт возьми! Спасибочко, Жан-Мари! Буду ходить на этой или не буду ходить вообще!

Он долго проходил на этой. Сломался мотор в лихую погоду, позади Дешире, – и «Ла Зели» налетела на чертов камень у самой поверхности воды, проделавший в ней вот такую дырку. Огюст был вынужден скорехонько возвращаться, гребя веслом. Несколько часов гребли в отлив и против течения. Он прибыл к ночи, сердце колотилось от усталости! Счастье еще, что было темно: никто его не видел, слава тебе, Господи! На этот раз он уступил. Он навсегда отправил «Ла Зели» в Трюэль, в бухту Громон, где кончают жизнь выброшенные на свалку лодки.

Она все еще там, словно непогребенная покойница, гниющая задом кверху. Порой, прогуливаясь, Огюст видит ее трухлявые деревянные ребра, воздетые к небу, старый скелет, источенный прибоями, солнцем и ветрами. Еще угадываются очертания ее чрева, повернутого набок, наполовину засыпанного песком. Огюст смотрит на это украдкой, издали, стыдясь и робея агонии его лодки, ее разрушения, становящегося сильнее с каждым временем года, ржавчины, расцепляющей ее согнутые члены, разрывов то тут, то там, брешей, крошки. Он не подходит близко. Быстро отводит глаза и продолжает свой путь. Никто не смотрит на окончательно умирающую лодку.

Вдруг, когда часы пробили три – шум голосов. Дверь кафе распахивается к самой стене, и пол дрожит от тяжелых шагов. Ноздри Огюста щекочет запах гудрона и йодированного ветра и прогоняет из его затуманенного разума образ его погибшей лодки. Он слышит смех, развеселый голос:

– Всем привет!

Коко Муанар, дремавший за стойкой, встает с приказчичьей улыбкой, обращенной к только что вошедшим трем рыбакам, – с той самой улыбкой, что больше не сойдет с его лица до следующего месяца, когда хлынут сезонные жертвы – летние туристы, и придут перекусить на террасе, едва сойдя на берег, с нетерпением поджидая возвращения корабля.

Огюст съеживается, уткнувшись носом в стакан, и даже бровью не ведет, когда один из трех вновь прибывших хлопает его по плечу. «Привет, папаша Шевире!»

– Привет! – ворчит Огюст, пока рыбаки рассаживаются вокруг него.

Огюст выглядывает из-под своей фуражки. Он их знает, этих трех парней, их отцы при нем родились. Здесь Жоэль Гото, Тентен Гарнерэ и Жан-Пьер Ле Туэ, хозяин «Фин-Фэс». Недалекие парнишки, но не злые. Горлопаны. Они пришли за ящиками с вином, чтобы погрузить их на борт «Фин-Фэс». Они сейчас уйдут, как настанет прилив, к плато Менкье, и, слушая их, Огюст чувствует уколы зависти. Менкье! Годы еще позволяют им ходить на Менкье, этим подлецам!

– Круговую! – говорит он, выкладывая две бумажки на стойку, – две бумажки, тотчас исчезающие в руке Коко Муанара.

Его славят. Круговая следует за круговой. Разговоры становятся громче. От смеха дрожат стекла двери в глубине кафе, открывающей пейзаж редкой красоты. Море блестит под лазурным июньским небом, зеленые, серые и голубые оттенки сливаются между темными островками с гребнями ядовито-зеленого цвета. Прибывающее море стирает песчаные дюны, покрывает, покуда хватит глаз, самые маленькие гранитные глыбы, изменяет с каждой минутой форму и цвет. Поток, с большой скоростью вливающийся в канал Санда, раскачивает чаек, усевшихся по-утиному на поверхность воды, и гонит их, разъяренных, к небу; течением крутит полотнища водорослей и покачивает лодки на якоре. На востоке, ближе к Гранвилю и Мон-Сен-Миншель, комья темных туч заволакивают горизонт, образовывая стальной склеп, грозя еще солнечной ясной погоде на архипелаге.

– Так, стало быть, – говорит Огюст, – на Менкье идете?

– Точно, – отвечает Тентен. – Завтра вечером вернемся. Пойдете с нами на рыбалку, папаша Шевире?

Огюст собирался не отвечать на этот приятный и жестокий вопрос, когда перехватил знаки, которые Коко Муанар подавал остальным. Беззвучно посмеиваясь, думая, что Огюст не видит, он пощелкал пальцами по кадыку, показывая, что старик набрался.

Тотчас Огюст встал фертом перед Тентеном. Мысль поехать с ними на рыбалку вдруг приводит его в восторг, да и Коко можно уесть. Огюст чуть не рухнул, стремительно слезая с табурета.

– А и пойду, сынок! Не впервой! Твой папаша еще штанов не снял, чтобы тебя сделать, да и его папаша еще девок не лапал, когда я уже знал все проходы на Менкье как свои пять пальцев! Пошли, черт побери!

– Вы хотите пойти? – спросил Лу Туэ, все же опасаясь брать на борт деда Шевире в таком состоянии.

– Разрази меня гром! Если мне предлагают составить компанию, я не отказываюсь…

Коко Муанар, чувствуя, что заработки дня траура могут ему улыбнуться, приходит на помощь:

– Они только завтра вернутся, – бросает он в направлении Огюста, – а погоду обещали хреновую.

– А ты, – сухо говорит Огюст, – ступай полоскать бутылки и не суйся, во что тебя не касается! И добавь ящик за мой счет для погрузки на «Фин-Фэс»!

Было ли то положительное действие пива, выпитого в «Трюме»? Желание доставить старику удовольствие в такой день? Стремление насолить Коко? В конечном счете идея о том, чтобы взять папашу Шевире с собой на Менкье позабавила троих парней. На борту он не помеха, и потом он может принести им удачу – этот старик, который, говорят, был одним из лучших здешних рыбаков во времена их дедов. Ясно, что он знает уголки и закоулки, неизвестные им самим; у стариков есть секреты, которые не грех узнать, пока не поздно. Два часа пути – и будет еще время расставить там несколько садков; дни в июне долгие. Погода стоит теплая, спать будем на лодке. Ле Туэ взял удочки и блесны на окуней. Вернемся завтра вдоль камней. Тентен на прошлой неделе привез окуней по восемь фунтов. Не будет окуней – так наберем несколько кило макрели.

Все четверо спускаются на причал, Ле Туэ идет впереди, неся мешок с хлебом и консервами. Тентен и Жан-Пьер идут по бокам Огюста, поддерживая этого тщедушного гнома, в которого превратился папаша Шевире, чтобы он не выписывал кренделя по дороге и шел прямо, несмотря на все то, что залил в себя с утра. Между двумя рослыми парнями он похож на ребенка и такой легкий, что эскорт скорее несет его, чем поддерживает, и его ноги иногда отрываются от земли и топчут воздух. Коко Муанар, тянущий тележку с ящиками с вином, замыкает шествие.

Огюст вынудит их остановиться на спуске, чтобы помочиться за сараем со спасательной лодкой. Затем его снова несут до причала, где стоит на приколе «Фин-Фэс». Огюст переходит из рук Тентена в руки Ле Туэ, и эта погрузка похожа на похищение.

Ошеломленный Коко Муанар долго стоит на причале, глядя вслед «Фин-Фэс» со сваленными на носу пустыми садками, а старый Шевире, стоя на корме, показывает ему литую дулю.

«Фин-Фэс», подталкиваемая сильным течением Сана, уходит вперед по каналу с приятным шумом мотора – тур-тур-тур, – который разносит эхо. Разлившееся море скрыло половину островков и затопило песчаные бухточки. Солнце палит, как в разгар лета. Настоящая прогулочная погода.

Голый по пояс Жоэль Гото готовит удочку на макрель, на всякий случай. Разматывает леску на своем автомате, укрепляет крючки, скрытые цветными перьями, и разбирает бредень, погружающийся в воду далеко позади лодки. Огюст машинально мимоходом приподнимает леску, проверяет ее натяжение.

– Слишком быстро идем для макрели! – говорит он. – Не больше трех узлов!

Ле Туэ, стоящий у руля, послушно сбрасывает обороты.

– Здесь ничего не поймаешь, – говорит Огюст Жоэлю. – Придется подождать, сынок. Слишком светло. Течение слишком сильное. Косяки когда ходят, то там, за Массю.

Огюст командует, словно снова у себя на лодке, хмельной и счастливый, что ветер снова раздувает его усы, а Тентен Гарнерэ открывает бутылки с пивом, которые переходят из рук в руки и, пустые, улетают за борт.

Вдруг по морю пробегает тень, и цвет его тотчас из бирюзового становится щавелевым самого темного оттенка. Буря, поднимавшаяся над Гранвилем, нагнала «Фин-Фэс» на полдороге к Менкье. Толстый слой темных туч надвигается, перекатываясь, поглощая нежную голубизну неба. Поднялся ветер.

Жоэль сматывает удочку, а встревоженный Ле Туэ снова включает мотор на полную мощность.

За несколько минут пейзаж переменился. Горизонт бушует. Молния пронзает черное, как сажа, небо, несущееся к Джерси, и поверхность моря, вздымаемая длинным несущим валом, закипает мелкими нервными волнами, сталкивающимися друг с другом, яростными волнами, отскакивающими от бортов лодки. Под крепнущим ветром они превращаются в злобные гребешки, с шумом разбивающиеся в кипящую пену обо все, что встречается на пути. «Фин-Фэс» несется со скоростью в десять узлов в преждевременных сумерках по морю, становящемуся все суровее. Стоящему у руля Ле Туэ трудно совладать со шлюпкой, которая раскачивается с боку на бок, зарывается носом, выскакивает из-под волны на гребень и трещит всеми стапелями. Молнии теперь разрывают полутьму, а долгие раскаты грома идут беспрерывно один за другим.

Тентен очень вовремя вытащил брезент: стена дождя хлещет наискось, поливает палубу, взъерошивает море крошечными гейзерами. В свете молний впереди вырисовываются скалы Менкье.

Ослепленный дождем, Ле Туэ плохо видит дорогу.

– Вам лучше уйти в укрытие! – кричит он Огюсту, приканчивающему очередную бутылку как ни в чем не бывало.

– Да нет, сынок, – говорит Огюст. – Это ненадолго!

Он сильнее натягивает фуражку и обеими руками цепляется за планшир, когда накатывающийся огромный вал с носа обрушивается на палубу, сметая кучу садков, которые Тентен как раз собирался прикрепить понадежнее.

– Дьявол тебя побери совсем! – кричит Ле Туэ. – Еще один такой – и мы готовы!

Он еще не закончил своей фразы, как «Фин-Фэс» зарывается носом и так сильно подбрасывает зад, что винт вылезает из воды. И все происходит очень быстро. Под взбесившейся водой раздается удар, за ним треск, разрыв, и лодка, резко вставшая вертикально, задрожала от этого, как поврежденный контрабас. Удар так силен, что Тентен и Жоэль кубарем летят на садки, Ле Туэ, оторванный от руля, ныряет головой вперед у подножия мачты, а Огюст, самый легкий из четверых, вылетает за борт и исчезает в волнах. Огюст не умеет и никогда не умел плавать. И сейчас не самое удачное время учиться. Он попадает в водоворот. Он даже охнуть не успел. Его захлестнуло, он крутится, как старая тряпка, в пучине, что перемалывает его, засасывает. Он выплывает на поверхность, и следующая сильная волна снова затягивает его, бросает со скоростью поезда о лодку, воткнувшуюся вверх кормой. Он с размаху ударяется затылком об угол кнехта. Удар в спину. Огюст Шевире расплющен, но под анестезией возлияний своего дня траура даже не чувствует боли. Мертв ли он уже? За несколько минут он разделился на двух Огюстов: один захлебнувшийся, разбитый, подбрасываемый морем, а другой парит над ним и смотрит на него. Этот совершенно сухой и невредимый; более того, он сильный и помолодевший. Он нагибается и с крайним любопытством смотрит на своего разбивающегося двойника. Он видит, как его собственная кровь на мгновение окрашивает пену волны, и все же он невредим. Он видит, как остальные поднимаются, суетятся на борту. Ему их жаль. У Тентена сломана рука, а у Ле Туэ сочится кровь изо лба. Слышно, как он кричит: «Где Огюст, черт меня побери совсем?» Он видит, как они, когда море немного успокаивается, поднимаются в плоскодонку и ищут его, Огюста, размахивая факелом вокруг лодки, от которой остались одни развалины. Но свет факела выглядит смешно рядом с тем светом, что Огюст видит в глубине длинного пещеристого коридора, по которому он теперь идет – легкий, веселый, без возраста. Там его двойник снова ушел под бурлящую воду. Здесь Огюст идет большими пружинистыми шагами по гранитному туннелю, идет к свету.

Мягкое тепло влечет его к этому светлому излучению, освещающему выход из туннеля. Это нежный, радостный свет, который Огюст различает так же, как и запах: аромат ванили, запах детства. И он идет вперед, сдерживая шаги, отдаляя, чтобы растянуть удовольствие, радость, которую предчувствует; чтобы больше ею насладиться, когда придет время. Его там ждут, и знать это само по себе счастье. Он наконец ступает на порог света, и его встречает там толпа, бесконечно повторяющая его имя: «Огюст! Огюст Шевире-е-е-е-е-е…», и он удивляется, что более не робеет от такого грандиозного приема. Он оглушен, но весел. Он идет в толпу, и его ноги едва касаются земли. Никогда не был он так счастлив. Он идет вперед, и толпа вдруг расступается на его пути, уступая ему дорогу. По пути его ласкают, называют по имени, и Огюст замечает, что каждое из лиц в этой толпе ему знакомо. Он видит своего отца, Леона, совсем молодого, и Жермену, свою мать, плачущую от радости, протягивающую к нему руки. Его сын Жан-Мари, капитан, трогает его за плечо, затем отступает. Проходят молодые девушки, женщины, которых Огюст думал, что забыл, а здесь называет одну за другой, не ошибаясь: Ида, Жюли, Луиза, Мадлена из Канкаля, Жанна из Сен-Пэра и эта Эмилия, такая рыжая, такая кругленькая, такая веселая, она держала бар для матросов у Транше, в Гранвиле, где у нее всегда были в избытке картошка, мидии и парни. Не скоро же он выпутался из сетей этой бешеной чертовки! Лазели, которая, впрочем, ничего не знала об этой старой истории, закончившейся задолго до их свадьбы, и о которой он остерегался говорить! – Лазели инстинктивно ее ненавидела, эту рыжую. У женщин есть усики, как у омаров, для определения среди своей сестры бывших соперниц из прошлого, где их самих еще не было. Об этом сказано в «Руководстве»!.. И вот Эмилия, на свету, смотрит на него, смеясь, и, приложив палец к губам, подает ему знак молчать. Рядом с ней Виктор Шевире, дед, которого Огюст, естественно, никогда не видел, но тотчас узнал. Он знает,что это он. Виктор протягивает ему стакан красного вина и подмигивает, держа большой палец вверх. Огюсту не хочется его обидеть, и он на ходу выпивает стакан и замечает свою тетю Люси, которая пугала его, когда он был маленький, потому что была монахиней, серой, слегка бородатой и очень строгой. А этот запах! Он внушил себе в детстве, что святая женщина пахла сопливой мышью. Он отказывался ее целовать, за что его журили родители. Здесь она преобразилась: улыбающаяся, чисто выбритая и с розовыми щеками. Но он не задерживается, спеша дойти наконец до края сияющей дороги, где его ждет – он это знает – наиглавнейшая встреча. Его нетерпение растет, растет, а толпа расступается, и он вдруг видит, как в конце дороги появляется Лазели и протягивает к нему руки. И – о чудо! – она разговаривает! С нимразговаривает! Она говорит: «Ну и долго же тебя не было!» Ей двадцать лет, как во время большого прилива в Вирго, и она еще красивее, чем тогда, с длинными темными волосами, развевающимися на ее очень белых плечах.

Огюст, наэлектризованный, идет к этой молодой женщине, его жене с испокон веков. Он ступает большими шагами, удивляясь тому, что идет так легко, с такой гибкостью и без боли в мышцах, как в двадцать лет. Он слышит стук своего сердца. Его удары, как у барабана, разносятся, удесятеренные, до самой глубины розового горизонта, растянувшегося до бесконечности позади Лазели. Его сердце невероятно стучит – тук-тук-тук, тук-тук-тук, – бешено колотится, бьет сбор, атаку, зарю, выбивает дробь. Тра-та-та, тра-та-та – никогда его сердце так не барабанило, как сейчас, когда он идет к Лазели, а она привлекает его к себе и улыбается ему. Она вся одна улыбка, идущая ему навстречу, улыбка ее серо-голубых глаз, улыбка ее приоткрытого рта, улыбка ее маленьких, дрожащих грудок, нависающих над ее маленьким выпуклым животом, так прелестно затененным там, где сходятся бедра. Ибо эта Лазели, что летит к нему, касаясь земли лишь пальцами ног, Лазели, вдруг оказывающаяся в его объятиях, прильнув к нему всем телом от головы до колен – эта Лазели нагая, как весеннее утро, и по жару собственного тела Огюст обнаруживает, что и он наг, наг с самого начала, словно его кожа позабыла о прикосновении одежды – всей одежды, какую он носил за свою жизнь. Позабыт батист его ползунков, позабыты его мужские рубашки, его солдатские шинели, его матросские блузы. Позабыты натирающие складки и шершавые ткани, удушающие воротники и влажная шерсть. Брошены штаны из сукна и холста и его бесчисленные пары сапог. Огюст наг, и барабан его сердца стихает. Огюст Шевире наг в объятиях Лазели, которая, мошенница, обхватила согнутой ногой поясницу своего мужа, чтобы быть к нему ближе, и чтобы ее легче было взять. Огюст, блудливый, как… зверек с большими ушами, но тем не менее всегда бывший стыдливым, – Огюст от этого смущен. Перед его дедом? Его родителями? Сыном? Друзьями? Перед Люси, тетушкой-монахиней, окончившей свои дни у кларисс в Нанте, в запахе почти что святости? Ну и бесстыдница эта Лазели! Огюст невольно встревоженно оглядывается, чтобы посмотреть на впечатление, произведенное дерзкой выходкой Лазели. Но толпа, встретившая его у выхода из туннеля, теперь далеко позади них, и лица, ее составляющие, не больше рыбьих икринок. Конечно, оттуда их не разглядеть, и Огюст, успокоившись, поддается нежному надавливанию пятки Лазели на его ягодицы и повинуется ей.

Чудо из чудес то, что Лазели теперь разговаривает. С него наконец снято наказание, которое она на него наложила на многие годы. Нос к носу, губы к губам, смешав их дыхания, она ошеломляет его словами, фразами, головокружительными ласками. Она говорит с ним, как не делала никогда, даже в священное, чересчур короткое время их любви. Ни упреков, ни злобы, Она милосердна, нежна и похотлива.

Она говорит, что за все эти годы несколько раз пыталась вызвать его к себе. Например, когда он порезал себе артерию, разделывая угря, не перестававшего бить хвостом, хоть он и разрезал его на пять кусков. Вдруг Лазели отклонила лезвие его ножа, и оно вспороло ему запястье. Он был дома один, была ночь. Нож был так хорошо наточен, а рана так глубока, что Огюст даже не почувствовал боли. Он только побледнел, глядя, как кровь забила фонтаном из вспоротой артерии. Очень скоро он оцепенел и потерял сознание. Спас его Виктор Констан. Проходя в поздний час по дороге, он увидел свет в окне Огюста, что было необычно, так как Огюст рано вставал и поздно не засиживался. Надеясь, что ему поднесут стаканчик, Виктор, тоже бывший не дурак выпить, подошел к кухонному окну и увидел Огюста, валявшегося на полу. Он наложил ему жгут – давно бы пора! – и Огюст очнулся в спасательной лодке, увозившей его в Гранвиль.

– Так значит, нож – твоя работа?

– Моя. И это я тогда столкнула тебя с твоей плоскодонки, когда ты, пьяный, как свинья, решил пойти проверить, хорошо ли привязана лодка. Ветреный вечер, зима, и я думала, что течение и ледяная вода быстро тебя прикончат. Но тебе было только шестьдесят, и ты был еще крепким и держался за камень, пока тебе не пришли на помощь.

– На этот раз тебе наконец удалось! – сказал Огюст.

– Да, но пришлось потрудиться. Была хорошая погода, когда вы отчалили. У вас были все шансы добраться до Менкье целыми и невредимыми. Труднее всего было сдвинуть грозу к западу, чтобы она вас настигла со стороны Соваж. Ты представить себе не можешь, как же трудно поднять ветер, чтобы отогнать к Джерси тучи, идущие к Канкалю! Я из сил выбилась. Наконец гроза вас настигла, когда вы подходили к Арданту. Я эти места знаю. Там есть подводные камни, не дающие спуску рассеянным морякам. Дальше было легче. Ле Туэ мне помог, он ведь не такой хороший лоцман, как его отец. Этот придурок погнал свою «Фин-Фэс» прямо на подводные камни, куда я и хотела. От удара тебя выбросило в воду. Потом я сделала все так, чтобы ты не мучился. Ты убился, но ничего не почувствовал.

– Но почему ты так упорно меня преследовала все эти годы?

– Потому что скучала по тебе, – сказала она.

* * *

По объявлению в газете Сильвэн нашел эту меблированную комнату на улице Верней, где теперь встречается с Дианой Ларшан. Комнату, сдаваемую на месяц в особняке XVII века, отремонтированного, «как было», по выражению торговцев стенами, то есть с сохранением источенных временем опор, нарочито торчащих из свежей штукатурки с самого подъезда. Проезжие американцы, помешанные на старине, кажется, такое обожают. Впрочем, все обитатели этого дома здесь словно проездом: холостяки в бегах, кругосветные путешественники на привале, фотографы, журналисты, манекенщицы и манекенщики родом из Амстердама или Сиднея – целая богема jet set [5]5
  Элита, изысканное общество богатых путешественников (англ.).


[Закрыть]на жалованье, делящая между собой четыре этажа, разделенные на временные конуры и полулюксы, в трех шагах от Сен-Жермен-де-Пре. Плата за жилье невысока, но и само место лучшего не стоит, несмотря на роскошный вид, медные ручки на входных дверях, застекленные двери и широкие почтовые ящики, выстроившиеся под сводом. «Однокомнатный номер», обозначенный так в объявлении, – всего лишь крошечная спаленка на четвертом этаже, с окном, выходящим на тесный двор, занятый деревом, сильно обросшим плющом. Всю комнату занимает двуспальная кровать под покрывалом в цветочек, платяной шкаф из выбеленного дерева, стол, стул, низкое кресло, обтянутое гранатовым бархатом, лопающимся на подлокотниках. На белой стене перед кроватью – мрачная зеленоватая литография с видом Парижа, с подписью Бернара Бюффе, – само олицетворение тоски. В глубине комнаты, в небольшом пространстве во всю ее ширину, теснятся умывальник, сидячая ванна-душ и унитаз, ко всему этому добавлена кухонька, сведенная до минима-миниморума: электроплитка на доске, под которой прячется карликовый холодильник. Все это скрывается пластиковой двустворчатой ширмой, сворачивающейся гармошкой.

Четыре часа дня, и Шевире, приехавший первым, настежь распахнул окно, пытаясь развеять запах затхлости и заброшенности, которым пропитана комната. Он повесил пиджак на спинку стула и, сидя на кровати, делает пометки в досье, которое принес в своей кожаной папке, чтобы дать понять Диане Ларшан, что не собирается попусту терять время, поджидая ее в этом месте, где находится по ее принуждению.

Так уж ли по принуждению? Это очень неприятный вопрос, который он задает себе уже три недели. Действительно, как может человек его возраста, его положения дать себя к чему-то принудить такой маленькой засранке? Ответ неясен.

Конечно, он до смерти боится шантажа с ее стороны. Да, он опасается, что, если он твердо пошлет ее подальше, как ему часто хочется сделать, как ему и следовало бы сделать, она приведет свои угрозы в исполнение и учинит скандал, открыв своим родителям и Каролине, что произошло на улице Бак. Естественно, на свой лад. Он не сомневается, что этот дьяволенок представит факты в самом невыгодном для него свете: озабоченный мужчина (он) воспользовался отсутствием жены, задержавшейся в клинике после родов, чтобы надругаться однажды ночью над невинной девочкой, разволновавшейся от кошмара и пришедшей просить у него утешения, наивно думая, что обращается к честному папаше. И кто эта девочка, которую совратил этот неудачник? Дочь его злейшего врага, соперника на посту заместителя директора кабинета министра, а позже, кто знает, на посту управляющего Французским Банком. Сексуальный маньяк, да еще и дурак – вот как он будет выглядеть!